Между тем, если бы у кого-нибудь и появились подозрения, они должны были немедля рассеяться. Спустя двенадцать часов симптомы совершенно переменились, и наутро больной испытывал совсем другие ощущения. Это причудливое течение болезни, это непостоянство ее признаков ставило медиков в тупик, опрокидывая все их догадки.
Последние дни Соврези уверял, что у него уже ничего не болит, и спокойно спал ночами. Правда, он высказывал разные незначительные жалобы, своей неожиданностью озадачивавшие докторов. Он слабел час от часу, таял просто на глазах – это было ясно всем.
Тогда доктор Р. потребовал созвать консилиум, и Треморель вернулся в тот момент, когда Берта с тяжелым сердцем ждала решения врачей. Наконец дверь малой гостиной отворилась, и, видя невозмутимые лица ученых мужей, отравительница несколько успокоилась.
Результаты консилиума оказались неутешительны. Все средства были испробованы и исчерпаны: было сделано все, что в человеческих силах. Крепкий организм больного также исчерпал все свои возможности.
Неподвижная, как мраморное изваяние, с глазами, полными слез, Берта выслушала этот безжалостный приговор, являя собой столь идеальное воплощение земной скорби, что даже старые врачи расчувствовались.
– О господи, неужели надежды больше нет? – воскликнула она душераздирающим голосом.
Доктор Р., хоть и с трудом, попытался ее несколько успокоить. Он произнес одну из тех двусмысленных банальных фраз, которые значат все что угодно, а в сущности – ничего и представляют собой вялую попытку утешить тех, кого утешить невозможно.
– Никогда не следует отчаиваться, – сказал он. – Когда больной молод, как господин Соврези, природа подчас творит чудеса в самых безнадежных обстоятельствах. – Но затем врач отвел в сторону Эктора и поручил ему подготовить несчастную молодую женщину, такую преданную, такую обаятельную, столь любимую мужем, к ужасному удару. – Не стану от вас скрывать, – добавил он, – что, по моему мнению, господин Соврези протянет не больше двух дней.
Напрягая слух, Берта уловила роковой приговор медицины. Когда Треморель вернулся, проводив участников консилиума, он застал ее сияющей. Она бросилась ему на шею.
– Всё! – воскликнула она. – Будущее принадлежит нам! Одна-единственная крохотная темная тучка омрачала нам горизонт, но теперь и она рассеялась. Мне остается сделать так, чтобы предсказания доктора Р. сбылись…
Любовники, как всегда, пообедали вдвоем в столовой, а у постели больного их сменила одна из горничных. Бертой владела бурная радость, которую ей с трудом удавалось скрыть. Уверившись в успехе и в безнаказанности, убедившись, что цель близка, женщина позабыла о своем столь искусном притворстве. Не смущаясь присутствием слуг, она обиняками весело говорила о близкой свободе. Из ее уст вырвалось слово «избавление». Этим вечером Берта была сама неосторожность. Промелькни у одного из слуг подозрение или попросту досада на хозяйку, и ей бы несдобровать.
Эктор, у которого волосы вставали дыбом от ужаса, то и дело толкал ее под столом ногой и призывал взглядами к молчанию, но все напрасно. Бывают в жизни часы, когда щит лицемерия кажется такой непереносимой тяжестью, что обманщик хоть на мгновение вынужден отбросить его, чтобы набраться новых сил. К счастью, подали кофе, и прислуга удалилась.
Пока Эктор попыхивал сигарой, Берта уже без помех предавалась мечтам. Она собиралась провести все время траура в «Тенистом доле», а Эктор, чтобы приличия были соблюдены, снимет где-нибудь поблизости домик, где она будет навещать его по утрам.
Вот скука-то: при жизни мужа ей приходилось притворяться, будто она его любит, а после смерти надо будет притворяться, будто она его оплакивает. Никак не разделаться с этим человеком! Но в конце концов придет день, когда она сможет снять траур, не вызывая возмущения у дураков и тупиц. Какой это будет праздник! И они поженятся. Где? В Париже или в Орсивале?
Потом она забеспокоилась насчет того, через сколько времени вдова имеет право снова выйти замуж; ей помнилось, что это оговорено в законе: надо бы, продолжала она, пожениться сразу же, как только истечет положенный срок, чтобы не потерять ни дня.
Эктору пришлось долго ей доказывать, что необходимо будет подождать: поступить по-другому значило бы подвергнуть себя нешуточной опасности. Ему тоже хотелось, чтобы его друг Соврези поскорее умер – тогда окончатся его, Эктора, страхи, тогда он стряхнет с себя чудовищное наваждение, освободится от Берты.
XX
Время шло, Эктору и Берте пора было уже отправляться в спальню к Соврези. Больной спал. Как всегда по вечерам, они тихо уселись у камина; горничная ушла. Чтобы свет лампы не беспокоил больного, полог у изголовья был задернут, так что Соврези не мог видеть камина. Чтобы его увидеть, больному надо было подняться с подушек, опереться на правую руку и выглянуть. Но сейчас он спал тяжелым беспокойным сном, сотрясаясь от конвульсивной дрожи. От его хриплого прерывистого дыхания одеяло мерно поднималось и опускалось.
