Было решено, что ректор и священник останутся охранять сцену трагедии, в то время как более молодой и быстроногий казначей побежал за докторами и полицией. Отец Браун подошел к столу, где лежала почти догоревшая сигара, от которой остался лишь маленький окурок. Другая сигара выпала из мертвой руки и разбросала по мощеной дорожке быстро угасшие искорки. Ректор Мандевилльского колледжа неловко пристроился на стуле поодаль и обхватил руками лысую голову. Потом он поднял глаза, в которых усталое выражение вдруг сменилось испуганным, и в тишине сада прозвучало короткое восклицание, исполненное ужаса.
Отец Браун обладал неким качеством, которое иногда казалось поистине ужасающим. Он всегда думал о том, что делает, но не о том, следует ли это делать. Он мог совершать самые ужасные, грязные или недостойные вещи со спокойствием опытного хирурга. В его просто устроенном разуме существовал пробел относительно всего, что обычно связывают с сентиментальностью или предрассудками. Вот и теперь он опустился на один из стульев, с которого упал труп, поднял сигару, наполовину выкуренную мертвецом, тщательно стряхнул пепел, изучил окурок, потом сунул его в рот и закурил. Со стороны это казалось непристойной и гротескной выходкой в насмешку над покойником, но для священника его поведение было вполне разумным. Облачко дыма поднялось вверх, словно жертвенное воскурение перед языческим идолом, но отцу Брауну представлялось совершенно естественным, что единственный способ оценить сигару – это выкурить ее. Его старый друг, ректор Мандевилльского колледжа, испугался еще больше из-за смутной, но проницательной догадки, что отец Браун, с учетом всех обстоятельств, рискует своей жизнью.
– Нет, все в порядке, – сказал священник и положил окурок. – Очень хорошие сигары… ваши сигары, а не американские или немецкие. Не думаю, что дело в самих сигарах, но лучше будет собрать пепел. Эти люди были отравлены таким ядом, от которого тело быстро коченеет. Кстати, вот идет человек, который знает о подобных вещах больше, чем мы.
Ректор резко выпрямился на стуле и едва не вскочил с места, потому что на дорожку упала большая тень приближающейся фигуры, которая, несмотря на свои размеры, двигалась почти неслышно. Профессор Уодхэм, возглавлявший кафедру химии, всегда ступал очень тихо, и в его прогулке по саду не было ничего необычного, но его появление как раз в тот момент, когда речь зашла о химии, создавало впечатление неестественной точности.
Профессор Уодхэм гордился своей невозмутимостью, которую некоторые называли бесчувственностью. На его прилизанной соломенной шевелюре не шевельнулся ни один волосок, а сам он разглядывал трупы с безразличным выражением на широком лягушачьем лице. Он посмотрел на сигарный пепел, собранный священником, потрогал кучку пальцем и застыл в еще большей неподвижности, чем раньше, но его глаза на мгновение сверкнули и как будто превратились в линзы микроскопа. Он явно что-то понял или узнал, но решил промолчать.
– Не знаю, с чего тут начать, – произнес ректор.
– Я бы начал с вопроса о том, где эти несчастные провели большую часть дня, – сказал отец Браун.
– Они довольно долго возились в моей лаборатории, – впервые заговорил Уодхэм. – Бейкер часто заходит ко мне поболтать, и на этот раз он привел двух спонсоров для осмотра моего отделения. Думаю, они ходили повсюду, как настоящие туристы. Я знаю, что они заходили в капеллу и даже в тоннель под склепом, где нужно зажигать свечи. Они занимались этим вместо послеобеденного отдыха, как поступают все нормальные люди. Бейкер, наверное, водил их повсюду.
– Они проявляли конкретный интерес к чему-либо в вашей лаборатории? – спросил священник. – Чем вы занимались, когда они пришли?
Профессор химии пробормотал какую-то формулу, начинавшуюся с «сульфата» и заканчивавшуюся «селеном», совершенно непонятную для обоих слушателей. Потом он с усталым видом отошел в сторону и опустился на скамью под солнцем, закрыл глаза и с терпеливым смирением подставил свое широкое лицо солнечным лучам.
В этот момент лужайку стремительно пересекла фигура, двигавшаяся прямо и быстро, как пуля. Отец Браун узнал аккуратную черную одежду и хитроумную собачью физиономию полицейского врача, с которым он раньше встречался в бедных кварталах города. Он был первым из официальных лиц, прибывших к месту трагедии.
– Послушайте, – обратился ректор к священнику, прежде чем врач приблизился на расстояние слышимости. – Я должен кое-что узнать. Вы действительно считаете, что коммунизм представляет реальную опасность и ведет к преступлениям?
– Да, – ответил отец Браун с мрачной улыбкой. – Я слежу за распространением некоторых коммунистических методов и влияний, и, в определенном смысле, это коммунистическое преступление.
– Спасибо, – сказал ректор. – Тогда я должен немедленно уйти и кое-что выяснить. Скажите полицейским, что я вернусь через десять минут.
