но другой мужчина прервал его – и горечь его тона удивила доктора.
– Ее настоящее имя было Долли Лорд, – сказал он. – На этой фотографии ей семнадцать, и я любил ее – до сих пор люблю – самым искренним и глубоким образом. – Он просто добавил: – Я никогда не любил никого, кроме нее.
Он молчал, и Эббершоу, который с каждой минутой чувствовал, что понимает все меньше и меньше, тупо смотрел на него. В том, что этот человек был искренен, не было никаких сомнений. Тон его голоса, каждая черточка его лица и тела свидетельствовали о силе его чувств.
– Я не понимаю, – сказал Эббершоу.
Уайетт тихо рассмеялся и заговорил быстрее, серьезнее, тем же тоном:
– Она блистала в массовой сцене из «Веры святого Губерта», прекрасной полусвященной оперетте, которую они ставили в Художественном театре Виктора Гордона, в Найтсбридже, – сказал он. – Именно там я впервые увидел ее. В снуде на голове и в плаще она выглядела великолепно. Я влюбился в нее. Мне пришлось немало повозиться, чтобы узнать, кто она такая. К тому времени я был без ума от нее.
Он остановился и посмотрел на Эббершоу своими темными глазами, в которых теперь был мятежный, почти фанатичный свет.
– Вы можете назвать это абсурдом, учитывая современное отношение к платонической любви, – сказал он, – но я влюбился в нее так, как девять из десяти мужчин не смогли бы с начала времен, и буду любить ее, пока все животное в нас не будет умерщвлено естественным путем и род человеческий не придет к своему концу. Я любил именно ее, ее лицо, осанку, тело. Она казалась мне идеалом женщины. Она стала моей единственной целью. Я мечтал о ней, в мыслях видел ее своей женой… – На мгновение он заколебался и вызывающе посмотрел на Эббершоу, но, поскольку тот ничего не сказал, он снова продолжил: – Я узнал, что в своей не сценической жизни она была из тех, кого называют хореографами, в одном из ночных клубов на Шефтсбери-авеню. И я пошел туда, чтобы найти ее. Управляющий сказал мне, что за полкроны и дополнительную плату я получу и танец, и многое другое, и главное – возможность говорить с ней, сколько захочу.
Он снова заколебался, и Эббершоу смог увидеть по его лицу, как много значило для него это разочарование.
– Как вы знаете, – продолжал Уайетт, – я несведущ в женщинах. Как правило, они меня совершенно не интересуют. Думаю, именно поэтому моя Радость меня так увлекла. Я хочу, чтобы вы поняли, – вдруг вспыхнул он, его голос сделался диким, – что тот факт, что она была не моего круга, что ее акцент был ужасен, а ее ногти безобразно наманикюрены, не имел для меня никакого значения. Я был в нее влюблен: я хотел на ней жениться. Тот факт, что она была глупа, меня тоже не сильно смущал. О, она была невероятно глупа – в страшнейшем сочетании грубого невежества и невинности. Да, – с горечью продолжал он, уловив невольное выражение лица Эббершоу, – невинность. Думаю, именно это меня сломало. Она была невиннее дикарки и не смыслила ни в чем. Элементарный цивилизованный кодекс добра и зла был для нее непостижим. В ее голове был сущий кошмар. – Он вздрогнул, и Эббершоу почудилось, что он начал понимать: то, что обычно сравнительно легко переживают отроки, погубило аскетичного отшельника двадцати семи лет, подточило его разум.
Поэтому следующее замечание Уайетта удивило его.
– Она меня заинтересовала, – заявил он. – Я хотел изучить ее. Поначалу я думал, что ее необычное психическое состояние было следствием случайности – неудачных обстоятельств рождения и отсутствия воспитания, – но обнаружил, что ошибался. Именно это превратило меня в особенно воинственного социального реформатора. Вы следите за мыслью, Эббершоу? – Говоря это, он наклонился вперед, его глаза были устремлены на лицо собеседника. – Вы меня понимаете? Ее психические деформации были не случайностью, а результатом злого умысла.
Эббершоу вздрогнул.
– Невозможно, – невольно сказал он, и Уайетт ухватился за это слово.
– Невозможно? – страстно повторил он. – Я полагаю, так сказал бы каждый на вашем месте, но все же вы ошибаетесь. Я начал выяснять. И выяснил. Эту девушку обучали с детства. Она была идеальным порождением дьявольского замысла и при этом не единственной жертвой. Там работало целое общество, Эббершоу, высокоорганизованная преступная организация. Эта девочка, моя девочка, и еще несколько ей подобных были маленькими колесиками в механизме. Они были «кошачьи лапки» – инструменты, с помощью которых можно привязать к себе неких людей или получить некую информацию. Ужасно, когда девушка осознает, что с ней творят, в случае если у нее был выбор, как жить, но подумайте: воспитанные такими с детства, умы сознательно развращенные, намеренно развитые в определенных направлениях… Это свело меня с ума, Эббершоу.
Некоторое время он молчал, опустив голову на руки. Эббершоу поднялся, но тот нетерпеливо повернулся к нему.
– Не уходите, – сказал он. – Вам надо это услышать.
Маленький рыжеволосый доктор тут же сел.
