— Да я тебе!!! — зашелся Мэлс, но я его уже не слушал, так как понял, что приговор вынесен и обжалованию не подлежит. Все сидели не поднимая глаз, как будто не они мне рассказывали про кнут у Хуторского.
Лишь замордованный сегодня Костя пытается меня защитить, но он один, его Мэлс даже и не слушает, остальные уткнулись в пол, а я ведь столько раз сидел у них в комнатах, столько мы раз говорили по душам. Да и Юрка Гончаров, как назло, уехал в Москву.
— А у нас свидетель есть!!! — вдруг что есть мочи завопил Боб Марков. — Свидетель! Та девчонка, которая нас позвала, она же все время там была, в палате, никуда не уходила, она скажет!!!
— Какая еще девчонка? — недовольно поморщился Мэлс и посмотрел на Таню, вожатую второго отряда. — Ты знаешь кто?
Таня кивнула.
Мэлс долго смотрел перед собой, крутя в пальцах шариковую ручку. Потом вдруг резко бросил ее на стол и приказал:
— А ну, приведите ее!
— Мэлс Хабибович, и так все ясно! — сказал Гена Бернес. — Зачем?
А Хуторской подхватил:
— Да они девчонку эту запугали, вы что, не понимаете? Да и с Парфенковым ведь точно их работа, по почерку же видно!
Таня в нерешительности остановилась, но Мэлс глазами показал ей на дверь.
Пока за ней ходили, все сидели и молчали, а я уже понял: что бы ни сказала эта малявка, это ничего не изменит, все и так решено, да и что она может сделать, если даже Костика сломали. А уж с такой мелкой церемониться точно никто не намерен. Сейчас все и закончится. Чудес не бывает.
Чудес не бывает, и я колю…
Он, весь кровью заляпанный, этот шприц, липкий, нужно бы его поменять, да, впрочем, без разницы, уже игла, разрывая кожу, входит в пятое межреберье…
Третий, последний.
Игла вошла, и я еще подумал, что в этот раз взял слишком медиально, да и само чувство от вкола было немножко иным, как будто кончик иглы упруго царапнул какую-то ниточку. Так бывает, когда цепляешь за струну пальцем, если хочешь, чтобы тебе ответила гитара.
Она ответила, ответила именно на вкол иглы, я понял это даже без монитора, просто вдруг возникло такое ощущение, будто у меня в кулаке крохотная аквариумная рыбка бьет хвостом.
Ее привели и поставили перед всеми, подальше от нас, как потребовал Хуторской. Между членами педсовета и этой девочкой был длинный стол. Возможно, именно поэтому никто, кроме меня, не заметил, что она стоит босиком в своей длинной, до пят, ночной рубашке.
Она стояла у знамени, перед сдвинутыми пустыми стульями, очень бледная, и почему-то часто моргала, наверно, крепко спала, когда ее разбудили, ну а может быть, ей было неловко, что столько людей на нее смотрит. «Допрос пионерки» — пронеслась мысль…
— Скажи мне! — начал Мэлс. — Не бойся, считай, что этих уже нет в лагере! — Он кивнул в нашу сторону. — Они били Квачкова ногами в живот?
Малявка еще чаще заморгала, посмотрела на нас, потом опять на Мэлса и прошептала:
— Нет, они его не били…
— Да как это не били! Что же ты такое говоришь? А еще пионерка! — Хуторской даже с места вскочил. — Я же был у вас в палате и сам все своими глазами видел!
Но Мэлс оборвал его взмахом руки.
— Скажи, только скажи правду! — повторил он. — Они били его ногами лежачего, били???
Девочка заморгала совсем часто, она еще сильнее побледнела и вдобавок стала глубоко дышать.
Что это с ней? Может, ей плохо? Хотя они же все здесь врачи, значит, ничего страшного.
— Нет, — опять прошептала она, — они его один раз стукнули… честное пионерское, это я их позвала… я… только один раз… Марков кулаком…
— Так точно не били ногами? — в третий раз приступил Мэлс. — Если они тебе угрожали, я на них найду управу!!! Я им.
Третий раз спрашивает, вдруг неожиданно кольнуло меня. Третий, последний.
Малявка стала совсем белая, как бумага, еще глубже задышала и начала озираться, будто кого-то искала, пока не остановила свой взгляд на Хуторском.
— НЕТ!!! — выкрикнула она ему в лицо. — ОНИ не били, не били его ногами, а тебя там не было, виталик, ты говоришь неправду!!!
Тут глаза ее закатились, она как-то странно качнулась и вдруг упала навзничь, лицом вперед, на спинки сдвинутых пустых стульев. Один стул покачнулся, но устоял.
— Быстро окна, кто-нибудь, пульс. живее!!! — заорал Мэлс, пытаясь выбраться из-за стола. — Воды, а, черт!!! — схватил он пустой графин. — Воды, быстро!!! Да что там с ней???
— Да что там с ней??? — крикнула стоявшая в дверях Валентина. — Комплекс?! Андрюш, это же комплекс!!! Допамин в капельницу, живо!!!
На мониторе шли отчетливые комплексы, то есть сердечные сокращения, еще не совсем эффективные, но они были, а рыбка в моем кулаке била хвостом все сильнее. Я потянул иглу на себя очень осторожно, очень. Мне никак нельзя сейчас эту рыбку раздавить.
Когда нас с Бобом Марковым вытолкали из пионерской комнаты, Боб отправился в палату, а я остался один коридоре. Спустя пару минут мимо меня пронеслась вожатая второго отряда Таня с докторшей из изолятора, и почти сразу запахло нашатырем.
