олю со стороны властей»[1080]. Мэдан сравнивает современный ему Лондон по уровню криминогенности с Римом в «худшие его времена», описанные в сатирах Ювенала:
Впрочем, опасно не это одно: встречаются люди,
Грабить готовые в час, когда заперты двери и тихо.
Столько железа идет для оков, что, боишься, не хватит
Плуги простые ковать, железные бороны, грабли.
Счастливы были, скажу, далекие пращуры наши
В те времена, когда Рим, под властью царей, при трибунах
Только одну лишь темницу имел и не требовал больше[1081]
Мэдан, в свою очередь, обращается к сатире своего соотечественника, просветителя и эссеиста Самюэля Джонсона «Тщета человеческих желаний», созданной в подражание римлянину, в которой просветитель «отзеркалил» римский опыт на столицу Великобритании XVIII в. с учетом лондонских реалий и английской истории:
Мой бедный друг, напрасно в тщетной вере
В полночный час ты запираешь двери
На три замка, они не сдержат ярость
Того, кому претит намек на жалость,
Мелькнет кинжал и, захлебнувшись кровью,
Ты тяжело сползешь на изголовье.
Не хватит в целой Англии полей
Для тех, кто умер в Тайбернской петле,
А из заморской пеньки не сплести
Веревок, чтобы Англию спасти,
Опутав ими шеи или флот,
Величия Британии оплот.
В Альфредовы святые времена
Всего одна лишь жалкая тюрьма
Без суеты, без шума, без хлопот
В себя вместила б весь преступный сброд.
Блаженный век без фальши лживых фраз…
И наш. явит разительный контраст![1082]
Сложившаяся ситуация, по убеждению Мэдана, буквально взывает к исправлению, при этом он, как трезвый реалист, в пику любителям поностальгировать о «старой доброй Англии» отдает отчет, что «лекарство» надо искать не в прошлом: «Я далек о того, чтобы призывать читателя вернуться во времена короля Альфреда, чьи мудрые постановления возлагали на подданных равный груз ответственности за общественную безопасность. прошло слишком много времени и от прежних учреждений остались только названия»[1083].
Концептуальное ядро критики трактата Мэдана сосредоточено на фигуре представителей правоохранительной системы – судей и присяжных заседателей. Автор вспоминает разговор с неким «известным барристером», который поведал ему весьма занимательный анекдот: на выездной сессии в Норфолке он беседовал с ветераном криминального мира, в очередной раз приговоренным к смертной казни. На вопрос, почему тот всякий раз возвращался к преступному ремеслу, преступник ответствовал примерно следующее: «О, сэр, ведь существуют так много разных обстоятельств в нашу пользу, и так мало в пользу тех, кто против нас. Во-первых, маловероятно, что нас обнаружат, еще меньше – что схватят, еще меньше – что приговорят к смерти, и, я ставлю двадцать против одного, что приговор приведут в исполнение»[1084]. В подтверждение приводимого «анекдота», Мэдан приводит многочисленные примеры вопиющих, с его точки зрения, случаев, в которых преступники отпускались на свободу: в одном из них, пострадавшей стороной оказались три юные леди, которых ограбили на большой дороге среди белого дня, в другом пожилая супружеская чета, ставшая жертвой ночного взлома. В обоих случаях смертный приговор был сначала вынесен, впоследствии отменен, а преступники были отпущены на свободу, где благополучно вернулись к прежнему образу жизни. «Два вышеописанных случая – есть прямое доказательство того, что бездумное злоупотребление властью подрывает всю систему уголовного правосудия и ставит общественное благо в зависимость от волеизъявления отдельных людей»[1085]. Словно желая сгустить краски, Мэдан обращается к нашумевшей в свое время истории Патрика Маддана, буквально вынутого из петли сердобольным шерифом под одобрительные крики толпы. Мэдан не жалеет красок, живописуя этапы его преступной биографии: «После освобождения вышеупомянутый Патрик организовал чудовищный по своей жестокости бунт в Мурфилдсе, за что был приговорен заключению в Ньюгейте, откуда сбежал в 1780 г., после чего промышлял взломами, сколотил банду из юнцов, совершил налет на магазин, был взят с поличным и приговорен к смертной казни, которую заменили на ссылку; откуда он сбежал, проделав отверстие в днище корабля, через некоторое время пойман и оказался на судебном слушании в Олд-Бейли…. Выслушав смертный приговор, наш герой мгновенно растерял браваду и, пав на колени, молил о помиловании, которое было ему даровано. Его отправили в Африку, после чего сведения о нем крайне разнятся… Кто-то утверждает, что его вздернули на корабельной рее, другие же не без основания уверяют, что он процветает в Англии»[1086]. Возвращаясь к персонажу анекдота «известного барристера» Мэдан уверяет своих читателей: «Доводы этого негодяя вполне созвучны мыслям всех преступников королевства, что побуждают их упорствовать в своих злодеяниях, а газеты лишь поддерживают их уверенность в том, что их освободят, едва судьи покинут город»[1087].
