[507]. Как справедливо отмечал М. Вебер, «богатство порицается лишь постольку, поскольку оно таит в себе искушение предаться лени, бездеятельности и грешным мирским наслаждениям, а стремление к богатству – лишь в том случае, если оно вызвано надеждой на беззаботную и веселую жизнь[508]. Здесь показательно высказывание Дефо о мясниках, «которые настолько экстравагантны в своем образе жизни, что не желают довольствоваться пивом, и по их прихоти бедняки должны платить за вино, которые те поглощают в неограниченном количестве»[509].
В одной из статей, опубликованной в «Оригинальном журнале Эпплби» Дефо писал: «Что можно сказать в оправдание роскоши, не довольствующейся одним экипажем и таким количеством слуг, которое позволяет размер состояния, жаждущим иметь все это в двукратном или троекратном размере, презрев соображения морали и добродетели и угрозу разорения своих потомков?»[510] Доступ к избыточным материальным благам приводит к моральному разложению, изначально на индивидуальном уровне, а затем по мере того, как процесс набирает обороты, к безудержному росту жизненных вожделений и убеждению в том, что эти блага являются естественными и непоколебимой внутренней уверенности в своем будущем. Разница между необходимостью и излишеством стирается, и то, что раньше считалось роскошью, превращается в необходимость. Дефо, заставший начальную фазу этого процесса, понимал, что именно бездумное стремление рядовых обывателей не задумываться об основах сложившегося строя, ни об основаниях собственной жизни, приводит к тому, что они старательно игнорируют то, что может нарушить стабильность их существования. В случае с Уйалдом внезапно и резко «поглупевшая нация» в течение длительного времени старательно закрывала глаза на очевидные факты, что фактически привело к появлению организованной преступности, опутавшей своими сетями как маргинальные элементы, так и вполне респектабельных граждан. Это блестяще показано в приведенном выше диалоге Уайлда с некоей леди, которая предпочла вернуть золотые часы (явно не последние!!) и, тем самым, потворствовать преступлению, и при этом сохранить чувство собственной непогрешимости и моральной правоты. «Человек массы» живет, заключенный в кокон своих убеждений, что делает его довольно инертным в личном пространстве, но соединяясь с подобными себе, он легче переносит разрушение привычного жизненного уклада и получает возможность хотя бы ненадолго вырваться из привычной реальности. Здесь показательно яркое, незабываемое описание лондонской толпы, экстатически празднующей первый побег Шеппарда из Ньюгейта: «Его побег произвел в городе такой шум, что можно было подумать, что все простые люди сошли с ума из-за него, не было трактира, где мясники, сапожники и цирюльники вели бы споры и заключали пари по поводу Шеппарда…»х Джон Шеппард стал тем самым acteur, который противостоя окружающей его среде и групповым стереотипам, объединил лондонских обывателей в единое целое. Чужеродный феномен, он настолько «выламывался» из системы, его поступки были настолько незапрограммированными, что вырывали массы из реалий обыденной жизни и привычных социальных связей и создавали эффект сопричастности к его эскападам при собственном бездействии. Шеппард и Уайлд – как два полюса магнитного поля, одновременно расшатывали и цементировали социальную систему, что в конечном итоге придавало ей устойчивость и стабильность.
Потому рассуждения Дефо о катастрофическом падении нравов в анализируемом корпусе произведений отнюдь не являются банальным морализаторством, как может показаться на первый взгляд. Его проницательность проявилась, главным образом, в том, что автор усматривал корни преступности в области нравственно-этических норм, одновременно связывая их трансформацию с влиянием набиравшего обороты капитализма, стремительно меняющего структуру общества и соответственно стиль мышления и поведения.
Глава 3«Расследование о причинах частых казней в Тайберне» Бернарда Мандевиля (1725)
Трактат одного из величайших мыслителей английского Просвещения Бернарда Мандевиля «Расследование причин участившихся казней в Тайберне»[511] сложился из серии писем, опубликованных на страницах «Британского журнала» спустя несколько дней после заключения в лондонскую тюрьму Ньюгейт знаменитого Джонатана Уайлда. Как мы уже имели возможность убедиться, в истории английского преступного мира фигура Джонатана Уайлда занимает особое место. После смерти легендарный «воролов» стал символом коррупции и лицемерия в истории Великобритании, однако при жизни его порой считали героем и благодетелем, и даже удостоили урожденного простолюдина привилегии джентльменов – права носить шпагу. Позиционируя себя кем-то вроде «внештатного сотрудника полиции», Уайлд в течение ряда лет зарекомендовал себя в качестве «консультанта по пропавшему имуществу», возвращая богачам за вознаграждение пропавшие ценности. В то же время он, как некоронованный король лондонского дна, железной рукой управлял преступным миром – бандами тех самых грабителей и карманников, которые приносили в его «контору» украденные драгоценности. В конце концов, Дж. Уайлд был арестован, судим и в 1725 г. повешен. Арест Уайлда послужил поводом для того, чтобы Мандевиль обратился к давно интересовавшей его теме – проблеме социальной обусловленности преступности и методах борьбы с ней.