Ректор исчез в одной из тюдоровских арок почти в тот момент, когда полицейский врач подошел к столу и жизнерадостно поздоровался с отцом Брауном. По предложению последнего они заняли места за злосчастным столом. Доктор Блейк бросил резкий и подозрительный взгляд на крупную, вялую фигуру химика, который, по-видимому, задремал на скамейке поодаль. Отец Браун вкратце рассказал, кто такой профессор и что им удалось узнать от него, а врач молча слушал, одновременно занимаясь предварительным осмотром трупов. Естественно, он больше интересовался мертвыми телами, чем косвенными обстоятельствами, но одна деталь вдруг отвлекла его от анатомических изысканий.
– Как вы сказали, над чем работал профессор? – спросил он.
Отец Браун терпеливо повторил непонятную ему химическую формулу.
– Что? – восклицание доктора Блейка прозвучало как пистолетный выстрел. – Черт возьми, но это ужасно!
– Потому что это яд? – поинтересовался отец Браун.
– Потому что это бессмыслица, – ответил доктор Блейк. – Это просто ерунда. Профессор – довольно известный химик. Почему знаменитый химик намеренно городит чепуху?
– Думаю, я могу ответить на этот вопрос, – кротко сказал отец Браун. – Он городит чепуху, потому что лжет. Он что-то скрывает, и ему особенно хотелось скрыть это от двух людей, которых вы видите перед собой, и их представителей.
Доктор отвел взгляд от двух мертвых тел и посмотрел на почти неестественно неподвижную фигуру известного химика. Должно быть, он заснул; порхавшая по саду бабочка опустилась на него, отчего он стал еще больше похож на каменного идола. Крупные складки его лягушачьего лица напоминали врачу свисающие складки шкуры носорога.
– Да, – очень тихо добавил отец Браун. – Он дурной человек.
– Черт бы побрал все это! – воскликнул доктор, внезапно тронутый до глубины души. – Вы хотите сказать, что такой великий ученый причастен к убийству?
– Придирчивые критики могли бы обвинить его в убийстве, – бесстрастно отозвался священник. – Мне самому не слишком нравятся люди, замешанные в подобных убийствах. Но гораздо важнее моя уверенность в том, что эти бедняги принадлежали к числу его придирчивых критиков.
– Вы имеете в виду, что они раскрыли его секрет и он заставил их замолчать? – нахмурившись, спросил Блейк. – Но что это был за секрет? Как можно убить двух людей в таком заметном месте?
– Я уже выдал вам его секрет, – сказал священник. – Это секрет души. Он дурной человек. Ради всего святого, не подумайте, будто я говорю это из-за того, что мы с ним принадлежим к противоположным школам или традициям. У меня много друзей в научных кругах, и большинство из них отличается героическим бескорыстием. Даже о самых закоренелых скептиках можно сказать, что они иррационально бескорыстны. Но время от времени попадаются материалисты, в самом животном смысле этого слова. Повторяю, он плохой человек. Гораздо хуже, чем… – отец Браун сделал паузу, чтобы подобрать нужное слово.
– Гораздо хуже, чем коммунист? – предположил его собеседник.
– Нет, – ответил отец Браун. – Я имел в виду, гораздо хуже, чем убийца.
Он встал с рассеянным видом, словно не замечая изумленного взгляда собеседника.
– Но разве вы не считаете, что этот Уодхэм и является убийцей? – наконец спросил Блейк.
– О нет, – уже более добродушно ответил священник. – Убийца вызывает гораздо большую симпатию и понимание. По крайней мере, он был в отчаянии, а внезапная вспышка ярости может служить смягчающим обстоятельством.
– Значит, вы считаете, что это все-таки был коммунист? – воскликнул доктор.
В этот момент очень кстати появились полицейские с объявлением, которое вроде бы завершало расследование самым решительным и удовлетворительным образом. Они несколько задержались по пути к месту преступления по той простой причине, что уже поймали преступника. Фактически они взяли его почти у ворот своей официальной резиденции. Они уже имели основания подозревать коммуниста Крейкена в причастности к разным беспорядкам в городе. Когда они узнали о преступлении, то решили на всякий случай арестовать его и сочли этот арест совершенно оправданным. Инспектор Кук с торжествующим видом объяснил докторам и профессорам, собравшимся на садовой лужайке Мандевилльского колледжа, что при обыске злосчастного коммуниста в его кармане нашли коробок отравленных спичек.
В то самое мгновение, когда отец Браун услышал слово «спички», он вскочил со стула, как будто спичка зажглась прямо под ним.
– Ага! – радостно воскликнул он. – Теперь все ясно.
– Что вы имеете в виду? – требовательно спросил ректор, вернувшийся с официальной напыщенностью, под стать помпезности полицейских чинов, которые теперь наводнили колледж, словно победоносная армия. – Вы хотите сказать, теперь вам ясно, что Крейкен виновен в убийстве?
– Я хочу сказать, что Крейкен оправдан и дело против него можно закрыть, – твердо ответил отец Браун. – Вы действительно принимаете Крейкена за человека, способного травить других людей с помощью спичек?
– Все это очень хорошо, – сказал ректор с обеспокоенным выражением, не сходившим с его лица после ужасной находки. – Но вы сами говорили, что фанатики с ложными принципами могут совершать гнусные дела. Кстати, вы сами сказали, что коммунизм расползается повсюду и в обществе распространяются коммунистические обычаи.