Для эмали нужна бура, или, на худой конец, борная кислота — но проведенный в двух аптеках Тулы опрос показал, что здесь таких слов еще не знают. То есть слышали первое, но аптекарь (немец) был убежден, что это что-то такое, что можно купить где-то в Италии, причем неизвестно где конкретно. Ладно, нет борной кислоты — обойдусь без нее. Правда воспроизведенный когда-то Витей «древний рецепт» позволял сделать эту эмаль только гнусно-бурого цвета, а покрытую такой эмалью кастрюлю категорически не рекомендовалось нагревать больше, чем до ста двадцати градусов…
Запускать печь в мороз — наверное дело не самое умное, но для сельской местности сойдет. В особенности с учетом того, что я эту печь еще целый год улучшал, так что она теперь стояла внутри довольно приличного по размеру кирпичного сарая, который вдобавок еще и обогревался тремя кауперами, стоящими вдоль одной из стен. Хреновыми кауперами, «сделанными без единого гвоздя», в них даже заслонки были из глины обожженной — но я все же рассчитывал, что они одну кампанию выдержат: все же у меня эта «кампания» вряд ли больше двух недель продлится. Перед пуском печи еще две недели я тренировал мужиков, причем не столько собственно работе с печью, а беспрекословному и быстрому исполнению моих приказов. А затем глубоко вздохнул и чиркнул зажигалкой. Да, за все это время я умудрился не потратить ни капли бензина из фирменной фляжки, но почему-то решил что сейчас «настала пора»…
Печь прогревалась неделю, затем в нее начали потихоньку сыпать руду. А еще через три дня пробили летку — и в заранее подготовленный ковш вылилось, по моим прикидкам, тонны две чугуна. И из этого (выстроенного все же из огнеупорных кирпичей) ковша я успел разлить по формам хорошо если четверть, потом жидкость чугуна стала резко уменьшаться. Впрочем, я и такую пакость предусмотрел, в ковше внизу пробили уже «вторичную» летку и остатки металла вылились в формы, приготовленные для традиционных для сейчас «чушек».
Оценив нанесенный ущерб, я решил что все же слегка погорячился: последние двое суток я практически не спал, так что дальше следить за печью и управлять мужиками у меня просто сил не осталось. Так что еще через день — после того как еще одна порция чугуна вылилась в ковш — я решил печь гасить. А еще через сутки, когда я уже более-менее выспался, пошел выковыривать из форм то, что получилось.
Ну что, даже очень древняя по конструкции печка, но уже с кауперами — это все же вещь! Чугун неплохо перегревается, хорошо льется. Так что, если даже не считать с дюжину бракованных отливок (причем из-за плохо изготовленных форм), у меня вышло двести шестнадцать очень неплохих четырехлитровых чугунков.
Чугунков у меня получилось двести семь: после того, как из них выковыряли формовочную смесь, оказалось, что девять тоже можно смело отправлять в брак — настолько кривые они получились. То есть кривобокие. Иными словами, у них одна стенка вышла заметно тоньше дугой, настолько заметно, что тонкая часть скорее всего треснула бы при ударе ложкой. Насчет эмалирования этой замечательной посуды я решил пока не заморачиваться: отожгли, обмазав посуду маслом — и тут же поехали в Тулу их продавать. Недостатком моего положения можно было считать то, что «разрешение на торговлю» было выписано только на меня, а посылать в относительно небольшой город каждый раз разных «Никит» было не очень разумно: все же — как я и сам смог убедиться — местная полиция работала неплохо. Очень неплохо: эту бумагу у меня в городе полицейские требовали только первые два раза, а затем просто на меня взглянув, молча кивали головой. Ну да, моя прекрасно выбритая рожа несколько выделялась из общей массы народонаселения, но ведь у городовых может и вопрос возникнуть, как это у «голобородого» мужика так быстро отрастает густая борода?
С продажей чугунков все получилось еще быстрее, чем с маслом: пока мы (я с четырьмя мужиками приехал, не самому же разгружать два воза тяжелого металла) пытались как-то воткнуть наши «мобильные прилавки» в торговый ряд на местном базаре, к нам подошел какой-то, судя по одёже, купчина:
— Хранцузские котлы? — поинтересовался почему-то он.
— Нет, не французские, — ответил я, причем ответил не сразу: меня сама постановка вопроса слегка удивила и я ее секунд пятнадцать просто обдумывал. Этот вопрос в Туле, где чугун плавили на каждом углу, меня всерьез в тупик поставил.
— Значит аглицкие?
— Нет, мои.
Теперь «завис» купчина, но вскоре к нему вернулась способность произносить осмысленные слова:
— Сколько просишь?
Мне такой «неспешный разговор с театральными паузами» почему-то понравился, и я, очень не спеша и растягивая слова как прибалт из анекдота, озвучил ответ:
— За каждый по рублю.
— Беру все! — радостно и совершенно без задержки вскричал «первый встречный покупатель». Что-то подозрительно, уж не продешевил ли я?
— Я не закончил говорить, — так же медленно и опять растягивая слова, тут же добавил я, — и по восемьдесят пять копеек.
— Так по рублю или по восемьдесят пять копеек?
