Выражение лица Гепена менялось прямо-таки на глазах. Нервы его не выдерживали, казалось, он вот-вот заговорит. Душа его приоткрылась надежде. И все-таки он упирался.
– Делайте со мной, что хотите, – твердил он.
– Ну а что, по-твоему, мы должны делать с таким болваном, как ты? – вскричал явно взбешенный Лекок. – Нет, я начинаю верить, что ты дурак от природы. Здравомыслящий человек понял бы, что мы хотим вытащить его из ямы, и не запирался. Но ты, видно, сам хочешь продлить свой арест. Что же, за решеткой ты, может быть, поймешь, что самая большая хитрость – это сказать все, как было. В последний раз спрашиваю: будешь отвечать?
Гепен мотнул головой: нет.
– Тогда отправляйся назад в тюрьму, в одиночку, раз она тебе так нравится, – заявил сыщик и, спросив взглядом разрешения у судебного следователя, распорядился: – Жандармы, уведите арестованного.
Последние сомнения г-на Домини рассеялись, как туман на солнце. Надо признать, он испытывал определенное неудобство оттого, что так дурно относился к Лекоку, и теперь хотел хоть как-то загладить свою недавнюю суровость.
– Вы, сударь, – обратился он к Лекоку, – великий мастер своего дела. Не говоря уже о вашей проницательности, настолько поразительной, что она может сойти за дар ясновидения. Допрос, который вы только что провели, – это в своем роде шедевр. Так что примите мои поздравления, а кроме того, я намерен испросить для вас награду у вашего начальства.
Слушая эти хвалы, сыщик с этаким смущенным видом опустил глаза. Он ласково поглядывал на даму, изображенную на бонбоньерке, и, надо думать, мысленно говорил ей: «Видишь, милочка, мы одолели этого сурового судейского, так презиравшего почтенное учреждение, красой и гордостью которого мы являемся, и заставили его публично покаяться. Он признал и похвалил наш скромный труд».
Вслух же Лекок произнес:
– Сударь, я могу принять на свой счет лишь половину ваших похвал, а вторую позвольте переадресовать господину мировому судье.
Папаша Планта запротестовал:
– Ну что вы! Не так уж много сведений я вам сообщил. Вы и без меня обнаружили бы истину.
Судебный следователь встал. С достоинством, но не без некоторого внутреннего сопротивления он протянул руку Лекоку, и тот почтительно пожал ее.
– Сударь, вы спасли меня от сильнейших мук раскаяния, – заявил г-н Домини. – Разумеется, рано или поздно невиновность Гепена была бы установлена, но сама мысль, что я содержал невиновного в тюрьме и терзал его допросами, долго бы тревожила мою совесть и лишала меня сна.
– И все-таки, бог его знает, вполне ли в своем уме этот бедняга Гепен, – заметил Лекок. – Я чертовски злился бы на него, не будь я убежден, что он слегка тронулся.
Г-н Домини вздрогнул и сказал:
– Сегодня же немедленно велю перевести его из одиночки.
– Это будет крайне милосердно, – согласился Лекок, – но все равно черт бы подрал этого упрямца! Ему так просто было облегчить мне работу. Мне помог случай, и я действительно сумел восстановить основные события, догадаться про поручение, предположить, что тут участвовала женщина, но я не волшебник и не способен угадать подробности. Каким образом мисс Фэнси замешана в этом деле? Сообщница она или просто играла роль, смысла которой не знала? Где она встретилась с Гепеном, куда увела его? Совершенно ясно, что это она напоила беднягу, чтобы не дать ему отправиться в Батиньоль. Очевидно, Треморель придумал для нее какую-то сказочку. Но какую?
– Я думаю, – прервал его мировой судья, – Треморель не прибегал ни к каким выдумкам. Он просто дал поручение Гепену и Дженни без всяких объяснений.
Лекок задумался.
– Пожалуй, вы правы, сударь, – согласился он. – И все же мисс Фэнси, видимо, получила указание задержать Гепена, чтобы он не мог обеспечить себе алиби.
– Эта Фэнси сама нам все объяснит, – заметил г-н Домини.
– Я тоже на это рассчитываю, – ответил сыщик, – и даже надеюсь, что не пройдет двух суток, как я разыщу ее и пришлю к вам под надежным конвоем. – С этими словами Лекок поднялся и взял шляпу и трость, оставленные им при входе в углу. – Но прежде чем уйти… – обратился он к следователю.
– Да-да, знаю, – спохватился г-н Домини. – Вы ждете постановления об аресте графа Эктора де Тремореля.
– Именно, поскольку теперь вы, господин следователь, тоже думаете, что он жив.
– Не только думаю, но и уверен.
Придвинув свой стул к столу, г-н Домини стал писать грозный документ, именуемый постановлением об аресте:
«Именем закона
МЫ, судебный следователь суда первой инстанции… округа и проч. в соответствии со статьями 91 и 94 Уложения о расследовании уголовных преступлений извещаем и приказываем всем чинам полиции именем закона арестовать субъекта, именующегося Эктором де Треморелем, и проч., и проч.».
Расписавшись, он протянул постановление Лекоку со словами:
– Возьмите и постарайтесь поскорее поймать убийцу.
– Поймает, будьте уверены! – воскликнул Гулар.
