[558]. С меркантилистической точки зрения, толпы маргинальных элементов, поглощающих национальных продукт и доказавших свою бесполезность в производстве материальных благ, были ненужным балластом, от которого нужно было избавиться с максимальной выгодой для государства. И хотя, положения утилитаризма как философско-этического учения были сформулированы только в конце XVIII века И. Бентамом, мы определенно можем назвать Мандевиля его предвестником, так как и в анализируемом трактате, и других произведениях, явно прослеживаются его теоретические предпосылки.
Таким образом, взгляды Бернарда Мандевиля на проблему преступления и наказания, с исключительной проницательностью предвосхитили направление развития английской уголовно-исполнительной политики в XVIII столетии. Четко сформулированные умозаключения о социальной обусловленности преступления и влиянии общественной среды на состояние и динамику преступности практически на полвека опередили основателей мировой пенологии. Философ-моралист был строг с собой и исключительно строг с обществом. Бернард Мандевиль происходил из семьи врачей, и даже защитил диссертацию по медицине, но в своих трудах задавался символичной целью – препарировать пороки общества. Его предложения по борьбе с преступностью едва ли назовешь гуманными – чего только стоят идея обмена ссыльных на пленных или ограничение размера одиночной камеры 12 квадратными футами! Но таковыми они кажутся только на первый взгляд. Мы должны учитывать, во-первых, нюансы современной автору практики исполнения наказания в эпоху «кровавых кодексов», а, во-вторых, тот долгий и тернистый путь, который проходят «частые пороки», прежде превращаются, согласно знаменитой формуле в «общественные добродетели»[559].
Анализируемый памфлет полностью выдержан в духе философии Мандевиля, видевшего одну из ключевых функций государства в укрощении низменных инстинктов и регулировании человеческого поведения, и его идеал общественного устройства заключался вовсе не в безудержном разгуле страстей, как утверждали его оппоненты, вводимые в заблуждение провокационными названиями его трактатов. «Во всех обществах, больших и малых, долг каждого его члена – быть добрым, добродетель следует поощрять, порок не одобрять, законы соблюдать, а правонарушителей наказывать»[560].
Вполне логично, что мыслитель, лаконично охарактеризовавший жалость как «самый вредный из аффектов»[561], исходил из положения о том, что она априори не может быть фундаментом решения социальных проблем, будь то ликвидация пауперизма или борьба с преступностью. В последнем случае проявление снисхождения там, где более приличествует суровость, само по себе является преступлением. Мандевиль был убежденным противником филантропической деятельности и жестким реалистом, считавшим систему наказаний одним из наиболее действенных инструментов государственного управления: «…Абсолютная глупость – утверждать, что власть не должна вершить зла, особенно если из этого можно извлечь пользу»[562]. Практически во всех своих трактатах и философских эссе он последовательно проводил мысль о том, что великой стране нужен правопорядок – беспристрастное правосудие, мудрые законы и механизмы, гарантирующее их исполнение, – эффективное взаимодействие трех ветвей власти. Признавая, что бедность сама по себе является величайшим соблазном для людей без образования, воспитания нравственных и религиозных ценностей, он подчеркивал, что «величайшее благодеяние, которое может быть оказано этим заблудшим созданиям, заключается в исключительной суровости и неусыпном государственном контроле за малейшими нарушениями закона»[563]. Если бы люди не имели оснований сомневаться в том, что преступление всегда повлечет за собой должное наказание, – уверен Бернард Мандевиль, – то и самих преступлений, и казней было бы намного меньше: «Поэтому там, где законы просты и суровы, всякие послабления при их выполнении, мягкость присяжных и частые помилования в основном представляют собой гораздо большую жестокость по отношению к густонаселенному государству или королевству, чем применение дыбы и самых изощренных пыток»[564]. Заслуга Мандевиля заключается в том, он не просто раскритиковал современную ему практику исполнения уголовных наказаний, но очень четко обозначил факторы, играющие ключевую роль в генерировании преступления: безразлично-снисходительная позиция общества, несовершенство законодательства и его недобросовестное исполнение. На их устранение будут направлены грядущие преобразования, пока английская пенитенциарная система не превратится в достойный пример подражания для европейских реформаторов XIX столетия.
