Справедливым будет отметить, что линия консервативной альтернативы реформам уголовного кодекса была обозначена в парламентских дебатах и общественной дискуссии задолго до появления трактата М. Мэдана. В феврале 1701 г. в обе палаты парламента был представлен анонимный трактат «Виселица – недостаточное наказание для убийц, грабителей с большой дороги и взломщиков»[1064]. Пасквиль открывался традиционными жалобами на рост преступности и несовершенство уголовного законодательства, что собственно и стало причиной обращения к «столь низкому предмету»: «Именно это побудило меня взяться за перо, – писал анонимный автор, – дабы показать зло в его истинном свете, а также предложить лекарство… Милосердие и умеренность англичан отражаются в законах и конституции, но если преступники становятся все более дерзкими и закоренелыми, то почему бы добропорядочным гражданам не стать менее милосердными по отношению к ним, особенно в свете того, что мягкие методы стали неэффективными?»[1065] Интересно отметить, что под «мягкими методами» автор именует не что иное, как смертную казнь! Смертный приговор, – считает памфлетист, – может и последнее средство, но и оно не работает, и если мы не найдем альтернативы, то вскоре путешествовать по Англии можно будет как в аравийских пустынях в компании вооруженных до зубов телохранителей. Какую же альтернативу предлагает он на рассмотрение парламента? «Те, кто отказывают в милосердии другим, не заслуживают его. Если виселица не страшит их, то надо вешать их в цепях, морить их голодом, колесовать, подвергать порке до смерти, как это делали римляне»[1066].
Автор памфлета, считая современных ему преступников «развращенными в мыслях и поступках настолько, что они не думают о том, что их ждет за порогом вечности», тонко подметил «переломный» момент в восприятии мирянами угрозы «вечного наказания», которая была эффективным механизмом превенции преступного поведения в средние века и раннее новое время[1067].
Р. Додд «Пират, казненный на причале казней»[1068]
В начале XVIII столетия содержательная часть теологической и правовой аргументации, призванная доказать, что за «мимолетный» земной грех ожидалось вечное наказание, не выдерживала столкновения с растущим рационализмом грядущего Просвещения. Странствующие проповедники и ординированные священнослужители констатировали утрату англичанами веры в вечность адовых мук и соответственно ментального ужаса от их вероятности. Это не могло их не беспокоить: так, например, ирландский епископ Томас Майлс предупреждал, что утрата веры в вечность наказания приведет к крушению всех социальных границ и устоев, уничтожению друг друга и т. п.[1069]
В таком контексте даже такая репрессивная мера, как смертная казнь, казалось, не несла более ни устрашающего, ни назидательного эффекта. Частое повторение преступлений, – убежден автор, – достаточное основание для применения к преступникам мер, более жестоких, чем смертная казнь. И если «нет аргумента действенней, чем сильная боль», то даже нескольких примеров публичных пыток будет достаточно, чтобы с одной стороны избавить добропорядочных граждан от страха перед преступниками, с другой – назидательным эффектом спасти тысячи жизней тех, кого ежегодно отправляют на виселицу[1070]. Физическая боль, которую они испытывают перед смертью, должна затмить удовольствие, получаемое от противоправной деятельности. Если преступники более не боятся смерти, то надо сделать так, чтобы они боялись того, что будет перед смертью: «если один заслуживает смерти за кражу предмета, чья стоимость превышает пять шиллингов, то другой, держащий меня в страхе, угрожающий моей жизни и собственности, заслуживает больше чем смерти. Если первый должен умереть, то второй должен захотеть умереть»[1071].
Этот памфлет можно назвать манифестом наступающей эры «Кровавого кодекса» в английском уголовном правосудии, под знаком которого пройдет весь XVIII в. В свое время знаменитый судья Верховного суда Великобритании, автор внушительного труда «Общий обзор уголовного законодательства Англии» сэр Джеймс Стивен оценивал законодательство XVIII столетия как «самое нелепое, самое безответственное и самое жестокое, которое когда-либо позорило цивилизованную страну»[1072]. Консервативное направление правовой мысли, впервые проступившее в анонимном памфлете, будет придерживаться идеи неукоснительного соблюдения всех существующих законов, какими бы суровыми они не казались: «Закон должен исполняться регулярно и систематично, иначе от него нет толка. Какой прок от острых зубов, если пускать их в ход от случая к случаю?»[1073] Анонимный автор практический впервые поднял вопрос «порочной» на его взгляд практике помилования, исходит ли оно от магистратов или от церкви. В сущности подобной точки зрения в отношении строгого следования принятым законам придерживался моралист Б. Мандевиль. В продолжение этой линии Джордж Оллифф в 1731 г. опубликовал эссе, в котором подчеркивал, что единственный способ предотвратить вред, наносимый преступниками – увеличить террор смертной казни и отказаться от порочной практики отмены или отсрочки приговора[1074]. Автор уделил большое внимание психологическому воздействию суровой казни путем сожжения, повешения, членовредительства и т. п. на толпу и выступил с резкой критикой сложившейся практики, когда эту заслуженную кару получает одна двадцатая часть тех, кто такого наказания действительно заслуживает[1075].
