государственная измена[632], и приходит к выводу, что Акт о мятеже органически вписан в английское законодательство, беря начало со статута Эдуарда III «О государственной измене» (1351), усовершенствованного его преемниками, в силу обстоятельств вынужденных заниматься кодификацией этого серьезного правонарушения. Сам Филдинг признавался, что, хотя за тридцать четыре года на его памяти только два примера применения этого закона[633], он снискал недобрую славу у его современников.
Для опровержения преимущественно негативного восприятия закона в прессе и среди юристов[634] Филдинг конструирует блестящую апологию, позиционируя Акт о мятеже фактически как фундамент общественной безопасности: «Как может повернуться язык назвать его угнетающим? Разве не является он самым необходимым из всех существующих ныне законов для сохранения и защиты народа? – восклицает Филдинг, – Ни один другой статут в столь ничтожной степени не затронут печатью деспотизма и не пребывает в таком согласии с нашей конституцией и духом законодательства. Нет ничего более ошибочного или злонамеренного чем утверждение, что этот статут несет угрозу свободе. Он стоит на страже общественного спокойствия и личной безопасности, но, если интересы государства и народа входят в противоречие, первое теряет преимущество в силу утраты мощи и ослабления безопасности»[635].
Закончив историко-правовой анализ, Филдинг переходит непосредственно к подробному разбору июльских событий, основанному на показаниях свидетелей и участников. Среди них пристав Натаниел Маннс, констебли Джон Картер, Джеймс Сесил, Сондерс Уэлч[636], которые с разной степенью детализации воссоздают событийный ряд, из чего читатель должен был прийти к выводу о масштабе происшедшего, и соответственно об оправданности мер, принятых для подавления беспорядков. В показаниях Уэлча Пенлез упоминается вскользь, как один из подозреваемых, которого задержала стража на Кэри-стрит, доставила на Боу-стрит, а затем по распоряжению судьи Филдинга в Ньюгейт. В свидетельствах же Самюэля Марша, Эдварда Фиттера, Роберта Оливера и Джона Гоара вырисовывается очень четкая картина, где обстоятельства, при которых был задержан Пенлез, должны развеять сомнения относительно законности предъявленного ему обвинения. Третьего июля Марш, совершавший обход в районе Стрэнда, получил информацию от некоего Филиппа Уорвика, что тот заметил подозрительного человека с большим тюком белья. Бдительный гравер сразу заподозрил, что оно украдено, но на его резонный вопрос юноша ответил, что белье принадлежит его супруге. В ходе допроса версия о «происхождении белья» обрастала новыми подробностями: «вышеуказанный человек объявил, что его мерзавка-жена заложила всю одежду, и он забрал предметы ее гардероба, чтобы их не постигла та же участь»[637]. Филдинг подчеркивает, что Пенлез «находился под действием алкоголя, но в очень легкой степени, и ни в коем случае не был мертвецки пьян, так как разговаривал и держал себя очень трезво». Роковым для Пелеза стало свидетельство стражника Эдварда Фриттера, который лично задержал Пенлеза. Он поклялся, что слышал, как сам Пенлез утверждал, что «свел компанию с дурными женщинами, и когда одна из них ограбила его на пятнадцать шиллингов, он украл ее белье из соображений мести»[638].
