смертных приговоров, а также всеобщей озабоченностью криминальными проблемами. Короткие периоды послевоенной паники имели долговременный эффект, приводя к существенным изменениям в законодательстве»[617].
В 1972 г. английский социолог Стэнли Коэн ввел и обосновал понятие «моральная паника»[618], прочно вошедшее в терминологию академических дисциплин, изучающих образцы и нормы социального поведения. Категория «моральной паники» в трактовке Коэна подразумевает следующее: «Время от времени общество переживает периоды моральной паники. Обстоятельства, случайности, группы людей объявляются угрозой общепринятым ценностям и интересам, их природа представляется в стилизованной и стереотипированной манере средствами массовой информации; редакторы, епископы, политики и другие правильно мыслящие люди сооружают моральные баррикады; обличенные доверием эксперты ставят диагнозы и выписывают рецепты, положение ухудшается, проблема становится еще более явственной. Иногда, предмет, вызвавший панику, нов, иногда это что-то существовавшее в течение долгого времени, в какой-то момент приобретшее более выпуклые очертания. Порой паника проходит, оставив следы в фольклоре и коллективной памяти, а порой приводит к более серьезным последствиям, таким как изменения в политическом и социальном регулировании»[619]. Н. Роджерс на обширном источниковом материале обосновал тезис о том, что демобилизация моряков после окончания войны за Австрийское наследство привела к беспрецедентному росту смертных приговоров, выносимых судьями Олд-Бейли, и в то же время пришел к заключению, что пресса после 1748 г. явно преувеличивала уязвимость состоятельных лондонцев и создала моральную панику, непропорциональную реалиям[620].
Так или иначе назначение Филдинга пришлось на пиковую точку цикла роста преступности, и криминальный разгул на улицах Лондона стал катализатором его активности, не только на исполнительном, но и на законодательном уровне. 12 мая 1749 г. он был выбран председателем квартальной сессии в Хикс-Холле, а 29 июня, он впервые выступил на открытии сессии большого жюри Милдсекса с речью, опубликованной спустя три недели. По оценке Ф. Лоренса: «речь Филдинга апеллирует как к профессионализму юристов, так и к чувствам простого читателя. Если первый восхитится глубиной его познаний и четкости изложения принципов права, то второй будет приятно удивлен тем, как живо преображаются сухие юридические максимы под пером мастера изысканной прозы и непревзойдённого оратора»[621]. Сетуя на сумасбродство республиканцев, глупость якобитов и злобу разочарованных Филдинг утверждал, что под властью Георга II англичане пребывают в состоянии свободы, не утруждая себя тем, чтобы вникнуть в истинное значение этой категории и по достоинству оценить преимущества своего положения: «Боюсь, джентльмены, что мало кто обладает верным представлением о понятии “свобода”, которое у всех на устах. Быть свободным значит наслаждаться жизнью, собственностью и самим собой (person), быть хозяином себе и тому, чем ты обладаешь, в той степени, насколько это позволяют законы нашей страны, подвергаться только тем взысканиям и наказаниям, которые предписывают эти законы. Найдется ли человек, столь невежественный, чтобы отрицать, что это описание свободных людей, или низкий настолько, чтобы бросить мне упрек в лести и восхвалении власти?»[622]. Свобода, продолжал Филдинг, сродни здоровью, которое ценят только тогда, когда оно частично или полностью потеряно.
Идея о том, что без безопасности не может быть свободы, необходимой для счастливой и продуктивной жизни, утвердилась еще в XVII в., а в XVIII в. как пишет Г. Берчелл, свобода и безопасность практически превращаются в синонимы[623]. Свобода, по мысли Филдинга, зиждется на обладании собственностью, причем собственность понимается не только как имущество: это и предметы, принадлежащие тебе, и «некоторая моральная добродетель, верность, соответствие самому себе». Здесь Филдинг выдвинул идею, ставшую основополагающей в его концепции гражданского правопорядка: поскольку нравственное разложение нации есть прямая угроза ее безопасности, то государство, взяв на себя функции регулятора общественной морали, является гарантом свободы подданных: «Вы, судьи Большого жюри, джентльмены, единственные цензоры нации. В ваших, и только в ваших руках, нравы народа, и только вы их блюстители. И исполнять эту обязанность – ваш долг не только по отношению к стране, но и к Господу нашему»[624]. При этом объектом государственной политики должны стать представители низших классов, для которых приобщение к атрибутам роскошной жизни является фактором, разлагающим нравственное здоровье. «Джентльмены, наши улицы представляют собой ни что иное как зрелище балов, ярмарок, маскарадов, ассамблей, распространяющих праздность, аморальность и экстравагантные излишества. Яростное стремление к роскоши и безнравственным удовольствиям выросло до таких высот, что уже стало характерной чертой этого века. И хотя все последствия этого зла трудно предсказать, некоторые из них очевидны. Рука закона, джентльмены, должна удержать в рамках здравого смысла и приличия тех, кто глух к голосу разума и не подвластен чувству стыда»[625]. Распутство как преступление не только духовной[626], но и светской природы, по убеждению Филдинга, должно быть включено в сферу государственного регулирования. Здесь необходимо заметить, что представителям высших классов Филдинг вовсе не отказывал в законных «развлечениях», так как, во-первых, они не были заняты производительным трудом, а во-вторых, обладали большей способностью к рефлексии и контролю над своими мыслями и поступками по сравнению с низшими классами. «Но джентльмены, насколько нескромны желания большинства, столь ненасытна их жажда удовольствий, и развлечения для них не досуг, а дело их жизни», – восклицает Филдинг[627].
