— Милый, — спросила она, войдя, — тебе не пора спать?
— Все в порядке, я еще немного посижу.
— Но, милый, тебе надо поспать. Ты же знаешь, что будешь себя плохо чувствовать, если не выспишься.
Я молчал. Она высказывала мне это минимум десять тысяч раз, и отвечать мне в голову не приходило. Интересно, почему эти так называемые интеллигенты, мужчины с уровнем развития выше среднего, всегда женятся на самых глупых женщинах?
Она присела рядом со мной, «калачиком», как она бы сказала, то есть так близко, что я явственно ощутил запахи крема для лица и уксусного лосьона для завивки. На миг я испугался, что она попробует отхлебнуть у меня из чашки, но, к счастью, она удержалась. К счастью для нее.
— Опять эти ужасные письма, милый? — Она брезгливо поморщилась. — И что ты их все читаешь? Там все одни только ужасы.
— Я же объяснял. Прочесть их — мои долг. Некоторые из тех, кто писал их, могут иметь доказательства вины или невиновности Тэлберта.
— Но ты ведь уже знаешь, что он не виновен! Ведь знаешь же, милый.
Я вздохнул и покачал головой:
— Разве? Ну спасибо, Арлен. Ты у меня сняла камень с души.
— Но, дорогой, ты же сказал…
— Ну да. Вначале я действительно не считал дело очень серьезным, но с тех пор ситуация изменилась. Ты можешь это понять, Арлен? Неужели это так уж сложно? Ты можешь понять, что меняются обстоятельства и то, что сегодня правда, назавтра может стать неправдой?
— Ну-у, — это явно было выше ее разумения, — а как же с той негритянской семьей? Ты говорил…
— Пожалуйста, Арлен! — взмолился я. — Тебе обязательно надо меня цитировать? У меня случайно сорвалась фраза, и ты мне ее припомнила. Ты собираешься быть моей женой или моей совестью?
— Ну, милый, — зачирикала она, — помнишь, ты же сказал, что…
— Я говорил это тогда, — вздохнул я, — тогда, Арлен, когда Коссмейер нашел ту семью и раскопал всю историю. Я счел, что это вполне все разъясняет и публика будет удовлетворена. Но поскольку общественность явно не убеждена полностью, видимо, я допустил ошибку. Во всяком случае, дело я пока закрыть не могу.
Она кивала. Лоб ее сморщился, и проглянули жирные белые червячки из крема.
— Ну, понятно, — сказала она, — но тогда ведь уже не важно, виновен он в действительности или нет. И может ли в самом деле доказать свою невиновность. Важно не то, что он собой представляет, а совсем другие люди. Если они говорят, что он виновен…
— Не говорят они так, просто они не говорят, что он не виновен. Они в этом не убеждены. Я… я не пойму, отчего весь этот шум в печати, — они выжали из этого дела все, что можно, и все не успокоятся. Так и изощряются один за другим. Понятно, как это началось, но…
— Но, милый, ты же всегда говорил, что тебе наплевать на газеты.
— Правильно.
— Ты же это говорил! Не помню, сколько раз я от тебя слышала, что…
— Ой, прекрати. Ну, давай теперь посчитаем: сколько раз я тебе говорил, что пресса на меня не воздействует?
— Ну и глупо! — Она попробовала усмехнуться. — Сейчас ты меня, похоже, дразнишь?
Я смотрел на нее не отводя взгляда. Пытался заставить ее увидеть то, что вижу я. Потом отвернулся и взял свое молоко.
Она помолчала с минуту, потом деланно рассмеялась. Я почувствовал, как она старательно убеждала себя, что все это пустяки, и гнала прочь даже тень сомнения. Она хохотала, как легкомысленная девочка.
Сыграно было великолепно; думаю, сама божественная Сара Бернар едва ли чаще Арлен повторяла подобные сцены. Но этим ее репертуар не ограничивался — она могла предстать беспомощным ребенком; прелестной плаксой; полным достоинства, но слабовольным созданием и т. п. — образы тоже весьма эффектные, но в пределах первой сотни представлений. Однако коронной ее ролью была роль безгласной и счастливой мученицы. Тут она дошла до совершенства.
— Х-хорошо… — выговорила она наконец, придав голосу нужную вибрацию, — т-ты видишь, до чего меня довел, милый? Только не дразни меня больше.
— Если хочешь знать, я бы мог поставить рекорд по равнодушному отношению к прессе.
— Ну конечно, дорогой. И мне это нравится… Но еще ты из-за меня…
— Газеты на меня не влияют, но они отражают общественное мнение. Хотя сами формируют его в большой степени, но они его действительно отражают. Они являются показателем общественных ожиданий или чего-то в таком роде. Газеты могут несколько опережать общество, но не плестись у него в хвосте. И никогда сильно с ним не разойдутся. А если разойдутся, то быстро сойдутся опять либо вылетят из бизнеса. Ты понимаешь, Арлен, что я говорю?
— Конечно. Конечно, дорогой. — Она честно закивала. — Не обращать внимания на газеты… только на то, что в газетах. Правильно, милый?
— Ты же знаешь, что нет! Ты специально искажаешь мои слова. Я же говорю, что… А, да ладно.
— Бедненький, — она погладила мне руку, — я просто ненавижу себя за собственную тупость, а у тебя столько забот.