Затем дверь пионерской комнаты распахнулась, показалась сначала Таня, потом докторша. Она вела, обнимая, эту девочку, которая сейчас не моргала, а лишь смущенно улыбалась. А еще через минуту вышли все, и стало очень шумно от голосов.
Все о чем-то громко спорили, а я пошел к выходу из корпуса. За моей спиной были слышны обрывки разговоров, и кто-то из вожатых произнес:
— А допрашивать детей во втором часу ночи, это как, нормально?
И сразу раздался звонкий девичий голос:
— Ну и подонок же ты, Виталик!
Тут все еще больше зашумели, но я уже спускался с крыльца. Дошел до стадиона, сел на лавочку и прикурил. Я услышал сзади звук чьих-то шагов, кто-то присел рядом и чиркнул спичкой. Мы сидели, курили и смотрели на футбольное поле перед собой, от которого поднимался туман. Потом Мэлс Хабибович поднялся, на секунду положил мне руку на плечо и пошел к себе в домик. А я все сидел и курил, пока не рассвело.
— Знаешь, Шурик, — неожиданно для самого себя говорю я Балагану утром на линейке, — а я решил врачом стать.
— Да? Ну и правильно! — отвечает Шурик. — А кем же еще?
Действительно, думаю, а кем же еще!
— Ну что, Паровозов? Говорят, ты сегодня отличился? Да ты просто какой-то иглоукалыватель, не побоюсь этого слова, рефлексотерапевт!
Витя Волохов, мой кореш, заступил на ночное дежурство, он уже все знает, рассказали в ординаторской.
— Где сокровище-то это?
Она лежит на пятой койке, та девушка, которая поступила сегодня днем с остановкой. Монитор, стоящий над ней, выписывает кривые сердечных сокращений. Ровно восемьдесят в минуту. Мы подходим, Витя поднимает ей веки и смотрит в зрачки.
Зрачок человека в норме реагирует на свет. Когда светло — он узкий, когда темно — расширяется, многие лекарства тоже могут влиять на его величину и реакцию. При смерти мозга зрачок максимально широкий, он не реагирует на свет, да и вообще не реагирует ни на что.
Цвет глаз этой девушки нельзя разобрать, настолько широкие у нее зрачки. Как будто два бездонных колодца, ведущие в густой мрак и тишину, поглотившие ее с сегодняшнего дня.
Мы молча смотрим и не говорим друг другу ничего, да и зачем, когда все и так понятно. Садимся каждый на свой стул посреди реанимационного блока.
— А куда же ты все-таки умудрился своей иглой сегодня попасть, Леха?
Я пожимаю плечами, да и какая сейчас разница.
— Ничего, вот скоро тебе все объяснят, про возбудимость, проводимость, сократимость и автоматизм! И не кисни, Паровозов, в медицине все бывает, салага! — гулко хлопнув меня по спине, говорит Витя и идет в буфет пить чай.
Надо же, думаю, и точно, скоро мне все объяснят, очень скоро.
А я уже и забыл, что наконец, с шестого захода, поступил в институт. Ну что же, как правильно говорит Витя Волохов, в медицине все бывает. Только сегодня утром я ездил на Моховую и смотрел списки. Но мне кажется, что это было очень давно и не со мной.
Я сижу на стуле, уставившись на экран монитора, где зеленый зайчик шустро выписывает замысловатый путь. Когда он резко взлетает вверх, раздается сигнал. Частотой восемьдесят раз в минуту.
Мы нашли Хуторского на берегу нашей речки-переплюйки. Он лежал на спине с травинкой в губах, зажмурившись. У него было явно хорошее настроение, мне даже показалось, что он улыбается. Когда Виталик открыл глаза на звук шагов и увидел нас, то улыбка мигом исчезла, а сам он поднялся.
— Хуторской! Я тебе говорил, что у меня мама акушер-гинеколог? Говорил?
Виталик оглянулся, за ним была река. Потом он опять посмотрел на нас, мы стояли перед ним — Балаган, Вовка и я. Про балагановскую маму-гинеколога давно знали все.
— Говорил? — еще раз повторил Шурик.
Виталик кивнул, не сводя взгляда со здоровенной палки в руке у Балагана. Я заметил, что его немного стало потряхивать. Мы подошли ближе.
Тогда Виталик попятился и вдруг, поскользнувшись на мокрой глине, шлепнулся на четвереньки. Ноги его оказались в воде, руки на берегу. Хорошая поза.
— Ты на какой курс перешел, Хуторской? — поинтересовался Балаган.
— Ну… на четвертый! — выдавил тот, даже не пытаясь разогнуться.
— Я тебе еще про свою маму забыл сказать, что она секретарь парткома в Снегиревке. Еще раз в «Дружбу» сунешься, пятого курса у тебя не будет!
Балаган размахнулся и с силой запустил палкой. Виталик сжался и зажмурился. Палка, коротко просвистев, упала далеко за Хуторским на середину реки, где ее сразу подхватило течение.
— Апорт! — широко улыбнувшись, произнес Балаган.
Мы заржали, повернулись и пошли в лагерь, не оглядываясь.
Больше Виталик Хуторской в «Дружбу» не приезжал.
Я сидел и мудрил с журналом поступлений, в сводке не сходилось на одного человека. До пересменки оставалось всего ничего. В эту минуту в блок влетела Катя Орлова, она всегда так стремительно забегала, а сегодня, похоже, еще и куда-то опаздывала, наверное, на терапевтическую конференцию, которая у нас в восемь утра. Быстро подхватила со стола кипу историй болезни и в дверях бросила: