Я еще раз взглянул на свежие анализы. Пока все спокойно, гемоглобин немного низковат, но это и понятно. Давление держит, пульс наполнения хорошего, моча есть, левое ухо заклеено, физиономия уже не серая, а розовая. Короче, чтобы там ни говорили, а медицина иногда помогает.
Последние два часа его ничем не загружают, он уже проснулся, аппарату сопротивляться начал, кляп языком выталкивать. То есть полностью созрел для отключения от аппарата и самостоятельного дыхания.
Ну, значит, пора. Отсос включим, завязочки распустим, трубку выдернем, поднимем у койки головной конец, заставим откашляться. Теперь пусть лежит, кашляет, дышит. Через часок и попить можно дать. А мне, для того чтобы спокойно домой отправиться, одну мелочь выяснить надо.
— Как чувствуешь себя? — помня, что ему выстрелили в ухо, проорал я как можно громче. — Воздуха хватает?
— Ништяк все, доктор, — просипел он и поморщился. — Воздуха хватает, пивка бы сейчас холодного и девок красивых вокруг.
Острит — значит, мозги на месте. Ведь после такой кровопотери все случается. Бывает, что идиотами на всю жизнь остаются.
— Ну а зовут-то тебя как, любитель пива и девушек? — задал я вопрос, после которого собирался отправиться восвояси. Уж больно не терпелось вместо слова «неизвестный» вписать настоящие данные. — Имя и фамилию назови!
Но казачок или не расслышал, или еще чего, а только вместо того, чтобы назвать себя, подмигнул по-заговорщицки:
— Слышь, доктор, а как бы поссать мне?
— Ты, главное, не тужься, у тебя катетер стоит, трубочка такая, все и так вытекает. Мы тебе одну почку убрали, тебе спину кто-то прострелил, зато вторая цела. Береги ее теперь.
— Ничего себе, понасовали вы трубок, — криво улыбнулся он, — во все дыхательные и пихательные!
— Ладно, лучше вот что скажи. — Я подождал, пока ему дали сполоснуть рот. Пора было заканчивать и бежать к метро. — Как тебя мама с папой назвали?
— Да нет у меня ни мамы, ни папы, доктор, — вдруг очень серьезно и грустно произнес казачок, — да и не было никогда. Я ж детдомовский.
Где-то сзади, в коридоре, послышались тяжелые шаги. Казачок посмотрел куда-то за мое плечо, и сразу выражение его лица изменилось. Не было уже ни тоски, ни грусти, а одно хищное озорство и нахальство.
— Пиши, доктор. Звать меня Иванов Иван Иванович, из города Иванова. А больше ничего не помню, видишь — болею.
Я оглянулся. За моей спиной стоял здоровенный рябой омоновец и, ухмыляясь, протягивал какую-то бумагу.
Я стоял в подвале на подгнившем деревянном настиле и, балансируя на одной ноге, чтобы не наступить в лужу, переодевался. Скоро морозы ударят, нужно бы какую-нибудь куртку купить, а то в джинсовке, когда снег пойдет, ходить как-то не очень. Моя «аляска», столь модная десять лет назад, уже в каком-то непотребном виде. Кой-какие деньги есть, нужно бы еще подкопить и махнуть на Тушинский рынок. Может, кто еще из частных клиентов объявится?
Я услышал голоса в тот момент, когда пытался влезть во вторую штанину джинсов. Подвал здесь был причудливо устроен с точки зрения акустики. Если кто-то разговаривал на нижней лестничной площадке, казалось, человек стоит не в двадцати метрах отсюда, за углом, а прямо у моего шкафчика.
— Слышь, Сань, чёт я не пойму, какого рожна с ним возятся. Лекарства на него переводят, кашкой кормят. Когда сюда ночью ехали, так и подмывало башку ему на хер свернуть, еле сдержался. Я б его голыми руками кончил. Пулю еще на такого тратить.
— Да он что-то такое знает, раз генералы засуетились. Ты же видел, как там с остальными. Все четко и без соплей. И правильно. С оружием против власти пошел — значит, сам себя приговорил.
— Говно вопрос. Если он и правда много знает, дали б его мне. Через три минуты все бы выложил. Да какой там через три. Через минуту! Гарантирую. В Карабахе у меня черножопые через минуту соловьем пели.
— Ну так, ёптать, надо было там на месте его с ходу потрошить, но эти начальники блядские с докторишками притащились, а в машине я было подумал, он подох уже.
— Ладно, разберемся. Если он расколется здесь, на больничке, и все, что нужно, генералам выложит, значит, больше он никому не нужен и до тюрьмы его могут не довезти, смекаешь? Тем более он вчера много чего лишнего видел. Свидетели никому не нужны.
— А если не расколется?
— Ну а если не расколется, нужно подгадать так, чтобы именно мы его из больнички проводили до тюрьмы или куда его там собираются упаковать. У него же ни хрена нет. Ни дела уголовного, ни ксивы, ни имени. Считай, и самого нет. А вот по пути ты и покажешь, чему тебя научили в Карабахе. Самое главное — эта блядина попалась. Остальное дело техники. Зажигалку-то верни!