Мартин Мэдан
Кульминационной работой в русле критики исполнительного судопроизводства стал рассматриваемый трактат Мартина Мэдена. В то время как светские мыслители искали причину роста преступности и кризиса системы наказаний в упадке религии и нравственности, священник, напротив, усматрел корень проблемы не столько в утрате страха перед Всевышним, сколько в утрате авторитета закона. Мартин Мэдан – юрист по классическому образованию, методист кальвинистского толка по религиозным взглядам, был известен лондонской публике и до публикации трактата, обличающего судебную систему. Опекаемый Дэвидом Джонсом и Уильямом Ромэйном, самыми влиятельными евангелистами в Лондоне, а также герцогиней Хантингтон – наиболее влиятельной представительницей кальвинистского течения в методизме, которая по утверждению ее биографа А. Сеймура, стала его «первым другом и наставницей в делах веры», Мэдан снискал славу пламенного проповедника: «его красноречие завоевало и бедняков, внимавших с радостью, и богачей… И те, и другие были преисполнены восхищения. Хриплый глас предрассудков и невежества потонул в шуме аплодисментов и приветствий истинных друзей веры, которые вновь соприкоснулись с заветами Реформации, защищаемыми умелым адвокатом, чьи знания были равноценны рвению и пылу.
Подобно Боанергесу[1076] он провозглашал истины, раскаленной лавой изливавшиеся с пылающей вершины Сиона». Столь гипнотическое воздействие на слушателей Мэдан оказывал своим хорошо поставленным, богатым модуляциями голосом, не последнюю роль играли и внешние данные: правильные черты лица, живая мимика, высокий рост и статная фигура. «Его язык был прост и выразителен, доводы рациональны и логически выверены, его откровения проистекали из родника святости… а сам он был мастеровым, чей тяжелый труд заключался в том, чтобы вести людей в мир истины»[1077]. Ораторский талант и энтузиазм Мэдана сделали его персонажем, известным как в Лондоне, так и за его пределами: он проповедовал на модных курортах Бата, Челтнема, Танбриджа-Уэллса, совершал деловые поездки по городам и графствам Великобритании вместе со своими единомышленниками.
Успех трактата «Размышления об исполнительном производстве относительно наших уголовных законов» говорит о том, что публицистическое мастерство Мэдана не уступало его красноречию. «Достоинство и процветание королевства в целом, как безопасность и счастье ее жителей, в частности, зависят от надлежащего исполнения законов»[1078], – уже первый тезис, выдвигаемый Мэданом, да и само его обращение к этой теме, показали, что годы теологических дискуссий и миссионерской деятельности не умалили его интерес к, казалось бы, благополучно забытой первой профессиональной деятельности. Закон является гарантом неприкосновенности собственности, и неисполнение или частичное исполнение буквы закона ведет к хаосу и дестабилизации, что выражается и в ухудшении криминогенной ситуации. «Ни одна цивилизованная нация так не страдает, как мы, от ежедневно совершаемых преступлений: мы не можем спокойно путешествовать, спать в своих домах, держать скот в полях без нависшей над нами угрозы разбоя и хищения имущества… Случаи оного так возросли в количественном отношении, что и день не более безопасен, чем ночь, и суровая действительность изобилует примерами варварской жестокости в отношении тех несчастных, которые попали в руки злостных нарушителей общественного порядка[1079]. Мэдан с горечью констатировал, что имидж англичан на континенте так безнадежно скомпрометирован, что их называют «нацией разбойников», чему имеются серьезные основания, ведь «банды стали такими многочисленными, а лица, их составляющие, такими отчаянными, что ситуация не подвластна контр