Особенно возмущение свежеиспеченного магистрата вызывала терпимость, проявляемая по отношению к публичным домам, которые по его слова превратились в семинарии, где молодежь получала соответствующее образование, обучаясь распутству в самых изощренных формах. По злой иронии 1 июля 1749 г., спустя два дня после его триумфального выступления в Вестминстере, в Лондоне вспыхнули беспорядки, которые начались с погрома, устроенного демобилизованными моряками в публичном доме «Звезда», принадлежащем некоему Питеру Вуду. Волнения продолжались несколько дней, на протяжении которых разъяренная толпа совершала акты вандализма, устраивала поджоги, забрасывала камнями представителей закона, атаковала частные владения, в том числе особняк на Боу-стрит, откуда были освобождены несколько арестованных. Филдингу даже пришлось обратиться к военному министру с просьбой выделить дополнительные войска для охраны судебного помещения[628]. Вместе со старшим констеблем Сондерсом Уэлчем он координировал работу вооруженных патрулей в Стрэнде и других частях Лондона до тех пор, пока порядок не был восстановлен.
В числе семи человек, проходящих по этому делу, оказался юноша по имени Босаверн Пенлез, задержанный констеблями 3 июля недалеко от злосчастной «Звезды», от которой по свидетельствам современников остался едва ли не один фундамент. В то время как другие были оправданы, Пенлез, у которого в момент ареста обнаружили «два кружевных чепца, четыре кружевных носовых платка, четыре пары кружевных манжет, два кружевных отреза, пять простых и один кружевной фартук, которые по свидетельству супруги Питера Вуда, принадлежали ей»[629], испытал на себе всю строгость закона. В соответствии с положениями Акта о мятеже от 1714 г. [630], а также учитывая то, что стоимость предметов превышала сорок шиллингов, Пенлезу вынесли смертный приговор, приведенный в исполнение 18 октября 1749 г.
«История эта получила широкий резонанс. Не только потому, что в карьере Филдинга-судьи она отметила самый драматичный момент, но потому, что его имя вдруг высветилось с разных сторон. Дело Пенлеза проходило в контексте более широких политических разногласий, и Филдингу пришлось выслушивать критику из самых разных кругов. Оппоненты донимали судью, поскольку и в узкоюридическом смысле ряд вопросов оставался не ясен. Не лжесвидетельствовал ли Вуд против Пенлеза? В должной ли форме прошло чтение Закона о мятеже? Замешан ли Пенлез в беспорядках или в грабеже? Ставилась под сомнение и самая оценка событий: так ли уж было необходимо вызывать войска? И наконец: громя публичные дома в собственной речи – зачем потом удерживать толпу?!»[631]
Дабы ответить на все эти вопросы Филдинг 25 ноября 1749 г. публикует статью в «Лондонском обозрении» (London Review), которая впоследствии был расширена до памфлета с внушительным названием «Истинное состояние дела Босаверна Пенлеза, пострадавшего в связи с последним мятежом в Стрэнде; в котором были полностью соблюдены закон о соответствующем виде преступления и статут Георга, обыкновенно именуемый Актом о мятеже». По Акту 1714 г. местные власти обладали правом разгонять любую «беззаконную, беспутную и буйную толпу», коей признавалась группа более чем из двенадцати человек. Городские магистраты обязаны были зачитать собравшимся формулировку: «Боже, храни короля», и они должны были разойтись в течение часа под страхом смертной казни. Филдинг делает экскурс в историю той части английского законодательства, которое регулировало область политических преступлений, квалифицируемых как