Некоторые в то время сказочно разбогатели. Бывшая санитарка нашего пионерлагеря «Дружба», филолог по имени Нина, стала обстирывать иностранцев, и несмотря на то, что ее квартира мигом превратилась в банно-прачечный комбинат, это того стоило — она получала какие-то немыслимые деньги, чуть ли не двести долларов в месяц. Соседа по двору, инженера-оборонщика, подрядили американцы в качестве шофера. У него была относительно новая «Волга», платили ему целых сто долларов в месяц, чему все страшно завидовали. А моя тетя Юля, та и вовсе умудрилась сдать свою квартиру сотруднику компании «Моторолла», молодому, веселому и розовощекому американцу по имени Грег. Тот сообщил, что скоро к нему прибудет невеста, и для этой цели оборудовал спальню водным матрасом. Правда, вместо невесты появился мужик с усами, но платил Грег столько, что обычно строгая тетя Юля его даже не осуждала. Пусть порезвится мальчик. Были и еще всякие истории, но справедливости ради нужно признать, что так везло далеко не всем.
Новый номер «Соглядатая» вышел в апреле. Тиражом чуть меньше предыдущего, но все равно впечатляющим. Я раскидал его — даже не заметил. В зарплату мне выдали полторы тысячи, и это было целых восемь долларов.
Потом настала Пасха.
Сказать, что кладбищенские ждут Пасхи, — ничего не сказать. Пасха для кладбищенского люда — это пробуждение жизни, начало сезона, то есть момент, когда безлюдное поле с оттаявшими могилами вдруг заполняется народом, который наводит на могилках порядок, моет памятники, оттирает цветники, высаживает рассаду. Многие, особенно те, кто приехал компанией, выпивают и закусывают. Кто-то выпивает по чуть-чуть, кто-то — будь здоров.
После выпитого обычно происходит особая расфокусировка зрения, и вдруг становится заметно, что могилка требует заботы. Где цветник поискрошился, где цоколь повело, а где мраморная дощечка перестала вдруг казаться солидной, и пора бы уж и памятник справить.
И начинается. Неискушенные и наивные подхватывают пожитки и бегут в контору. В конторе их вполуха выслушивают и нехотя, зевая и ковыряя в носу, записывают на следующее десятилетие в какую-то засаленную книжицу. Это в лучшем случае.
Люди с понятием, те сразу ищут мастера. Поэтому на Пасху к каждому специалисту ритуальных услуг люди идут, как ходоки к Ильичу. Нередко приходят целыми семьями, что лучше всего.
Мне кажется, что у большинства людей именно на кладбищах случаются пароксизмы раскаяния. Особенно по пьяной лавочке. Особенно когда эта пьянка на кладбище — коллективная. Короче говоря, лучше Пасхи события просто не придумать. Ведь только на Пасху на могилах собирается вся родня. Некоторые лишь там и видятся.
И вот родственники встречаются, сначала присматриваются друг к другу, здороваются. Кто суровым кивком, кто рукопожатием, а кто-то сразу обнимается или целуется. Потом для приличия берут паузу и, глядя на могильный холм, тяжело вздыхают. Самый нетерпеливый предлагает помянуть. Чтобы по-людски.
Наконец сумки открыты, вынимаются свертки, кульки, емкости, пакетики, и на газету кладутся крашеные яйца, местами смятые и потрескавшиеся, раскрошившийся кулич, лучок, редиска, огурчики, хлебушек черный, соль в спичечном коробке, бывает, кто-нибудь и курочку прихватит. Последними появляются бутылки беленькой. Иногда и красненькой. Для дам. Обычно угрызения совести начинаются после третьего стакана. Вдруг резко вспоминается, что и правда не навещали годами старушку, даже в больницу не нашли времени зайти проведать. Да все ведь некогда, работа эта проклятая, всё дела другие, неотложные…
— Да что тут говорить!..
— Эх, все тут будем!..
— Ой, типун тебе на язык!..
И пусть нам объясняют, что на Пасху надо быть не на кладбище, а в храме, с молитвой, и уж если ты пришел проведать могилку, вести себя там надо по-христиански, не устраивать на погосте пикник, но не вздумайте сказать это кладбищенскому человеку. За такие слова можете от него запросто по горбу лопатой получить.
Потому что, когда к тебе в будку вламывается семейство из пятнадцати человек, когда, толкаясь и пытаясь перекричать друг друга, они просят сделать на могилке все честь по чести, потом, сбиваясь и путаясь, перечисляют, что именно, и по мере перечисления входят во вкус, заказывая все более дорогой камень, все более длинный и проникновенный текст на нем, все более короткие сроки, а дальше начинают по очереди метать деньги — причем каждый следующий пытается перебить ставку предыдущего — и, уходя, оставляют на верстаке гору мятых купюр, становится понятно: такое возможно лишь по пьяной лавочке. Нет чтоб при жизни бабушки на малую толику этой суммы лекарств ей купить. Глядишь — до сих пор скрипела бы старушка.
Именно с этого дня начинается сезон. Он продлится до октябрьских дождей, после чего кладбище резко опустеет, а с первыми морозами и вовсе уснет. До следующей Пасхи.
