[321]. В то время заключенные сами должны были оплачивать свое содержание, попадая в зависимость от произвола смотрителей тюрьмы, которые практиковали вымогательство, так что многие не покинуть тюрьму даже после вынесения оправдательного приговора. Нажитые неправедным путем деньги помогают Молль обзавестись не только удобной камерой в Ньюгейте и личной каютой на корабле, везущем ее в ссылку, которая заменила смертную казнь.
Практика ссылки преступников в колонии в конце XVIIXVIII вв. приобретает широкое распространение[322]. Трудно согласиться с Р. Андреященко, что данное направление реформирования пенитенциарной системы было «определенным шагом назад»[323], на наш взгляд, оно напротив, укрепляло колониальное могущество Великобритании, и в некоторых случаях способствовало ресоциализации бывших преступников Многие колонисты, начавшие свою жизнь в Америке с кабального положения, отнюдь не запятнали тем самым свою репутацию и впоследствии стали респектабельными членами общества. Так, например, по другую сторону океана организационные таланты Молль раскрываются с необычайной полнотой: она приобретает плантацию и управляет ей с неженской деловой хваткой, благодаря чему земля приносит солидный годовой доход в триста фунтов.
Но исторические реалии контрастировали с художественной беллетристикой: в случае Мэри высылка за океан никоим образом не содействовала ее нравственному перерождению, а скорее, наоборот. В Америке она познакомилась с молодым джентльменом, который отвез ее обратно в Англию, и в благодарность она обчистила его до нитки. В Лондоне наша героиня опять стала промышлять воровством под новым именем Джейн Уэбб, была арестована, транспортирована в колонии и вновь вернулась в Лондон, где продолжила практиковать разнообразные формы воровства. Последний арест стал для нее роковым: суд приговорил ее к повешению. Перед смертью она раскаялась, послала за женщиной, которая присматривала за ее трехлетним ребенком, оставив ей сумму на его дальнейшее содержание. В мае 1740 г. ее повесили в Тайберне. Перед казнью она много молилась и в последней речи выразила преданность основам протестантской веры.
Итак, аналитический обзор криминальных биографий позволяет сделать следующие выводы. Разумеется, тема преступления и наказания была представлена в английской литературной традиции задолго до появления «Ньюгейтского календаря». В.Н. Карначук связывает популярность криминальной тематики с социально-экономическими, религиозными и политическими трансформациями в европейских странах раннего Нового времени. «Так, наряду с плутовскими романами, огромный читательский интерес привлекали “воровские памфлеты”, повествующие о судьбе и похождениях известных воров и грабителей, кони-кэтчинги, приоткрывающие тайну мошеннических трюков, площадные листки с новостями – прозаические и стихотворные, – информирующие о громких преступлениях и казнях и выполняющие в XVI – начале XVII в., среди прочего функции газеты»[324].
Криминальная проза в XVIII столетии продуцировалась посредством слияния двух форм идеологий: идеология преступления и общественного осознания того, что приводит людей к нарушению закона, а затем к заслуженному наказанию и чисто эстетическая идеология, направленная на конструирование интересной истории для читательской аудитории. «Криминальная биография – один из самых популярных жанров в августианской Англии, с развитием которого связывают зарождение романа. Причины популярности подобных историй можно объяснить тем, что эти персонажи воплощали тайные фантазии об абсолютной свободе, морально-нравственной, экономической, сексуальной»[325]. Тайбернские журналисты запечатлевали и увековечивали канонический образ знаменитого преступника – вора и бандита с большой дороги, рожденного в бедности, неоднократно уходившего от закона, чья «блестящая» карьера неизбежно прерывалась бенефисом на тайбернских «подмостках» под ликование алчущей кровавого зрелища толпы.
Нарративность как способ фиксации жизненных реалий в слове, по мнению Лиотара, предполагает рационального субъекта, познающего и обрабатывающего языковую информацию. «В общей системе культуры тексты выполняют, по крайней мере, две основные функции: адекватную передачу значений и порождение новых смыслов…. Следовательно, текст во второй своей функции является не пассивным вместилищем, носителем извне вложенного в него содержания, а генератором»[326].
