И словно чтобы не показалось мне, что он цитирует самого себя, добавил спешно:
– А машина у тебя где?
– У Спасской башни, – должен был признаться я. Дальше Спасских ворот «Волгу» с моим номером не пускали.
– А у меня – на Ивановой площади. Поехали на моей. Поднялись мы на шестой этаж не через редакционный, а издательский подъезд, который вплотную примыкал к командному пункту «Комсомолки».
Часовой у лифта, который хорошо, разумеется, знал меня, сунулся было к моему спутнику:
– Ваш пропуск? – И отпрянул, козырнув и заорав во весь голос: – Пожалуйста, проходите, товарищ Юрий Алексеевич Гагарин.
Чтобы, выйдя из лифта, попасть в кабинет главного, куда я повел дорогого гостя, надо только пересечь коридор, но и этого было достаточно, чтобы весь этаж знал – у нас Гагарин.
Он еще не успел снять шинель, а Рита, секретарь Воронова, уже шептала мне, приоткрыв дверь:
– Там народ собрался.
Я сказал об этом Гагарину. Он укоризненно посмотрел на меня. Но тут же овладел собой:
– Запускай.
И когда ввалилась первая очередь побросавших ради такого случая даже дежурство «комсомолят», каждому казалось, что нет для Юрия Гагарина большего удовольствия, чем потрепаться с ребятами из «Комсомолки».
Тут же, разумеется, набежали наши первачи – фотокоры. И им в руки он отдался без сопротивления.
С тех пор прошло уже без малого сорок лет, но каждый раз, когда «Комсомолке» приспичивает обратиться ко мне по какому-либо знаменательному поводу, она помещает эту дорогую для меня фотографию – два словно бы соревнующихся в широте улыбки молодых лица, из которых одно известно каждому человеку на планете.
Два часа – в тостах, выкриках, вопросах – пролетели как один миг. Не могу с уверенностью сказать, кому принадлежала эта идея, но, когда мы сели снова в машину, – на этот раз уже в мою, его шла следом, мы обнаружили, что едем ко мне.
Перед выездом я, правда, умудрился набрать номер, чтобы предупредить жену, загадочным тоном сообщив ей, что прибуду с гостем.
– А ты знаешь, сколько сейчас времени, – поинтересовалась она, но, услышав слово Гагарин, тут же положила трубку.
– Чтобы, не теряя времени, поднять тещу и тестя, – объяснила она мне позже. – Иначе они бы мне никогда не простили. Да и на стол надо было успеть накрыть.
Когда приехали, я порывался разбудить детей – сыну шел пятый год, дочери второй. Старики дружно меня поддержали.
– Зачем? – первый раз за этот долгий вечер нахмурился Юра. А мне послышалось: «И ты, Брут». И слова о том, что вот будут всю жизнь знать, что у их постели… – застряли у меня на языке.
А гость, постояв в одиночестве у кровати детей, заявил, что не отказался бы сейчас от горячей картошечки, вызвался сам ее и почистить.
В тот момент я открыл для себя, что Гагарин – это естественность. И что ему теперь всю жизнь придется сражаться с неестественным к себе отношением. Не он первый, не он последний, кто попадет в такую ситуацию. Но в большинстве случаев люди, будь то писатель, ученый, артист или политический деятель, приходят к ней в результате долгого жизненного пути. На него слава свалилась в одночасье и была не сравнима ни с какой другой. И то, как быстро он понял это и нашел верный тон, – еще одно подлинное свидетельство его незаурядности, которая не с космическим витком родилась. Он хотел бы, чтобы люди знали и относились с должным уважением к Юрию Алексеевичу Гагарину. И чтобы они пореже вспоминали, а в личном общении вообще забывали бы, что он – первый космонавт вселенной, Герой Советского Союза, депутат… бла-бла-бла… Как продолжил он однажды, в дружеском кругу, перечисление всех своих формальных и неформальных титулов.
То есть когда надо было послужить эмблемой страны, он был на высоте как никто. Его неповторимая улыбка, его чеканный шаг по ковровой дорожке навстречу Хрущеву на виду у всего мира, взмах его руки, когда, стоя в открытом лимузине, он приветствовал тысячи, десятки тысяч людей по всей планете… Никого уже из космонавтов, даже покорителей Луны, не встречали так, как его, но никому и не было так трудно, как ему.
Один раз только, на моих глазах, его занесло.
Дело было на исходе одного авиапутешествия, которое мне посчастливилось совершить вместе с Гагариным летом 1970 года. Вначале был полет в Ростов-на-Дону, а оттуда – в Вешенскую, на встречу молодых писателей с Шолоховым. Я был туда командирован уже как главный редактор «Комсомольской правды». Возглавлял нашу делегацию придумавший это все тогдашний «румяный комсомольский лидер» (Евгений Евтушенко. – Б. П.) Сергей Павлов, ну а уж Павлов ни одного крупного мероприятия не проводил без Гагарина. Не успел наш Ил-18 оторваться от земли, как Гагарин ушел в кабину к пилотам. И я тогда уже понял, что главная и, может быть, единственная страсть Гагарина – это летать. Водить самолеты.