– Я все выяснил, – повторил Уайетт. – Я поднял со дна эту ужасную историю и обнаружил, что мозги этой организации тоже были наняты. Другими словами, у них был некий гений, готовый спланировать преступление, которое осуществят другие. Это меня ужаснуло. В любом массовом производстве и потреблении есть что-то отвратительное, но применительно к преступным схемам это несравнимо ужаснее. Я чувствовал, что зря потратил свою жизнь на книги и теории, тогда как вокруг меня, лишь протяни руку, творились все эти ужасающие вещи. И я все продумал. Казалось, нужно добраться до центра их преступного интеллекта, уничтожить человека в центре паутины. Просто отнести эти сведения в полицию было бы недостаточно. Какой смысл отправлять подобного гения в тюрьму на год или два, если в конце концов он отсидит положенный срок и вернется к своим преступным делам? Мне потребовался год, чтобы отследить нужного человека, и я нашел его внутри своей семьи – слава богу, не среди кровных родственников… И это был муж моей тети, Гордон Кумб. Я понял, что бессмысленно будет просто вышибить ему мозги. Он тоже был лишь винтиком. Были и другие, организаторы, те, кто посмел придумать и воплотить такую отвратительную идею, как та, что превратила Долли Лорд в Радость Любви – не совсем в животное, но и не в человека, а по сути в машину. Поэтому пришлось действовать осторожно. Мой дядя имел обыкновение приглашать меня в Блэк-Дадли и закатывать вечеринки, чтобы прикрыть его встречи с сообщниками. Я спланировал то, что считал идеальным убийством, и, дождавшись нового приглашения от дяди, тщательно подобрал компанию для домашней вечеринки и отправился в поместье с намерением привести свой план в действие.
– Вы подобрали гостей? – Эббершоу с любопытством смотрел на него.
– Разумеется, – спокойно сказал Уайетт. – Каждый из вас был выбран с умыслом. Все вы были людьми с безупречной репутацией. Не было никого, кто не смог бы предоставить хорошее алиби. Таким образом, подозрение обязательно пало бы на одного из гостей моего дяди, каждый из которых совершил если и не убийство, то нечто столь же дурное. Я думал, что Кэмпион – тоже их сообщник, пока мы все не оказались в плену. Пока Прендерби не рассказал мне, как все было, я уже предполагал, что Кэмпион приехал с Энн Эджвер.
– Вы чрезвычайно рисковый человек, – сказал Эббершоу.
Уайетт покачал головой:
– Разве? Я был опекуном моего дяди, а не он – моим. Я не имел никакой выгоды от его смерти и должен был быть так же свободен от подозрений, как и любой из вас. Конечно, – продолжал он, – я понятия не имел, что все обернется таким образом. Никто не был удивлен больше меня, когда они изощренно скрыли факт убийства. Когда я понял, что они что-то потеряли, то отчаянно беспокоился, чтобы к ним не вернулось то, что я полагал новым планом ограбления, созданным моим дядей. Вот почему я попросил вас остаться.
– Разумеется, – медленно произнес Эббершоу, – вы допустили ошибку.
– И она состоит в том, что вначале я не прикончил самого фон Фабера? – спросил Уайетт.
– Нет. – Эббершоу покачал головой. – В том, что вы решили в одиночку бороться с социальным злом. Это всегда борьба с ветряными мельницами.
Уайетт поднял глаза и встретился взглядом с собеседником.
– Я знаю, – просто сказал он. – Возможно, я в какой-то степени безумец. Просто я видел зло прямо перед своими глазами. А еще я любил Долли.
После его слов наступила тишина. Некоторое время двое просто сидели у камина: Эббершоу смотрел в огонь, Уайетт откинулся на спинку кресла с полузакрытыми глазами. Умом Эббершоу овладела презренная мысль: Уайетт был столь гениален, столь сострадателен, столь идеалистичен… Но внезапно эту мысль подвинула другая, безразличная: зло порождает зло, и в этом-то самая странная загадка жизни. Это зло продолжит распространяться, как круги на воде от камня, брошенного в пруд.
Голос Уайетта вывел его из задумчивости.
– Это было идеальное убийство. Как вы поняли, что это я? – спросил он почти удивленно.
Эббершоу замялся, но потом вздохнул.
– Я не мог перестать о нем думать, – сказал он. – Убийство и впрямь было слишком идеальным. В нем не было ничего, отданного на откуп случаю. Знаете, где я провел всю последнюю неделю? В Британском музее. – Он пристально посмотрел на собеседника. – Теперь я знаю об истории вашей семьи больше, чем, полагаю, кто-либо другой. Вся эта история о ритуале с кинжалом отлично помогла вам, Уайетт, если бы не одно обстоятельство. Эта история была ложью.
Уайетт резко поднялся со стула и начал ходить взад-вперед по комнате. Этот недостаток в его схеме, казалось, расстроил его больше всего на свете.
– Но она могла быть и правдой, – возразил он. – Кто мог бы доказать обратное, учитывая, что речь шла о семейной легенде?
– Нет, не могла, – настаивал Эббершоу. – Она была неправдой, потому что с одна тысяча сотого года по одна тысяча шестьсот третий год – задолго до того, как ваша история вообще могла бы случиться, – Блэк-Дадли был монастырем, он вообще не принадлежал вашей семье. Ваше родовое поместье находилось выше по побережью, в Норфолке, и я не думаю, что кинжал перешел к вашему роду по крайней мере до середины семнадцатого века, когда впервые упоминается, что ваш предок вернулся из Папской области с товарами.