С помощью нарративных практик сохранялась память о тех, кто с точки зрения традиционной морали был недостойным для увековечения в архиве большой культуры: все богатство социальных типов преступников от мелких мошенников до жестоких убийц с психопатическими наклонностями. Можно без преувеличения сказать, что «Ньюгейтский календарь» сделал частью публичного дискурса отношение к природе насилия в человеческой натуре. Это уникальный коммерческий проект по тиражированию образцов антисоциального поведения: насилие, мошенничество, супружеские измены, сексуальные извращения были смело включены в сферу публичной репрезентации. Он стал возможным, потому что в описываемую эпоху границы вторжения публичного интереса в приватную сферу начали постепенно расширяться. Читатели, погружаясь в текстовую реальность, получали возможность ощутить свои подсознательные влечения, заочно пережить экзистенциальные моменты, в которых проигрывались ситуации жизни и смерти, по выражению Ю.М. Лотмана, этой вечной и внесоциальной сущности. Р. Лэтам обозначил данное явление «потребительским вампиризмом». По мнению ученого, капиталистический строй с идеологией потребительского стремления формирует у человека вампирические наклонности, в том числе, вуайеризм[327]. Феномен популярности «ньюгейтских историй» отчасти родственен ажиотажу вокруг современных реалити-шоу: «Внимание зрителей приковано к безобразному, анормальному – параллельному миру, в котором происходит разрушение человеческих связей и человеческого достоинства. Общественный интерес к «частным драмам», как правило, отталкивающим и постыдным, свидетельствует о том, что медиа выполняют коллективную психотерапевтическую функцию, от противного формируют нежелание жить так, как живут персонажи, конструируют способы повседневного взаимодействия, отчасти изживают комплексы, фобии, позволяя сопоставить свой опыт с опытом, пережитым другими»[328]. В свете классификации «поклонников преступности», предложенной вышеупомянутым Дж. Ормсби, «Календарь» предназначался тем, для которых преступник обладал порочной притягательностью: «Они испытывают глубокий интерес к тому, что он говорит и делает, что он сказал и сделал, – они испытывают неутолимую жажду знать, каково состояние его здоровья, что он ел на завтрак, как он относится к инвалидам, каков цвет его волос и глаз, его рост, его привычки, его образ мыслей… они не желают смягчить ни на йоту приговор преступников или улучшить их положение. Чем строже наказание, тем более они довольны – только сообщите им все мельчайшие подробности»[329].
Притягивая читателей интимными подробностями жизни преступников, ньюгейтские истории также выполняли назидательную функцию, напоминая о неизбежности наказания и обязательном раскаянии преступника. Морализаторская составляющая создала «Календарю» репутацию чтения, возвышающего дух, и он нередко занимал почетное место на книжных полках рядом с Библией. Биографии преступников были шаблонно-ходульными, в содержательном плане представляя последовательно изложенный набор структурных элементов: жизнь, детали преступлений, признание, раскаяние и приведение приговора в исполнение. Здесь явно прослеживается преемственность с воровским памфлетом, который по справедливому замечанию
В.Н. Карначук, «не только не дидактичен, но и не психологичен, мотивировки выбора преступного жизненного пути вполне стандартны (юность, смелость и дерзость, забвение слова Господня) и в целом не вызывают особого интереса у автора»[330]. Сочетание дидактических рассуждений и нарративных отрывков собственно и составляют композиционную структуру каждой биографии в пропорции, отвечающей таким критериям как провокационность материала, неординарность личности преступника и степень его несоответствия общепринятым социальным нормам. Для усиления эффекта биографическое повествование в отдельных случаях сопровождалось банальными философско-моральными «эссе» о природе любви, дружбы, верности, довольно неуклюжими стихотворными опытами, а иногда визуальными изображениями фигурантов преступления. Здесь прослеживается попытка учесть вкусы разных слоев населения. С одной стороны, позиционируется адресация к рациональному субъекту: «Идеи – это нити, из которых соткан человеческий интеллект, без которой удовольствие и боль были бы слабыми и мимолетными ощущениями. Люди, у которых нет общих идей или универсальных принципов и которые действуют под влиянием примитивных аффектов, приобретают привычку быстро и небрежно сравнивать ряд объектов и формировать ложные умозаключения; в результате следствия их поступков воспринимаются ими менее разрушительными и неизбежными»[331]. С другой стороны, форма подачи информации, направленная на синтез в коллективном сознании идей преступления и наказания в их причинно-следственной связи, осуществлялась путем апелляции скорее к чувственному восприятию, чем к логическому мышлению: «… первичная функция – воздействие, захват внимания, впечатление и очарование. При этом визуальные образы фокусируют внимание на изменчивых желаниях человека, утоляют его воображаемое отношение с тем, что ему недостает, или с тем, что ему недоступно»