Ботинки затопали вверх по лестнице, вскоре затихли, и я выдохнул. Оказалось, я по-прежнему стою на одной ноге, как цапля в болоте. Хороши дела. И поделиться ведь не с кем. Наверное, взять и тихонечко смыться — самое разумное. И молчать в тряпочку. Желательно всю жизнь. Но почему-то поступил я совсем не так, как подсказывало чутье. А все потому, что после суточного дежурства тело не всегда правильно воспринимает сигналы мозга. Я снова переобулся, скинул джинсовку, набросил халат, вышел из подвала и поднялся на второй этаж в реанимацию.
Они оба уже стояли в дверях палаты, огромные, мордатые, злые. Мазнули по мне небрежным взглядом и отвернулись. Я не стоил их внимания.
— Значит, так. Я сейчас звонил дежурному прокурору города и доложил ситуацию. Вашей липовой бумажкой можете подтереться. Прямо в том туалете, куда я вас вчера пустил. Никакого поста у постели больного никто вам устраивать не даст. Только на основании постановления прокуратуры и с номером уголовного дела!
Они оба уставились на меня. Один широкий, коренастый, морда в оспинах. Второй высокий, сутулый, горбоносый. Им наверняка хотелось меня кончить прямо здесь. Но рядом со мной стояла дежурный реаниматолог Маринка Веркина и обе сестры, Юля с Дашей. Свидетели. Которые никому не нужны.
— За дверь отделения не проходить, накинуть белые халаты, на ноги бахилы, — продолжал я, не позволяя им очухаться. — Курить только на улице, с персоналом не пререкаться. Вот официальная телефонограмма!
И помахал у них перед носом исписанным бланком. Коренастый сморгнул.
— Юля, будь добра, найди им какие-нибудь халаты и бахилы добудь в операционной, самый большой размер, — попросил я одну из сестер. — И два стула за дверь выставь, пусть там сидят, и за порог их не пускать!
Главное — не дать им опомниться.
— Марина Викторовна, будьте добры, пройдем к больному, — давая им понять, что разговор окончен, обратился я к реаниматологу. — Распишем дальнейшую терапию.
Заходя в палату, я оглянулся. Они медленно, неохотно уходили за дверь отделения. От них за километр несло ненавистью. Один коренастый, широкий, второй длинный, корявый. Какая-то знакомая картинка. Гицели!
Садисты, живодеры. Ну конечно, как же без них.
Обеденная волна на Аллее Жизни шла на спад. Насытившийся народ разбредался из общепитовских точек по своим делам. Студенты спешили на лекции и семинары, сотрудники клиник и кафедр — продолжать трудовую вахту. Тут, в сердце медицинского городка, случайных людей почти не было.
Вот и мы, студенты медучилища, хоть здесь и без году неделя, делаем вид, что тоже не чужие. И чтобы сойти за совсем уж своих, демонстрируем по-особому развинченную походку, халаты нараспашку, на всем пути из столовой лениво покуриваем и громко обсуждаем, как оно лучше — после последней пары репетицию устроить или сразу по домам?
Мы уже заворачивали во двор, как тут мимо проехал раздолбанный грузовик и метров через двадцать, заскрежетав сцеплением, остановился. Грузовик как грузовик, он был похож на обычный хлебный фургон, раскрашен в такой же серо-синий цвет, только без надписи на борту. Но что-то особенное происходило там, в кузове. Сам не знаю почему, но от странных звуков, доносившихся оттуда, сразу зашевелилось какое-то неприятное чувство.
— Вот суки, — сказал очкарик по кличке Горшок, — опять привезли!
— А чего привезли-то? — Я был человеком новым, с первого сентября еще всего ничего прошло. — Куда привезли?
— Чего-чего, собак в виварий привезли! — зло ответил Вовка Антошин. — Для опытов!
Во дворе напротив училища находился виварий, где во имя науки кромсали несчастных зверей.
Из кабины вылезли два каких-то неопрятных мужика. Водитель был плотный, коренастый, его напарник — высокий, чуть сутуловатый. Гицели. На Украине так называют живодеров. Сутулый выплюнул окурок и двинулся вперед, а водитель, немного отстав, вяло попинал передний баллон. Затем они оба скрылись за дверью вивария с какими-то бумажками.
Мы поравнялись с фургоном. Внутри раздавался визг, вой и скулеж разнообразных оттенков и тембров. Какая-то невидимая нами псина царапала когтями дверь.
Они поняли, куда их доставили и что им предстоит.
— А замка-то нет! — ткнул пальцем Горшок. — Глядите!
В качестве запора на двери фургона была обыкновенная щеколда. Мы переглянулись и подумали об одном и том же.
— А ну, навались!
Нужно было торопиться, пока эти не вернулись. Я откинул щеколду, а Горшок с Вовкой потянули за тяжелые створки, широко распахнув несмазанную дверь. Оттуда сразу пахнуло смрадом и несчастьем.
Ослепленные светом, собаки отпрянули, сбившись к дальней стене, не думая убегать, видимо принимая нас за своих мучителей.
Тогда мы попятились от машины на несколько метров, делая призывные жесты, подзывая их свистом. Но они все равно нам не верили и продолжали жаться в углу. А время шло.
Наконец самая смелая и смекалистая дворняга, кося на нас глазом, подошла к бортику, постояла там секунду и, спрыгнув на землю, метнулась сквозь кусты на аллею мимо заброшенного корпуса сан-гига. Вдохновленные примером, остальные собаки пестрым лохматым водопадом посыпались из недр грузовика и в хорошем темпе стали удирать в сторону клиники акушерства. Их веселый лай с каждой секундой удалялся. Всё. Уже не догнать.