В пасхальное воскресенье мы с Серегой прибыли на кладбище рано, в шесть с копейками. Людей уже хватало, по всему бескрайнему полю копошились фигурки. Многие кладбищенские оставались тут с ночи, дабы не проспать первого клиента. Подъезжали машины, автобусы, пахло дымом мангалов, играла музыка, народ прибывал.
А ведь раньше не было такого, лишь недавно началось. С тех самых пор, как Горбачев разрешил празднование тысячелетия крещения Руси, дав тем самым отмашку религиозному ренессансу. Правда, и раньше в церквах крестили детей, к восьмидесятым все активнее, и за это уже не наказывали по партийной линии, но прихожанами были в основном старички и старушки, для молодых православие было скорее модной фрондой, чем верой.
Именно тогда, после восемьдесят девятого, Пасха сделалась вдруг национальным праздником, слегка потеснив Первомай, люди стали говорить друг другу «Христос воскресе!», власть уже не старалась удержать молодежь от крестного хода ночными эстрадными программами по телевизору, а сами высокие чиновники начали заполнять церкви и неуверенно читать «Отче наш».
Официальная идеология трещала по швам, осточертев к тому моменту всем без исключения, а природа, как известно, не терпит пустоты.
Кладбищенское начальство всем раздало замызганные красные повязки с надписью «Дежурный», наверняка украденные из какой-нибудь воинской части. Даже меня заставили надеть, хоть я и негр. Мы с Серегой стояли, покуривали, греясь на солнышке, периодически в нашу будку заваливался кто-нибудь из коллег, чтобы там культурно бухнуть.
Клиенты подходили с каждой минутой все чаще. И поодиночке, и группами. Все пихали нам деньги. Некоторые вообще просто так. Серьезные заказы Серега записывал на листочки и куда-то их прятал. Бутылки вообще несли не переставая. Как пояснил Серега, прошлогодние клиенты в благодарность за работу. Еще утро, а у нас водки — магазин можно открывать, сотни крашеных яиц, курица в фольге, десяток куличей и прорва всякой другой закуски.
Между прочим, на кладбище особая культура потребления алкоголя. Нет, тут, конечно, не умеют правильно декантировать «Шато Марго», не понимают разницу между аперитивом и дижестивом и ничего не скажут про оптимальную температуру подачи шабли к устрицам. Зато любой сотрудник кладбища может спокойно зайти к коллегам, например, гранитчик в слесарку или землекоп к граверам, и если у них там стоит пузырь водки, то он безо всякого стеснения вправе накатить стакан, и никто ему не скажет, что без приглашения это делать неприлично. Более того, если кто-то вдруг начнет спрашивать разрешения, значит, этот человек — лох педальный, фраер ушастый, муфлон рогатый, другими словами, чайник. Сегодня ты пришел к людям, завтра — люди к тебе.
К Пасхе я уже перезнакомился с большинством штатных сотрудников. Разумеется, поначалу они относились ко мне не без некоторого снобизма, как и должны белые эксплуататоры относиться к негру, но после того, как я одного из них вылечил от застарелой гонореи, мой статус значительно повысился и всякая дискриминация прекратилась. Со мной часто приходили советоваться по поводу здоровья, и собственного, и домочадцев, если таковые имелись. Многие кладбищенские были холостяками либо разведенными.
И только одно мое качество не устраивало народ. Я не пил. Совершенно не проявлял интерес к этому увлекательному занятию. Решив для себя, что уж коли я подрабатываю в таком месте, то эти деньги нужно не пропивать, а пускать на благо семьи. Но это не могло не настораживать коллег. Меня пытались подбить и так и эдак. Предлагали хлопнуть за знакомство. Я улыбался, но отказывался. Соблазняли дернуть с устатка. Я говорил, что не устал. За то, чтобы хрен стоял и деньги были. Я смеялся, но не поддавался даже на такое.
У народа зашевелились нехорошие подозрения. Уж не мент ли я поганый? Понимая, что нужно как-то эту проблему решать, а то чем черт не шутит, могут и замочить, пришлось попросить Серегу всем объявить, что я недавно зашился. Это моментально удовлетворило народ, и мне сразу дали кличку Алкаш.
На кладбище вообще все называли друг друга не по именам, а по кличкам. Некоторые были занятными. Например, одного землекопа звали Доктор из-за его привычки перед опусканием гроба в яму вздымать руки к небу и шевелить пальцами, будто он хирург у операционного стола. А мужика, который ведал прокатным инвентарем, выдавал под залог лейки, метлы и ведра, прозвали Володькой Пулеметчиком. Когда он тянулся за стаканом, руки у него тряслись так, словно он строчил из «максима».
Я, конечно, малость стеснялся своего нового поприща. Когда потеплело и пришлось вылезать из будки и делать работу на участках, мне совсем не хотелось попасться на глаза знакомым. Во-первых, подумают невесть что, а во-вторых, выглядел я уж больно живописно. На мне были разбитые башмаки, ватные штаны, размеров на пять больше, чем нужно, которые, чтобы не падали, я туго подпоясывал веревкой, такая же огромная брезентовая роба, вся заляпанная краской и цементом, голову украшала ярко-красная панама с надписью Apollo. Приличная вещь, кстати, заграничная. Я ее из дому взял.
И вот иду я, к примеру, доску устанавливать. Везу тележку. На тележке мраморная доска, ведро песка, ведро цемента, сверху лежит лопата, дорога в колдобинах, вся эта конструкция трясется, лопата г