На протяжении всего эссе, Мэдан задается поиском причин падения авторитета уголовных законов. В собственных нелестных метафорах в отношении уголовно-исполнительной практики Мэдан не щадит чувства и репутацию законодателей и законоисполнителей: «уголовные законы – ни что иное, как огородное чучело, которое пугает только вначале, а когда его вид станет привычным, не вызывает и тени страха у самых робких представителей племени пернатых»[1088]. Несколько страниц спустя не менее сильный образ: «Наши уголовные законы подобны гадюкам, у которых вырвали ядовитые клыки, они не причинят ни малейшего вреда тем, кто бросает им вызов»[1089]. Для «накала страстей» Мэдан цитирует монолог персонажа комедии У. Шекспира «Мера за меру»:
«Имеем мы суровые законы,
Узду для необъезженных коней,
Но дремлют лет четырнадцать они,
Как дряхлый лев, который из пещеры…
Так законы наши,
Мертвы в возмездье, сами омертвели;
И вольность водит правосудье за нос.» [1090]
Суд присяжных. Лондон XVIII век[1091]
Итак, причина современной автору преступности – мертвые, то есть неработающие законы. Российский юрист А.Ф. Кистяковский в диссертационном исследовании о смертной казни приводит интересные данные: в Лондоне с 1749 по 1772 гг. было приговорено к смертной казни 1 тыс. 121 человек, из них действительно казнены 678 человек[1092]. Британская историография приводит в доказательство исследования историка права В. Гэтрелла: по его подсчетам, в Англии в период между 1780 и 1830 гг. к смертной казни были приговорены 35000 человек, но фактически в исполнение была приведена только пятая часть приговоров[1093]. Таким образом, как справедливо отмечал Дж. Тревельян «для уголовных преступников было легко с помощью мудрых законодателей ускользнуть на основе чисто формальных юридических ухищрений из сетей старинной и хорошо разработанной процедуры. Из шести воров, приведенных в суд, пять могли тем или иным путем спастись, тогда как одного несчастного вешали»[1094]. Только вот для Мэдана подобные законодатели отнюдь не мудрые, а порочные и не соответствующие своему долгу и высокому званию.
Веком раньше англиканский священник Э. Янг, сравнивая суд присяжных с двенадцатью апостолами, убеждал свою паству, что земной суд выступает «прологом» и подготовкой к страшному суду, а принятие земного наказания может предотвратить (искупить) наказание в вечности. Модель земного суда, с судьей во главе и присяжными вокруг, он уподоблял небесной модели, когда Христос, окруженный ангелами, будет вершить свой суд[1095]. Сравнение присяжных с апостолами было сравнительно устоявшимся, подкрепляло веру в непорочность и неподкупность представителей Закона. Выступая в суде присяжных в Оксфорде, красноречивый проповедник Томас Биссе сравнил иерархию судов «со ступенями, восходящими к Соломонову трону», а через нее к Богу: «…ибо нет служителя правосудия, который не был бы служителем Господа Бога»[1096]. В своем трактате Мэдан также использует библейскую риторику, однако нарочито подчеркивает государственную (светскую!) природу правосудия: «Мудрость нашей конституции заключается в том, что полнота исполнительной власти – в руках Короля, который делегирует ее другим магистратам, действующим от его лица; относительно уголовных законов главные из этих магистратов – двенадцать судей Англии… эти апостолы мудрости избираются из самых компетентных и знающих юристов. и дают торжественную клятву отправлять правосудие»[1097]. Мэдан в деталях описывает визит судей Королевской скамьи, «внушающий ужас виновным и гарантирующий защиту и безопасность невинным в каждом уголке королевства». Под звуки труб разъездные судьи, облаченные в мантии, и местные присяжные направляются в церковь, затем возвращаются в помещение суда, иногда украшенное цветами и душистыми травами, где торжественно оглашаются их полномочия. В самых торжественных выражениях судья рассуждает о природе преступления, о назначении законов и пытается донести до приговоренных мысль о необходимости достойно провести последние часы. При этом, проповедническим тоном подчеркивает автор, речь должна произвести впечатление не только на преступников, но и на всю аудиторию: «… на протяжении оставшейся жизни они будут избавлены от соблазна вступить на скользкую дорожку, поскольку узрят воочию, к чему она приводит. ужасные слова приговора прозвучали, преступников увели и толпа расходится по домам, унося на устах скорбную новость. неотвратимость наказания очевидна, и все графство ощущает долговременный эффект уголовного правосудия, а другие судьи, вдохновленные его примером, продолжают хранить и передавать справедливость и истину от поколения к поколению»