— Ладно, забудем это. Может, назначение федеральным судьей поможет мне выпутаться из всего этого. Если, конечно, состоится. Коссмейер делает все, что может, но…
Но если не получится, я его обвинять не стану. Я не стану его обвинять, если он и в самом деле заблокирует мое назначение, выставив меня полным идиотом. А он мог бы так сделать. Я буду выглядеть злобным фанатиком, если меня вынудят впиться зубами в эту негритянку и ее детей с целью доказать их лживость, злобу, невежество и…
Коссмейеру останется только усесться и ждать, когда я себе перережу горло.
— Милый…
— Да?
— А что будет с мальчиком, если… ну, когда ты получишь назначение? То есть если дело к тому времени еще не закончится?
— Не знаю. Об этом придется позаботиться моему преемнику.
— А, ну да, это же будет его обязанностью.
Я посмотрел на нее:
— Арлен, когда захочешь о чем-нибудь побеспокоиться, я с радостью приду к тебе на подмогу. Будь так любезна, представь мне какие-либо соображения по самоусовершенствованию до того, как примешься совершенствовать других.
— Ой, да ну тебя! — хохотнула она. — Милый, ты же только что обещал меня не дразнить.
— Иди спать. Слышишь, Арлен? Я хочу, чтобы ты отправилась спать. Сейчас же!
И разумеется, она нарочно притворилась, что не поняла меня.
— М-м, — она потянулась, вставая, — какой же ты капризный, скверный мальчик!
Она обогнула стол и, стоя прямо передо мной, приняла позу соблазнительницы в шелках (или, вернее, Цирцеи в бигудях и креме). Чтобы не расхохотаться, я поспешно отвел взгляд — над некоторыми вещами смеяться грех.
Она так и не поправилась и все еще сохраняла «миленькую фигурку», как их называли в двадцатых годах. Плоскогрудая, без бедер — словом, бельевая прищепка. Ей в промежность можно было засунуть толстую книгу, ничего не задев.
С трудом я заставил себя отвернуться. Потом услышал, как открылась, но не закрылась кухонная дверь.
— Арлен, — произнес я. — Я же просил тебя идти спать. Пожалуйста.
— Разве это не ужасно? Разве это не ужасно? Ты ведь ничуть не изменился, ты такой, как всегда, и вдруг это всех перестало устраивать. Теперь все, что ты делаешь, — плохо. Ты теперь нехороший, с тобой обращаются соответственно, а ты не можешь защититься. Ничего не можешь ни сказать, ни сделать. Ты был хороший — думал, что был, и старался быть, и никогда не прекращал стараться, — а теперь ты плохой. И тебя накажут за это… навсегда.
Я наконец поднял глаза. Постарался улыбнуться поприятнее.
— Не беспокойся. Газетный рэкет не продлится долго. С Тэлбертом все будет нормально.
— С Тэлбертом? — переспросила она тупо. — Тэл… А, да, конечно! Прости, милый! Я просто задумалась о ком-то еще…
О себе самой.
Глава 14Дональд Скайсмит
В редакцию я подъехал около пяти утра. Уборщицы уже закончили прибираться, свет горел, и жалюзи были подняты.
Я достал из стола бутылку и подкатил кресло к окну. И сидел там, отпивая и покуривая, глядя на панораму города, наблюдая, как красные сполохи зари подымаются над горизонтом. Рассвет; тихое объявление войны; занимается лучезарный день, жестокий, жадный, лишенный спасительных теней, призывающий жалких людишек к битвам, подзадоривающий их оглядываться на дела рук своих, да еще и хвалить их.
Просидел я так долго — пока мне не стало казаться, что это не я взираю на город, а город взирает на меня. Я встал и бесцельно стал слоняться по комнате, а он все следил за мной. Задумчиво оценивал меня, студента университета Родса, гугенхеймовского стипендиата, пулицеровского лауреата, ответственного редактора; это странное и загадочное существо, что звалось Дональд Скайсмит.
Не инвалид? Да. Умный? Конечно. Можно это признать. Добросердечный? Разумеется.
Так что же тогда? Почему же Дональд Скайсмит стал этим Дональдом Скайсмитом? Что с ним произошло? Чего он добивался?
И чего достиг?
Я огляделся по сторонам. Опустил жалюзи и выключил свет. Так стало лучше. Резь в глазах стала менее болезненной, и раскалывающая череп боль немного приутихла.
Я сел за стол, обхватив голову руками. Я совсем не спал прошедшую ночь. Когда я пришел домой, Тедди вдруг стало хуже, и врач не отходил от нее до часу ночи. Дети не смыкали глаз, и их требовалось успокаивать. Покуда я их утешал и уговаривал вернуться к няне, заснуть самому уже стало невозможно. Да так, вероятно, и должно быть.
Тедди… Теодора… бедный медвежонок Тедди…
Но сейчас с ней все в порядке. Теперь все будет хорошо — до известной степени. Она будет привычно смеяться и плакать. Господи, я прямо-таки слышу ее жалобы и капризы, и охи и ахи, смешки и хихиканье, да просто радостное восхищение и удивление самой жизнью. Я чувствую, как ее тонкие руки обвиваются вокруг моей шеи, видел огромные глаза, посмеивающиеся надо мной. Я изумился, что мог когда-то уставать от нее или чувствовать легкое раздражение или просто скуку. В сущности, мы так недолго были вместе. Казалось, наша свадьба игралась едва ли не вчера.