Глава 4«Ради общего блага»: идейно-концептуальные основы британской превентивной полиции. Трактат Генри Филдинга «Исследование причин участившихся преступлений…» (1751)
Прогрессирующий рост преступности, с которым столкнулось английское общество в XVIII столетии был популярным направлением общественного дискурса, в русле которого зародилась идея превенции преступления, впоследствии ставшая ядром идеологии современной системы уголовного судопроизводства. В современном обществе в превенции видят гуманную альтернативу наказанию за совершенное преступление и зачастую понимают ее как фундаментальный элемент либеральной демократии.
В XVIII в. сложившаяся система противодействия преступности уже не удовлетворяла новым социальным условиям, которые диктовали поиск новых форм контроля и необходимость возникновения принципиально новой системы правопорядка. Л.А. Гуринская полагает, что «именно в период раннего средневековья закладывается система полицейской деятельности, которая просуществовала с определенными изменениями приблизительно до середины XVIII в., после чего она начала претерпевать существенные изменения – профессионализацию, отделение от локальных сообществ и переход в зону ответственности государства»[565].
В век Просвещения и секуляризации происходило становление полиции как профессионального института государственных служащих, выполняющих правоохранительные функции, что было сопряжено с трудностями, обусловленными негативным восприятием самой идеи наличия данного института, несовместимой с традиционными политическими свободами, которыми наслаждались англичане в отличие от из соседей на континенте. «Ле Блан, один из первых ученых, занимавшихся сравнительной аналитикой, писал, что англичанин скорее согласится быть ограбленным на большой дороге, как на меньшее зло, по сравнению с вероятностью вторжения в честное пространство правительственных агентов»[566]. Создание государственной структуры, отвечающей за противодействие преступности, даже на фоне ее беспрецедентного роста, не казалось настолько очевидной идеей, чтобы получить единодушную поддержку различных слоев британского общества. Гипотетически функции поддержания правопорядка могли бы быть поручены милиции[567], но до Милиционного Акта 1757 г.[568] это было «аморфное, нерегулярно мобилизуемое образование, состоящее из плохо вооруженных людей с нечетко прописанным правым статусом»[569]. По мнению А. Свечина, «семьсот лет существует закон об английской милиции, но история ее очень поучительна: на бумаге сотни тысяч воинов могли быть всегда мгновенно собраны и никогда в серьезных случаях они не собирались. Милиционный закон, имевший силу многие столетия, всегда оставался мертвой буквой»[570]. Позиция исследователя, охарактеризовавшего английскую милицию как «воздушный замок государственного Манилова», на наш взгляд, едва ли соответствует историческим реалиям, и, хотя данная проблема выходит за рамки настоящего исследования, и существует довольно обширный пласт работ зарубежных и отечественных ученых[571], отметим, что благодаря серьезному реформированию в эпоху правления последних Стюартов милиция стала постоянным явлением в рамках окружного правления. В частности, законодательный билль 1662 г.[572] предоставлял лейтенантам право содержать часть милиционной армии на постоянной основе для поддержания порядка на местном уровне, что позволяло приводить солдат в состояние полной боевой готовности, если обстоятельства требовали противостоять мятежу или подстрекательству к оному.
В конце XVII в. милиция фактически утратила военную роль, что несколько компенсировалось ростом ее политической роли в управлении графствами. Р. Таннер связывал ослабление милиции в эпоху Реставрации с заменой ее на профессиональную армию, хотя слово «замена», на наш взгляд не совсем корректно, учитывая их параллельное существование и дублирование отдельных функций охраны правопорядка: «После Реставрации лейтенанты и местная милиция стали главным оплотом обороны и обеспечения безопасности в провинции, тем не менее, за сохранявшимися регулярными войсками оставалась важная функция охраны общественного порядка. Правительство… не полагалось на армейских офицеров и солдат регулярной армии при осуществлении полицейских функций и охране населенных пунктов. Оно организовало вовлечение местных жителей в организацию их собственной обороны и обеспечение безопасности, сохраняя за собой общее руководство»[573]