– Надеюсь, по крайней мере, – ответил Лекок. – Как я это сделаю, пока не знаю, план кампании буду обдумывать ночью.
Откланявшись г-ну Домини, Лекок и папаша Планта вышли. Доктор Жандрон остался у следователя договориться насчет эксгумации останков Соврези.
Не успел Лекок выйти из Дворца правосудия, как кто-то потянул его за рукав. Это оказался Гулар, корбейльский полицейский; он пришел просить протекции у прославленного сыщика и умолял принять его к себе, твердо убежденный, что, служа под началом такого великого человека, он и сам достигнет больших высот в своей профессии. Лекок насилу отделался от него. Наконец они с папашей Планта зашагали по улице.
– Время позднее, – заметил папаша Планта. – Вы не согласитесь еще раз разделить со мною скромный ужин и воспользоваться моим искренним гостеприимством?
– Мне крайне огорчительно отказывать вам, сударь, но вечером я должен быть в Париже.
– Дело в том… – нерешительно начал мировой судья и остановился, – дело в том, что мне очень хотелось бы увидеться и побеседовать с вами.
– Насчет мадемуазель Куртуа, да? – спросил Лекок.
– Да. У меня возник один план, и если вы согласитесь мне помочь…
Лекок от всего сердца пожал старику руку.
– Сударь, я знаком с вами всего несколько часов, – сказал он, – и, тем не менее, питаю к вам такое же уважение, как если б был вашим старинным другом. Для вас я сделаю все, что в человеческих силах.
– Да, но где мне с вами увидеться? Сейчас меня ждут в Орсивале.
– Давайте завтра в девять утра у меня на улице Монмартр, дом номер…
– Благодарю, тысячу раз благодарю! Обязательно буду.
Возле гостиницы «Бель имаж» они распрощались.
XXIV
На колокольне святого Евстафия пробило девять, и еще не умолк большой колокол на площади у Центрального рынка, когда папаша Планта добрался до улицы Монмартр и углубился в темную аллею, которая вела к дверям дома номер…
– Могу я видеть господина Лекока? – спросил он у старухи, резавшей говяжье легкое на завтрак трем огромным котам, которые с мяуканьем терлись о ее ноги.
Привратница смерила его изумленным взглядом, в котором сквозила насмешка. Дело в том, что, когда папаша Планта принарядится, он похож на пожилого господина, принадлежащего к самому избранному кругу, а вовсе не на бывшего провинциального стряпчего. И хотя сыщика то и дело навещают представители решительно всех слоев общества, все же его не так уж часто беспокоят своими посещениями старцы из предместья Сен-Жермен.
– Господин Лекок, – наконец откликнулась старуха, – живет на четвертом этаже, дверь напротив лестницы.
Орсивальский мировой судья медленно, едва не с риском для жизни, одолел эту лестницу, узкую, скверно освещенную, скользкую, с темными закоулками и липкими перилами. Он думал о том, какое странное предприятие затеял. Ему пришла в голову одна идея, но он не знал, выполнима ли она, и в любом случае нуждался в совете и помощи полицейского. Для этого ему придется посвятить постороннего в самые сокровенные свои мысли, по сути исповедаться перед чужим человеком. Сердце у судьи тревожно билось.
На четвертом этаже дверь напротив лестницы не походила на остальные двери. Из цельного дуба, массивная, без резных украшений, вдобавок усиленная железными поперечинами, она очень напоминала дверцу несгораемого шкафа. Посередине было крошечное окошко, забранное решеткой, такой частой, что сквозь нее насилу можно было просунуть палец.
Эту дверь легко было бы принять за дверь тюремной камеры, если бы над окошечком не красовалась картинка, одна из тех, что печатались когда-то на улице Сен-Жак. На картинке в ярких красках был изображен поющий петух, а под ним подпись: «Всегда начеку». Сам ли сыщик вывесил на всеобщее обозрение свой столь красноречивый герб[15]? Или, что более вероятно, кто-нибудь из его подчиненных?
Двери справа и слева заколочены – это сразу видно.
Добрую минуту папаша Планта озирался и наконец после колебаний, какие к лицу разве что лицеисту у дверей его пассии, решился и нажал медную кнопку звонка. На этот звук отозвалось лязганье засова. Окошечко растворилось, и сквозь частую решетку посетитель разглядел усатую физиономию дюжей бабищи.
– Вы к кому? – спросила эта особа великолепным басом.
– К господину Лекоку.
– Что вам угодно?
– Он мне назначил встречу на нынешнее утро.
– Ваше имя, род занятий?
– Господин Планта, орсивальский мировой судья.
– Хорошо, обождите.
Окошечко захлопнулось, и судья остался ждать на лестнице.
– Вот дьявольщина! – пробурчал он. – По всему видать, к почтенному господину Лекоку кого попало не пускают.
Не успел он сформулировать этот вывод, как дверь отворилась под громыхание цепей, лязг засовов и скрежет замков.
Планта вошел, сопровождаемый усатой дамой, и, миновав столовую, где были только стол и полдюжины стульев, оказался в просторном помещении с высоким потолком: это был не то кабинет, не то гардеробная, освещенная двумя окнами, выходящими во двор и забранными весьма частой решеткой.