Берта и Треморель не обменялись ни единым словом. Зловещую безжизненную тишину нарушало только тиканье часов да шелест страниц книги, которую читал Эктор. Пробило десять. И тут Соврези шевельнулся, повернулся в постели и очнулся от сна.
Берта, проворная и заботливая, как подобает преданной супруге, в мгновение ока очутилась у постели. Соврези лежал с открытыми глазами.
– Тебе немного лучше, милый Клеман? – спросила она.
– Ни лучше, ни хуже.
– Дать тебе что-нибудь?
– Я хочу пить.
Эктор, поднявший взгляд при первых словах друга, вновь погрузился в чтение. Стоя перед камином, Берта старательно готовила микстуру, которую прописал в прошлый раз доктор Р.: приготовление этой микстуры требовало некоторых мер предосторожности. Когда питье было готово, Берта достала из кармана синий флакон и, как это бывало всякий вечер, погрузила в него заколку. Не успела она вытащить ее, кто-то слегка тронул женщину за плечо.
Берта вздрогнула и, резко обернувшись, испустила истошный крик, в котором звучал смертельный ужас. То была рука ее мужа. Да, пока Берта у камина отмеряла дозу отравы, Соврези бесшумно приподнялся, бесшумно отодвинул полог: это его исхудавшая рука дотянулась до жены, это его глаза, горящие ненавистью и негодованием, встретились с ее глазами. Крику Берты вторил другой крик, глухой, больше похожий на хрип.
Треморель все видел, все понял, он был уничтожен. «Все раскрылось!» Эти два слова взорвались у них в сознании наподобие бомбы. Написанные огненными буквами, слова эти виделись им повсюду, куда бы сообщники ни посмотрели. На миг все впали в неестественное оцепенение, и установилась такая глубокая тишина, что Эктор слышал, как в висках у него пульсирует кровь.
Соврези снова укрылся одеялом. Его сотрясал громовой, зловещий хохот – челюсти у него лязгали, он был похож на смеющийся скелет. Но Берта была не из тех, кого может свалить один удар, как бы ужасен он ни был. Она дрожала, как осиновый лист, ноги у нее подгибались, но мысль ее уже лихорадочно искала какую-нибудь увертку. Что, собственно, видел Соврези? Да и увидел ли он вообще что-нибудь? Что ему известно? Пускай он заметил синий флакон – можно найти объяснение и флакону. Может быть, да нет же, наверняка это просто совпадение, что муж тронул ее за плечо как раз в ту минуту, когда она доставала яд.
Все эти мысли одновременно пронеслись у нее в мозгу, быстрые, словно молнии, пронзающие темноту. Собравшись с духом и призвав на помощь всю свою отвагу, Берта приблизилась к постели и с вымученной улыбкой, более похожей на гримасу, но все-таки с улыбкой, произнесла:
– Боже, как ты меня напугал!
На мгновение, которое показалось ей вечностью, он впился в нее взглядом, а после ответил:
– Понимаю.
Сомнений больше не оставалось. Во взгляде мужа Берта ясно прочитала, что он знает. Но что именно? Все ли ему известно? Через силу она продолжала как ни в чем не бывало:
– Тебе стало хуже?
– Нет.
– Так зачем же ты поднялся?
– Зачем? – Сделав над собой усилие, он привстал и заговорил с неожиданной силой: – Я поднялся, чтобы сказать вам: довольно меня мучить; я уже дошел до пределов того, что может вытерпеть человек, ни одного дня больше я не вынесу этой неслыханной пытки – видеть, как жена и лучший друг медленно, по капле отмеряют мне смерть. – Соврези остановился. Берта и Эктор были сражены. – А еще я хотел вам сказать: довольно жестоких уловок, довольно хитростей, мне слишком худо. Ах, неужели вы не видите, до чего мне худо? Поторопитесь, ускорьте мою агонию. Убейте меня, отравители, но убейте сразу!
При слове «отравители» граф де Треморель выпрямился, словно внутри у него сработала пружина, и простер вперед руки; взор его блуждал. В ответ на это движение Соврези мгновенно сунул руку под подушку, извлек револьвер и направил его дуло на Эктора со словами:
– Не подходи!
Ему показалось, что Треморель хочет на него броситься и, раз уж преступление открылось, прикончить, задушить его. Соврези ошибался. Эктор чувствовал, что сходит с ума. Миг – и он снова тяжело упал в кресло. Берта, которая была сильнее, попыталась извернуться, ей казалось, этот ужас можно рассеять.
– Тебе стало хуже, бедняжка Клеман, – пролепетала она, – тебя вновь одолевает эта чудовищная горячка, которая так меня пугает. Ты бредишь…
– Неужели у меня бред? – изумленно переспросил он.
– Да, мой любимый, к сожалению, у тебя вновь начался бред, он туманит твой бедный больной разум горячечными видениями.
Он посмотрел на нее с любопытством. Его не на шутку поражала ее отвага, возраставшая вместе с опасностью.
– Подумай сам, неужели мы, которые так тебе дороги, так любим тебя, неужели я…
Неумолимый взгляд мужа заставил, буквально заставил ее умолкнуть, слова замерли у нее на губах.
– Довольно лжи, Берта, – произнес Соврези. – Твои ухищрения бесполезны. Я не бредил и не спутал сон с явью. Яд существует на самом деле, и я мог бы тебе его назвать, даже не вынимая его у тебя из кармана.