Итак, резюмирует Филдинг, на основании свидетельств незаинтересованных лиц, «чья честность не вызывает сомнений», каждый беспристрастный и разумный человек логически приходит к следующим выводам. Мятеж был очень опасен, и, если подобное повторится, последствия будет сложно предсказать. Филдинг дает великолепное описание толпы: «ни одно правительство не может снисходительно относиться к бесчинствам этих варваров, громящих дома, оскорбляющих и грабящих их владельцев, разрушающих тюрьмы и освобождающих оттуда своих собратьев – негодяев, оказывающих сопротивление власти и тем, кто ей содействует»[639]. Те, кто ропщут на излишнюю суровость правительства, обвиняя его в нарушении свобод подданных, попадают в самое уязвимое место. Что же до злых языков, которые упрекали судью чуть ли не в протекции публичным домам, то Филдинг абсолютно справедливо парировал, что толпа настолько импульсивна и непредсказуема в своих настроениях, что ее ярость в любой момент может направиться на что угодно или на кого угодно. «Гнев в отношении непотребных заведений с легкостью превращается в протест совершенно иного рода, и, например, ювелиры могут быть признаны такой же угрозой общественному порядку, как и шлюхи и их покровители. Истинно то, что мятежниками двигали жестокость и распущенность, а сами они жалкие воры под лицемерной маской ревнителей нравственности»[640]. Его мысль кристально ясна: публичные дома – это зло, с которым надо бороться в рамках существующего правового поля, в противном случае обществу наносится еще больший урон: «Разве может человек, находясь в здравом рассудке, сочувствовать акту беззакония на том основании, что якобы он исходит из благородных и заслуживающих похвалы побуждений?»[641]
Брошюра «Истинное состояние дела Босаверна Пенлеза» была опубликована в разгар дополнительных выборов по Вестминстерскому округу. Роль Филдинга в победе правительственного кандидата, шурина герцога Бедфорда виконта Трентэма хорошо освещена в историографии[642], потому мы не будем останавливаться на этом эпизоде его биографии. Свою первостепенную задачу он видел в последовательной и бескомпромиссной борьбе с преступностью, тем более что в течение 1750 г. криминогенная обстановка на улицах Лондона усугубилась: «В феврале 1750 г. газета Penny Post сообщала, что городские тюрьмы настолько переполнены, что заключенных приходится сковывать по двое, а то и по трое во избежание побега. Десятого числа того же месяца General Advertiser упоминала, что в течение недели более сорока грабителей, взломщиков, бродяг предстали перед судьей Филдингом…. Очевидно, что особняк на Боу-стрит был центром энергичной кампании против воров, убийц, разбойников с большой дороги, профессиональных игроков. Именно туда, как это следовало из регулярных объявлений в General Advertiser, для опознания преступников приглашались пострадавшие, а также их слуги»[643]. В январе и июле 1750 г. Филдинг был избран председателем четвертных сессий в Вестминстере, а 9 октября General Advertiser анонсировала выход нового памфлета автора «Приключений Тома Джонса», где «будут рассмотрены некоторые причины участившихся грабежей, недостатки законодательства, а также предложены методы для предотвращения роста этого зла в будущем»[644]. О своевременности памфлета свидетельствовала речь Георга II, который открывая сессию парламента 17 января 1751 г., призвал депутатов искоренить надругательства над жизнями и собственностью его подданных.
Трактат «Исследование причин участившихся преступлений», опубликованный в 1751 г., предварялся посвящением Филипу Хардвику[645], которого великий романист именовал «человеком, обладающим равно мудростью законодателя и познаниями в области юриспруденции». Показательно, что Филдинг открыл свое «Исследование» цитированием Цицерона, а именно его «Речи против Катилины»: «поскольку похоть этих людей более не является умеренной, а их распутство – нечеловеческое и невыносимое, они не могут думать ни о чем, кроме убийств, поджогов, и изнасилований». Аналогию здесь, конечно, можно провести с текущим состоянием общественной морали в Лондоне.
Целью «Исследования» Филдинг декларировал укрепление государства, улучшение нравов и блага народов». Судить, насколько он преуспел в реализации столь высокой миссии, он скромно оставлял его Милости, ибо сам не был уверен в своих скромных способностях, требующих протекции самого высокопоставленного лица в королевстве. По мнению судьи, ситуация дошла до критической черты, когда следовало положить конец этому «дерзкому и нахальному злу», угрожающему не только жизням и собственности, но и системе национального правосудия и законам». Преступность выросла до таких масштабов, что приняла организованный характер. Преступники сколачивали банды, содержали казну, у них специально обученные люди, которые переодевшись смешиваются с компаниями добропорядочных граждан. «Они преуспели в искусстве обмана, воровства, грабежа, они в совершенстве овладели бесчисленными уловками, позволяющими обходить законы. Они подкупают свидетелей и обвинителей, а иногда и тех, кто должен стоять на страже правосудия»[646].
Показательно, что Филдинг, объясняя, почему обратился к столь низкой теме, во-первых, использует популярную аналогию между политическим и человеческим телом, уподобляя уголовное законодательство «срамным частям»[647], из коих зараза может распространиться по всему организму. Филдинг использует категорию «здоровье государства» как метафору для отражения процессов общественной жизни: «Небывалый рост преступности в последние годы заслуживает некоторого внимания, хотя он не дошел до возможного пика. Болезни естественного и политического тела редко достигают кризисной точки, особенно если они питаются недостатками конституции»[648]