— По одному рублю и по восемьдесят пять копеек вместе. А не или.
— А если все возьму, по рупь с полтиной отдашь?
— Если все вместе, то по одному рублю и восемьдесят копеек вместе. За каждый котел.
Торговались мы долго, минут, наверное, десять — с окончательно сошлись на цене в рубль семьдесят две копейки. Можно было бы еще три копейки выторговать, и в этом я точно не сомневался — но сильно боялся, что во второй половине дня дорога сильно подтает и домой придется ехать по грязи. Так что я взял у купца четвертной билет в качестве залога — предупредив, что если он через час максимум свои телеги не пригонит, то залог я не верну, а чугунки продам другим людям. Купчина пообещал, что «будет тут через полчаса», но все равно позвал городового и, сунув ему в руку полтину серебром, попросил присмотреть чтобы мы не открыли тут торговлю до его возвращения.
Ну, когда у телег появилась охрана, можно и не мерзнуть, так что я тут же поинтересовался у полицейского, где тут можно приятно отобедать.
— Если вы, Никита Алексеевич, только сами отобедать желаете, то лучше всего в трактире Шеметова на Пятницкой. Но, сами знаете, мужиков там не жалуют…
— А с чего ты взял, что меня зовут Никитой Алексеевичем?
— Ну, барин, других-то, кроме вас, кто мужиком бы прикидывался, небось во всей губернии нет! — улыбнулся в усы городовой. — Но вы не беспокойтесь, мы с понятием, никому о том не скажем…
Да, я как-то упустил из виду, что с бритой рожей и без военного мундира тут только помещики шастают, да и то из самых зажиточных: купить личного брадобрея стоило в районе тысячи рубликов на серебро, а к городскому кауферу не набегаешься…
Видя мои мучительные размышления, сопровождающие мужики, несколько неверно их интерпретировав, высказали свое «мнение по данному поводу»:
— Барин, ты иди, откушай, а мы поснедать с собой взяли, нам трактир без надобности. А купец подъедет, то мы тебя позовем, тут недалече.
И, когда я все-таки направил свои стопы в направлении Пятницкой, кто-то из них «напомнил»:
— Ты это, барин, Матрёне пряник купить не забудь, там лавка Белолипецкого как раз напротив!
Да уж… переубедить мужиков мне, похоже, не удастся. Эта мелкая зараза относилась ко мне вообще без всякого уважения, искренне считая, что никаким барином я на самом деле не являюсь. А ее Александр Григорьевич официально дочерью признал (она была его первым «послебрачным» ребенком и первой его дочерью). Её мать, когда начинала учить меня французскому, поначалу меня до одури боялась, но когда увидела, как Матрёна на меня орет, тоже страхи все отбросила и тиранила не хуже, чем в свое время «англичанка» в старой моей школе. По крайней мере и интонации, и даже выражения были практически теми же…
Но окружающие (за исключением, разве что, Алёны) были убеждены, что у меня с этой инфекцией отношения особые. Иначе зачем бы я её грамоте так старательно учил?
Ну, допустим, грамоте я и Алёну учил: люди грамотные всегда нужны — чтобы на них переложить изрядную часть своих забот, а делать в темную первую мою «попаданскую» зиму все равно было нечего. Настолько нечего, что теперь и Авдей с Акимом вполне себе читать и писать умели… Кстати, теперь у меня детишек завелось четыре с лишним сотни, так что хватит Матрёне меня тиранить, пусть детишек учит!
И Алёна тоже пусть учит. Она была на три года младше Матрены, но габаритом её чуть ли не перегоняла (хотя фигура у нее пока еще оставалась совсем девчачья), а насчет тяги к знаниям — так и вовсе на голову её превосходила. И очень полюбила читать книжки. Правда с последними было у меня практически никак, но в Туле я — не специально для неё, а вообще для всех детишек — купил пяток книг. Томик стихотворений Жуковского, отдельную книжку его же «Светланы», букварь, книжку какого-то Батюшкова со стихами и прозой и два тома «Истории государства Российского» Карамзина. Меня при этом удивило, что и книжка стихов Жуковского, изданная еще в пятнадцатом году, и книжка Батюшкова семнадцатого года издания были абсолютно новыми, в них даже страницы были не разрезаны. А «Светлана» вообще была скорее всего «пиратским изданием», там не был указан ни издатель, ни год выпуска книжки…
Но книжки эти Алёна буквально до дыр зачитывала, так что ей я бы еще Карамзина купил, а не пряник. Тем более что торговец пообещал оставшиеся шесть томов мне привезти к лету.
На обратном пути домой мужики бурно обсуждали «выгодную сделку»: ведь почти на триста пятьдесят рубликов наторговали! И радовались — за меня радовались — что я так ловко цену почти удвоил. Ведь рубль за котелок я хотел получить исходя из цены на чугунную сковородку, которых в хозяйстве уже четыре завелось, но мужики уточнили, что рубль — это цена «тульской чугунки», а «хранцузская» — она уже три рубля стоит, причем «на серебро». Понято, что опять я в торговле сам себя обманул…
Но кое-что из этого обсуждения я для себя вынес, услышав, как мужики обсуждают дальнейшие «торговые перспективы»: