Но любые тяготы, в том числе и безденежье, легче переносятся, когда вокруг тебя те, с которыми комфортно, надежно, интересно, в конце концов. И тут сравнение было тоже не в пользу Первой Градской. Главное отличие: реанимационный труд — коллективный, а урологический — сугубо индивидуальный. Если в реанимации процесс передачи мастерства непрерывный и бескорыстный, то здесь и думать об этом забудь. И всему есть объяснение.
В реанимации если ты не натаскаешь своего молодого коллегу, причем в сжатые сроки, не научишь его всему тому, что умеешь, то сам будешь носиться все сутки с высунутым языком и о сне даже и не помышляй. А в урологии твое мастерство и знания — залог твоего материального благополучия. И, передавая их, ты воспитываешь своего финансового конкурента.
А кроме всего прочего, доктора в урологии сильно пьют. Я бы сказал — отчаянно. Реакция маленьких людей на смутное время. А ведь в любой момент могут привезти какой-нибудь разрыв мочевого пузыря или еще что похуже. Ладно, что-то я не на ту тему съехал, наверное, устал просто.
Так, нужно перед конференцией успеть переобуться и в реанимацию забежать.
Омоновцы опять были новыми, похоже, у них тоже суточные дежурства. Эти не сидят на стульях, а почему-то стоят. Когда я прошел в отделение и поравнялся с Лёниной палатой, я понял почему. Начальство прибыло. За приоткрытой дверью был слышен голос полковника Серегина.
— Так что думай давай. Вспоминай. Ты поэтому здесь и отдыхаешь, на больничке, в тепле, кашку кушаешь. А этих, которые ношу не по себе взяли, мы все равно найдем. Но если ты нам не поможешь, зачем ты вообще тогда нужен? Лежал бы вместе со всеми, мертвый, холодный. Мы ведь ситуацию в момент исправить можем, это хоть понятно?
Я неслышно отошел от палаты на несколько шагов — и вовремя, потому что почти сразу дверь распахнулась, полковник увидел меня, натянуто улыбнулся.
— Вы уж простите меня, опять я без сменной обуви, — развел он руками. — Нам ведь ее не выдают, а тапочки носить с собой вроде как не пристало.
Он фальшиво засмеялся, и я с ним за компанию.
— Ну как он, болезный наш? — поинтересовался полковник. — Как самочувствие, на что жалуется, что говорит? Выглядит вроде неплохо.
Произносил он это легко, шутя, но взгляд был холодный, сверлящий. Такой на допросе легко по морде табуреткой саданет, а сам улыбаться будет.
— Самочувствие его пока тяжелое, — стал рассказывать я, — рана серьезная, почку оттяпали, кровопотеря приличная, пока идет стабильно, но все может быть.
Полковник кивнул, делая вид, что ему это интересно.
— Ну а жаловаться он, конечно, жалуется, — пожал я плечами. — Ведь он больной, в реанимации лежит, ему грех не жаловаться.
Полковник и с этим согласился.
— Да и говорить он говорит, а как же, — продолжил я и посмотрел на полковника в упор, — он хоть и раненый, но не глухонемой!
Полковник моментально напрягся. Правда, уже через полсекунды он снова по-простецки улыбался, но я заметил.
— О чем говорит? Что интересного сообщает? У него наверняка жизнь такая достойная, впору мемуары писать!
Он впился в меня взглядом, продолжая стоять со своей липовой улыбкой.
— Говорит, что шамовка наша больничная никуда не годится, — охотно сообщил я ему. — Говорит, нигде его так погано не кормили.
— Да неужели! — удивился полковник и с облегчением перевел дух. — Вот ведь гурман какой выискался. Нужно все силы бросить, родню его разыскать, чтобы ему бульончик сварили. С курочкой! Ну, деловой! — Он покрутил головой, показывая свое справедливое отношение к урке, которому в тюрьме было лучше, чем в больнице. — Ладно, побегу! Служба!
И полковник Серегин откланялся.
Леня мне обрадовался. Когда я вошел, он подтянулся повыше на кровати и сообщил:
— Здорово, доктор! Хочу сказать, тут, кроме тебя, людей нету. Где вы только таких дуборезов находите? Зверье, хлеще, чем на зоне. Гавкают все, водички не допросишься. Давай мы сегодня опять курнем? И вмазаться бы не мешало!
— А чифирнуть ты, случайно, не желаешь? — подмигнул ему я. — Похоже, выписывать тебя пора. Когда наглость появляется вот такая, значит, человек на поправку пошел.
Я быстро глянул на повязку, посмотрел температурный лист и побежал на конференцию.
— Говорят, на меня вчера профи наезжал? Значит, снова я впал в немилость! А что делать, Леха, если государство нам платить не собирается? Одна надежда на финансовую поддержку благодарных пациентов. И потом, разве я вымогаю? Или, как там вчера профи сказал, рэкетирую? Да разве ж это рэкет? Я просто подхожу и говорю: «Мы сделали все, что могли, теперь все зависит от вас!» Заметь, про деньги ни единого слова!
Мы сидим с Игорьком Херсонским за одним столом в коридоре напротив нашей палаты, я пишу, а он, как всегда, говорит за жизнь. Игорек могучий, громогласный, на медведя смахивает. Его внешний образ рубахи-парня абсолютно не соответствует внутреннему содержанию. Он мелочный, скупой, помешанный на деньгах и подлянку может устроить на раз. Поэтому я с ним никогда не расслабляюсь.
Вот и сейчас он говорит, шуткует, а сам меня глазками прощупывает. Они у него тоже как у медведя. Маленькие и свирепые. Пытается угадать, не я ли его Елисею заложил. Но нет, не я.