Вернулся он в свое кресло пассажира, только когда самолет без сучка без задоринки приземлился. Из Ростова в Вешенскую мы летели на четырехместном чешском самолете «Лаба». Мы с Павловым сидели сзади, а Гагарин конечно же рядом с пилотом и конечно же со штурвалом в руках. То же самое повторилось на обратном – из Вешенской в Ростов – пути. Но на этот раз, когда волновавшая его встреча с Шолоховым была уже позади, Юра, сидевший на месте пилота, решил побаловать нас фигурами воздушного пилотажа.
Бросив самолет вниз, так, что у меня все словно бы оборвалось внутри, он затем так же резко взмыл вверх. И, выровняв машину, вежливо поинтересовался, как мы себя чувствуем. От неожиданности и чисто физических перегрузок я не мог вымолвить ни слова. Зато Павлов нашелся:
– Я вот блевану тебе сейчас на твой белоснежный мундир, ты тогда узнаешь, как мы чувствуем…
Гагарин раскатился смехом, донельзя довольный. Но пируэтов своих до Ростова больше не повторял. С этим, белоснежным, по определению Павлова, а скорее светло-кремовым мундиром связано у нас еще одно семейное предание. Дело было опять после какого-то мероприятия в Кремле, на этот раз – утреннего. Гагарин спросил меня, куда я отсюда двигаюсь. Я замешкался с ответом, пытаясь угадать его намерения.
– Если домой, – сказал он, – можем заехать к тебе, тем более что это по дороге к нам.
Мы жили на Ярославском шоссе, недалеко от тогдашней ВДНХ, Выставки достижений народного хозяйства. И это действительно было на пути в Звездный городок. Меня уговаривать не пришлось. Зато Валя, жена Гагарина, воспротивилась, призывая нас сообразить, каково это хозяйке – встречать незваных и негаданных гостей да еще в такую пору.
– Негаданных – да, но не незваных, – пробормотал я, оказавшись между двух огней. Порешили, что все-таки заедем, но на несколько минут. Юра поднимется, а Валя останется в машине.
И лишь когда моя Валентина открыла дверь и ахнула, увидев в дверях Гагарина, все объяснилось:
– Я тебе пришел показаться в новой форме. Сегодня первый день надел, – объявил Юрий Алексеевич, и я только тут сообразил, что такой светло-кремовый и как с иголочки формы я на нем действительно раньше не видел.
Я был тут же отправлен за Валентиной, а Юра, как рассказала мне потом жена, принялся с мальчишеским задором расхаживать по самой большой из наших трех комнат, предлагая посмотреть на него то в профиль, то анфас.
И только прощаясь, он сообщил доверительно, что завтра чуть свет улетает в Крым на станцию слежения.
– Предстоят события, – таинственным тоном заключил он. В ту пору каждый следующий полет был великой тайной.
Итак, из Ростова, где мы пересели опять то ли на Ил, то ли на ТУ-104, путь наш лежал через Москву аж в Комсомольск-на-Амуре, на юбилей города. Из Москвы в Хабаровск летели без посадок на дребезжащем всеми своими фибрами чудовище – ТУ-114. И конечно же львиную долю полетного времени Юрий провел с пилотами, за штурвалом. То же самое – на отрезке Хабаровск – Комсомольск-на-Амуре, где мы пересели в уютный ЯК и летели вшестером – трое нас, два пилота и стюардесса.
Здесь первый космонавт планеты совсем уже превратился в подростка, которому старшие позволили порулить. Два с лишним часа мы с Павловым наслаждались за придвинутым к штурвалу столиком гостеприимством дальневосточного летсостава, и все это время Гагарин не вставал с командирского кресла. Не слышал наших восторгов бескрайней тайгой, которая простиралась под нами, и не замечал полных обожания взглядов, которые бросала на него симпатичная стюардесса да и летчики, не стеснявшиеся своих чувств.
…Когда через два дня мы снова приехали в аэропорт Комсомольска, на этот раз вместе с одним из секретарей крайкома, представлявшим на празднестве руководство края, выяснилось, что самолет, который должен доставить нас в Хабаровск, не пришел. То ли по погодным, то ли по техническим обстоятельствам. И неизвестно было, когда придет.
Нисколько не обескураженный ситуацией, Гагарин плотоядно поглядывал на маленькие самолетики, которые стояли на летном поле. Еще не высказанная им вслух идея моментально овладела массами, состоящими из Павлова и меня.
Но, догадываясь о нашем замысле, вернее умысле, всполошился секретарь крайкома. И к нему тут же присоединился старший по аэропорту.
– Нельзя, нельзя, – твердили они, хотя их никто еще, кажется, ни о чем не попросил. – Нельзя, – объяснили они, – Гагарину летать такого класса самолетами.
Я вопросительно посмотрел на Юрия Алексеевича, потом на Павлова. По их виду нетрудно было понять, что они тоже знакомы с этой инструкцией.
Из Хабаровска, куда беспрерывно звонил секретарь крайкома, сообщили наконец, что самолет сможет вылететь к нам через час. По всем подсчетам оказывалось, что мы не попа дали на московский рейс. Секретарь пообещал, что по такому случаю московский рейс задержат. Гагарин сказал, что это неудобно. Павлов, поколебавшись, присоединился к нему. Обо мне и говорить нечего.
– Летим, надо лететь, – повторяли мы.
И тут наш партийный начальник рухнул. Получив заверения снявшего с себя ответственность шефа аэропорта, что стоящие на полосе самолеты и свежая смена пилотов в принципе-то готовы к полету и что со стороны погоды тоже особых препятствий больше нет, он с видом человека, кидающегося в пропасть, сказал: