. Развивая эту мысль и апеллируя к Ветхому Завету, он утверждает, что лишь малая толика человечества имеет право вкушать земные плоды, остальные же обязаны добывать их в поте лица. «Мы не лишим леди их любимых опер, пьес, приемов, маскарадов, курортов в Бате, Тэнбридже и Бристоле и пустой болтовни великосветских щеголей, – иронизирует он, – тем более, последние не годятся ни на что другое, что очевидно для женщины хотя бы с малой толикой здравого смысла»[679]. Для высших классов время – это враг, и главная их работа – убивать его, для низших же время – это деньги, причем у них слишком мало и того, и другого, чтобы позволить беспечно транжирить ценные ресурсы. Развлечения стали слишком доступны в силу дешевизны, но и она иллюзорна. Филдинг приводит историю некоего джентльмена, который пришел на маскарад с женой и двумя дочерями и приобрел билеты за четыре гинеи. Но учитывая расходы на платья, маски, сидячие места, общая сумма оказалась равной двенадцати гинеям. «Я уверен, что многие честные торговцы не раз попадали впросак, и их перерасход более ощутимо бил по карману», – уверяет он. Причем, чем беднее человек, тем губительнее для него стремление к праздным удовольствиям, так как это прямая дорога в долговую яму, и люди, вместо того, чтобы честным трудом приносить пользу обществу, превращаются в обузу.
Публичные развлечения – не единственные проблемы, привлекающие внимание Филдинга Массовое потребление алкоголя также превратилось в политический порок. Пьянство Филдинг называет духовным преступлением с мирскими последствиями, поэтому этот «гнусный порок» всегда был предметом государственного регулирования, так во времена Якова I был принят закон, по которому уличенный в пьянстве облагался штрафом в пять шиллингов, а средства передавались приходским старостам для попечения бедняков, а статут Карла I облагал штрафом тех, кто продавал эль, пиво и сидр без лицензии на содержание питейного заведения. Эти традиционные напитки давно вошли в рацион англичан, но с конца XVII столетия появился новый вид пьянства, – джиновый – угрожающий уничтожить большую часть производительных классов.
Действительно, к 1740 г. объем производимого джина в шесть раз превысил объем пива, буквально монополизировав алкогольный рынок. Филдинг именует отравителем изобретателя этого дьявольского напитка[680], питающего город своими мутными водами: «Этот яд, именуемый джином, является настоящей пищей для более чем ста тысяч жителей этого города. Они заливают в себя это пойло в течение двадцати четырех часов в сутки, результаты этого пристрастия мне приходится лицезреть и, к несчастью, обонять каждый день, а если кто-то усомнится в моих словах, то пусть посчитает ежегодные доходы от налога[681], говорящие сами за себя»[682].
Филдинг по опыту знал, какое влияние оказывает джин на криминогенную обстановку: «Джин стирает чувство страха и стыда, толкает на дерзкие и необдуманные поступки. Мне часто приходилось разбирать дела о кражах и нападениях, и когда люди приходят в себя, то признают, что именно джин стал причиной преступления»[683]. В долгосрочной политической перспективе джин представляет еще большую опасность, так как под угрозой находится само существование нации. Его неумеренное потребление снижает фертильность, и отражается на здоровье новорожденных. «Кем станут дети, зачатые в джине? Они пропитываются ядовитыми парами еще в утробе матери, затем вскармливаются отравленным молоком… Разве эти несчастные создания, достигнув зрелости, станут нашими будущими солдатами? Землепашцами и ремесленниками? Нет. Этот грязный источник заполнит больницы и приюты больными и увечными, а улицы-зловонием, смрадом и недугами»[684]. Филдинг прямо заявляет, что забота о физическом и нравственном здоровье нации – этот приоритетная задача правительства. Идти по пути полных или частичных запретов – это тупиковый путь, так как они будут обходиться с помощью разных ухищрений в силу того, что многие будут действовать по принципу «вор на пожаре», извлекая личную выгоду из общественных зол. Он предлагает косвенные методы регулирования, например, продажу всех спиртосодержащих напитков, включая джин, исключительно в аптеках по рецепту врача как средство от нервных болезней или поднятие цен до такого уровня, чтобы он стал недоступным для большинства населения. Или, продолжает он, мудрость законодателя найдет какой-нибудь иной эффективный способ, в противном случае через несколько десятилетий джин будет просто некому пить.
Биографы Филдинга полагают, что Акт о джине 1751 г.[685] обязан своим появлением его активной позиции по этому вопросу, так как до «Исследования» он неоднократно поднимал этот вопрос в своих публичных выступлениях и публикациях. Отныне производители могли реализовывать продукцию только среди лицензированных продавцов, что способствовало повышению качества продукта и его удорожанию, а магистраты получили полномочия следить за исполнением акта и контролировать эту сферу. В 1751 г. потребление джина составляло 38,6 млн. литров, в 1752 – 26,8 млн литров, а в 1760 г. упало до 9,5 млн. литров[686]. «К середине 50-х гг. XVIII в. власти заметно преуспели в борьбе с массовым пьянством. Но ошибочно преувеличивать их успехи, оттененные тотальным взяточничеством и коррупцией XVIII в. В 1770 гг. продажные магистраты наживались на продаже алкоголя. В течение второй половины столетия антиалкогольная политика скорее раскачивалась в возвратно-поступательном движении, чем двигалась к уверенной победе. Решительный поворот наступил только в 1790-е гг., маятник общественных настроений качнулся в сторону умеренности. Влияние методизма и деятельность обществ исправления нравов перекрыли дороги в питейные заведения. Естественно, эта битва не может быть выиграна полностью, но нельзя отрицать тот факт, что ситуация в корне отличалась от той, которая была на протяжении столетий»[687].
Помимо пьянства есть еще один грех, проистекающий из распространения роскоши среди низших классов, – азартные игры. Он более коварен, чем пьянство, так как манит своих адептов иллюзорной надеждой обретения сказочного богатства приятным и легким способом. Прежде чем обрушить праведный гнев на лиц, предающимся этой пагубной страсти, Филдинг делает заблаговременную оговорку: «Я должен вновь напомнить читателю, что подразумеваю низшую часть человечества, ибо я не настолько дурно воспитан, чтобы задеть компанию, развлекающуюся подобным образом на приличной ассамблее»[688]. Очевидно речь шла о представителях высших кругов, где расточительство было одним из способов утвердить свой статус и престиж. Поэтому азартные игры превратились в один из самых популярных видов аристократического досуга. Впрочем, Филдинг все-таки не сдерживает морализаторский пафос, признавая, что высшие слои общества, задающие моду и образцы поведения, все-таки должны стараться проводить время более достойным образом, чем спуская за игральным столом огромные суммы, иногда целые состояния, накопленные несколькими поколениями. «Пока они не начнут руководствоваться разумом, над скромностью будут насмехаться, а голос совести будет заглушен греховным мотовством»[689].
Английские монархи, устанавливая многочисленные запреты, мотивировали их необходимостью оградить простой народ от влияния азарта. Так, по статуту Генриха VIII все лица, находящиеся в услужении, могли играть в карты или кости только в рождественские дни в доме хозяина и в его присутствии, а игра в кегли была запрещена повсеместно. В середине XVIII в. существовал обширный корпус законодательства, который можно условно разделить на три группы: законы, запрещающие содержание игорных домов, законы, направленные против карточных шулеров, законы, регулирующие размер выигрыша и проигрыша[690]. Иногда правительство шло по пути косвенного регулирования, так в правление Георга II некоторые карточные игры, например, «фараон» были объявлены лотереями[691], за незаконное проведение которой на организатора налагали штраф в двести фунтов, а на участников в пятьдесят.
У. Хогарт. «Карьера мота. Игорный дом»[692]
Филдинг признавал, что магистраты достаточно вооружены законами, чтобы искоренить азартные игры, но из-за попустительства, продажности и нерасторопности представителей власти они продолжают процветать. Он не понаслышке знал, о чем говорил: по долгу службы ему приходилось вести непрерывную борьбу с нелегальным игорным бизнесом. В июне 1751 г. в газете General Advertiser сообщалось: «Судье Филдингу донесли, что хозяева игорных домов, которым не столь давно он нанес серьезный урон, снова объединились и укрепились в здании на Суррей-стрит, окнами на Темзу. Судья решил атаковать их вторично, а поскольку в прошлый раз некоторые преступники удрали по воде, то теперь решено было нападать и с берега, и с реки. С этой целью отряд стражников под командованием констебля занял исходные позиции на суше.
У. Хогарт. «Карьера мота. Тюрьма»[693]
Но несмотря на строгую секретность подготовки, преступников предупредили, и они покинули дом еще до появления констеблей. Представители закона заняли здание и, не встретив на сей раз сопротивления, уничтожили столы и прочее оборудование, потребное для игры»