— Игорек, а ты в курсе, что Лурье с пятой койки то ли родственница, то ли близкая знакомая Елисея нашего?
— Да ты чего, Леха? — оторопел он, видно было, что не играет. — Вот попал так попал! То-то я гляжу, она как-то не повелась. Значит, эта Лурье меня профи и сдала! А ты откуда знаешь, что они родня?
— Ты бы почаще на работу выходил, еще бы не то узнал, а то либо прогуливаешь, либо дрыхнешь до обеда.
Игорек вечерами и ночами подрабатывал доктором в спортивном клубе, одном из тех, где возле ринга стояли столики, а публика, выпивая и закусывая, с наслаждением смотрела, как один человек месит в кровь другого. По словам Игорька, самым любимым развлечением у новых хозяев жизни было выпускать на ринг своих быков охранников против тренированных кикбоксеров и каратистов.
— Эх, жаль! От Лурье деньгами за километр пахнет! Даже не от каждого кавказского человека так деньгами пахнет, как от нее. Но где тебе понять! Разные мы! В отличие от тебя, Леха, я люблю деньги бескорыстно!
Игорек, очень довольный собой, заржал.
Кстати, а Лёне и правда куриный бульон не помешает. Только где его взять? Были бы у него родственники, другое дело, а так? И тут меня прямо подбросило. Найду, найду я тебе родственников, Леонид. Вот спасибо вам за подсказку, товарищ полковник!
— Игорек, пока все спокойно, пойду схожу в пельменную.
— Ага, значит, деньжата завелись! — подмигнул мне Херсонский. — На нынешнюю зарплату не особо-то разгуляешься!
Кстати, он не сильно преувеличил, говоря о нашей зарплате. Но если бы Игорек проследил за мной, то увидел бы, что отправился я не в пельменную, а совсем в другую сторону, где стоял корпус с красивой табличкой «Свято-Димитриевское училище сестер милосердия».
Я постучался в нужную мне дверь, вошел и сказал:
— Добрый день, сестра Наталья. У меня разговор к вам.
— В девяносто втором я на волю вышел. Главное, баба моя меня дождалась. Дочке уже осенью в школу идти, а папаня ее только с зоны откинулся. Первое время ни ей, ни жене в глаза смотреть не мог. Я ведь еще до свадьбы решил завязать, клялся, зуб давал, да бес меня попутал. А второй мой срок я на Севере мотал, там ведь не сахар, сам понимаешь, и возвращаться туда чёт не тянуло. Ну да ладно, вернулся, жить-то начинать как-то нужно.
А вокруг глянул — ничего понять не могу. Мы и в зоне знали, через тех, кто недавно с воли, что все поменялось, но думали, они гонят, а в натуре оказалось еще чуднее.
Страна другая, власть другая, бабки — и те другие. Раньше партийные начальники мазу держали, а теперь барыги. Раньше за валюту червонец легко давали — и в зону, а теперь все только и буробят, что про зеленые, даже по лупоглазому, ну то есть по телевизору. Кругом фраера захарчеванные, беспредельщики. Все с понтом законники, да мы на киче таких быстро вычисляли и на лыжи ставили.
Сунулся было опять в колхоз, так не берут. Председатель новый, про отсидки мои в курсе, дал с ходу от ворот поворот. Да и работы там не осталось. Из всех машин, которые раньше были, — один трактор, и тот на приколе. Поехал в город — та же песня, как узнают, что я у хозяина был, никто дальше и не разговаривает.
Мои уж год как из колхоза подались. Там всегда народ за копейки перебивался, а тут и этого не стало. Начали капусту квасить, огурцы солить, на рынок возить. Поначалу себе в убыток, ну а потом ничего, пошла торговля. Вот я им стал помогать, иногда и самому за прилавок приходилось становиться. Так что даже мне барыгой довелось стать. Но к весне торговля кончилась, снова зубы на полку. Хорошо хоть, огород свой. Так еще год прошел, опять на капусте и огурцах. Вроде заработали немного, но за год все дороже стало раз в десять. Еще в избе венец подгнил до кучи, крышу перекрыть нужно, бабки нужны, а где их возьмешь?
Под самый конец лета вдруг кент заявился, вместе на Севере чалились. Как только нашел меня? Я ведь ему адреса не оставлял. Сказал, тема есть одна. Я было отнекиваться сразу, но он сказал, все типа законно, нечего дергаться. На него люди вышли серьезные, но не из босяков, какие-то подментованные. Короче, сидельцев в казачество собирать решили, чтобы русских защищать, там, где буза происходит. Самое главное, помимо довольствия, хату обещали, лайбу. Мне это все поначалу фуфлом показалось, но через неделю в одной рыгаловке стрелку забили, приехал атаман, ксиву светил, а с ним — то ли мент, то ли еще кто, но видно — мутный какой-то.
Начали базарить, они и говорят, есть такое место — Приднестровье. Там молдаване с румынами на русских наезжать стали, с земли гнать. Потом, когда мочить друг друга начали, тогда за русских казаки вписались. Пока вроде от молдаван отбились, теперь еще казаков к себе зовут, чтобы в случае чего отпор дать. А я и спрашиваю их, зачем мне лапшу кипяченую на уши вешать, кто меня туда ждет с моими двумя сроками, к тому же я ни ухом ни рылом не казак. А тот второй, в штатском, говорит, не важно это, казак — не казак. Главное — русским человеком быть. А что до отсидок твоих, там всем ксивы новые выправят и жизнь начнешь с чистого листа, будто и не было ничего. И видно было, он все про меня знает, про мои дела.