Бернард Мандевиль
Обозревая нравы англичан XVIII в., историк Дж. Тревельян пишет: «Англичане все еще любили присутствовать при наказании тех, чьи действия они не одобряли»[512]. Со времен средневековья Тайберн был официальным местом проведения публичных казней. Географическое название этой деревушки графства Миддлсекс близ Лондона стало источником специфических идиом и пословиц, связанных со смертью в английском языке. Пожеланием идти «дорожкой до Тайберна»[513] прочили незавидную участь, «властителем Тайберна»[514] нарекали потенциального клиента «Тайбернского дерева»[515] – трехногой виселицы, приспособленной для казни нескольких преступников одновременно. Казни в Тайберне были одним из самых зрелищных мероприятий и излюбленных способов проведения досуга лондонцев независимо от возраста, происхождения, социального и имущественного статуса. «Ярмарки Тайберна»[516] собирали рекордные толпы зрителей: так в 1776 г. свидетелями исполнения приговора стали тридцать тысяч человек, а в 1767 г. – восемьдесят тысяч. Для желающих поглазеть на исполнение приговора сооружались деревянные трибуны, некоторые гильдии даже давали мастеровым и ученикам выходной в день экзекуции. «Здесь у ворот Ньюгейта беснуется толпа, – писал Мандевиль, – ремесленники и подмастерья, самые ленивые и думающие лишь об отдыхе, – это самые почтенные представители этой находящейся в беспрерывном движении массы… В такие дни выходят воры и карманников обоих полов, из своих нор выползают те, за чью голову назначена награда. Вся дорога в Ньюгейт – это непрекращающаяся ярмарка для негодяев и шлюх самого низкопробного сорта»[517].
Изначально публичность шествия к месту отправления правосудия в форме смертной казни предположительно несла дидактические функции, как бы напоминая собравшимся: за совершенное преступление неминуема виселица. В предварявшей работу палача пламенной проповеди священник, совмещая понятия земного правосудия и небесной кары за грех, стращал толпу «пучиной вечных страданий, в которую погружается душа грешника». В начале XVII в. лондонский купец завещал Церкви Святого Гроба Господня, которая находилась напротив печально знаменитой лондонской тюрьмы Ньюгейт, колокол, чтобы тот «звонил всякий раз, когда процессия осужденных к смертной казни направлялась в Тайберн, напоминая о подготовке к вечности»[518]. Однако, столетие спустя устрашающий эффект виселицы и эшафота был окончательно утрачен, а «ярмарка Тайберна» превратилась в красочное шоу, своеобразный городской праздник-карнавал.
Аналитический заголовок трактата говорит о попытке рассмотреть проблему роста преступности и общественного к ней отношения. В предисловии автор извинялся перед взыскательным читателем за то, что посмел обратиться к предмету столь низкому: «Люди, образованные и с манерами, едва ли буду признательны мне за то, что я трачу их драгоценное время на знакомство с самой темной и гадкой стороной жизни, и скажут, что их мерзкие сцены, разворачивающиеся в Ньюгейте в день казни или в какой-либо другой день, мало их интересуют». На это Мандевиль ответствует, что если он и презрел какие-то условности, то только потому, что «необходимость выше всех законов». «Если автор хочет внушить читателям ранее неведомое им чувство отвращения, он никогда не достигнет цели, не дав общее представление о предмете, который вызовет у них негодование»[519]. Мандевиль, тем не менее, самокритично признавал, что не тешит себя иллюзиями, что его работа кардинально изменит ситуацию и сможет предотвратить неуклонный рост преступности или способствовать удержанию «мелких воришек» от соблазна преступной жизни. Обратив внимание читателя на тот факт, что «количество несчастных, каждый год приговариваемых к смерти за не столь серьезные проступки в нашем великом Лондоне, причиняет боль добросердечным людям», просветитель сформулировал цель трактата более чем скромно – представить свое видение проблемы и пути ее решения именно «тем, у кого есть, что предложить для исправления этого зла»