заключить, что он много потерял в весе и находится внутри графина. – Селдом заглянул мне в лицо и полез в карман за сигаретой, хотя тут нельзя было курить. – Я мало что помню из его болтовни, но в теле надолго сохранилось неприятное ощущение от этих пальцев, которые понарошку расчленяли меня, и от прикосновения острых ногтей к черепу. Тем же летом мы попали в аварию. Когда я выходил из комы, первым возникло воспоминание о той лекции. Я ничего не видел, не слышал, но мог думать. Это, по правде говоря, ужасало меня больше всего, и я пытался путем чисто логических умозаключений решить, нахожусь я в графине или нет. В эти секунды или минуты отчаяния я молил, чтобы кто-нибудь снаружи прикоснулся ко мне. Я бы не хотел, чтобы Кристин, очнувшись, испытала нечто подобное.
Мы услышали тяжелые шаги по мраморным ступенькам и увидели полицейского, очень толстого: он шел по коридору, тяжело дыша и сжимая в руках пластмассовый стул.
– Теперь мы можем уходить, – произнес Селдом.
Глава 9
Все следующее утро я места себе не находил. Дождь полил опять, даже еще сильнее, и мне оставалось только, наподобие узника в темнице, мерить шагами комнату и выглядывать в окно, словно оттуда вместе со струями воды ко мне может прилететь какая-нибудь весть. Пытался читать книгу Рэймонда Мартина, но не продвинулся дальше первой главы. Никак не мог сосредоточиться на загадках, которые он предлагал, хотя в голове вертелась, как припев навязчивой песенки, самая первая из приведенных в книге, вызов, брошенный лично Кэрроллом: «To make the DEAD LIVE»[13]. На самом деле следовало попросту выстроить цепочку слов так, чтобы последующее отличалось от предыдущего одной буквой, пока слово «dead» не превратится в слово «live». Я совершил несколько попыток, но мой запас английских слов был удручающе ограничен, и мои цепочки включали в себя по три-четыре слова, а потом обрывались. И все равно я трудился битый час, исчеркал множество листов, будто эти два слова заключали в себе нечто более важное, чем головоломка. Я не мог отрешиться от мысли, что и в те ночные часы некое удавшееся сочетание букв оставило Кристин среди живых. Около полудня я под зонтиком добежал до института, поднялся в кабинет и отправил Селдому сообщение на почту. Есть ли какие-то новости о Кристин? Удалось ли переговорить с ее матерью? Через пару часов, когда я уже собирался уходить, пришел ответ: Кристин очнулась и пребывает вроде бы в достаточно ясном уме, но к ней пока не пускают посетителей. Ее всячески обследуют, берут анализы, делают рентген. Врачи предупредили мать, что травма позвоночника может иметь последствия. Если поступят еще какие-то новости, он мне сообщит. В постскриптуме Селдом написал, что ему звонил Питерсен, однако он так и не решился перезвонить.
Следующий день был воскресным, от Селдома не поступало никаких вестей, а я не осмелился написать ему. Но в понедельник утром, зайдя в Институт математики, я нашел в своем почтовом ящике сложенную вдвое записку, которую оставил Селдом: Кристин хотела нас видеть. Селдом предложил встретиться в его кабинете после обеда, а потом вместе пойти в больницу.
После двух дождливых дней небо прояснилось, и воздух был насыщен запахом сырой земли, поднимавшимся от клумб; ароматом, исходившим от живых изгородей из белой омелы, что разрослись вдоль дорожек, и от цветущих деревьев. Нас также сопровождал настойчивый гул: это мухи и пчелы жужжали над сорванными ливнем, раздавленными ягодами тутовника. По дороге Селдом сообщил, что снова звонил Питерсен и опять его не застал, и признался, что в последние два дня смотрел все выпуски новостей в надежде, что появились какие-то сведения о совершившем наезд автомобиле и подтвердилась версия дорожно-транспортного происшествия. Мы спросили в приемном покое, в какой палате лежит Кристин, и нас отправили на третий этаж, в общую терапию, что нам показалось первым внушающим оптимизм признаком. Я еще помнил рассказ Селдома о том, как он сам спускался в «Рэдклиффе» по всем кругам ада и фразу из новеллы Буццати относительно рокового первого этажа, которую профессор часто повторял: «Внизу работа есть только для священника». По крайней мере, подумал я, Кристин удалось подняться на одну ступеньку.
Едва завидев нас, ее мать выскочила в коридор. Кристин еще нуждается в полном покое, она едва в состоянии говорить. Но дочь так настаивала на том, чтобы встретиться с нами, что она решилась побеспокоить профессора. Кристин, сказала нам мать, не знает о повреждении позвоночника: возможно, она больше не сумеет ходить. Говоря это, мать как-то вся обмякла и взмолилась: пожалуйста, как-нибудь не обмолвитесь ей об этом: девочка ничего не знает, а врачи надеются на чудо. Кристин, сказала мать, хочет переговорить с нами наедине, а она тем временем воспользуется случаем и хотя бы сходит переодеться: последние два дня пришлось безвылазно провести в больнице.
Когда мы вошли в палату, Кристин лежала на спине. Услышав наши голоса, она медленно повернулась и попыталась приподняться, прислоняясь к железной спинке кровати. Ее было не узнать: повязка на голове, лицо опухшее, сине-лиловая кожа на лбу и лопнувшие сосуды в обоих глазах. Одна рука была в гипсе, и прямо из горла тянулась трубка, подсоединенная к сосуду с физраствором. Она взглянула на нас так, будто до конца не узнавала, и стала шарить рукой по прикроватной тумбочке, нащупывая очки. Нацепила их поверх бинтов, и ее губы, словно и они наконец сфокусировались на чем-то определенном, растянулись в улыбке, полной отваги и затаенного страдания. Кристин заговорила приглушенно, но очень четко, будто совсем недавно обрела голос и ее саму удивляет, как он звучит.
– Скоро со мной зайдет побеседовать сотрудник полиции, инспектор Питерсен. Мама говорила, что меня сбила машина, и я стараюсь припомнить все, что могу, о той ночи, но мысли путаются. Я думала, что, увидев вас, что-нибудь вспомню. Так и вижу перед глазами, как ты стоишь в очереди в кино, – добавила она, глядя на меня.
– Да, – откликнулся я, – ты ходила смотреть «Вторых», мы встретились в дверях, когда твой сеанс закончился.
– Верно, – кивнула она, словно вся сцена возникла перед ней посреди тумана. – Я, как последняя дура, пустила слезу.
Несколько секунд Кристин молчала, а потом произнесла:
– Я вышла из кинотеатра, начинался дождь. Помню, я посетовала, что не прихватила зонтик. А затем…
Она подняла голову и вздохнула:
– Все, дальше пустота.
– Ты, должно быть, направилась к остановке автобуса до Кидлингтона, – попытался помочь Селдом. – Не помнишь, как ехала? Ты вышла немного дальше ротонды и двинулась к дому. Во всяком случае на том участке тебя нашли.
Кристин смотрела на нас без всякого выражения, будто старалась, сгруппировавшись, нырнуть в темные воды. Потом покачала головой: снова вынырнула ни с чем.
– Автомобиль, который тебя сбил? Сам момент удара? Свет фар, гудок клаксона, скрежет тормозов? – продолжал допытываться Селдом. – Если бы ты хотя бы что-нибудь вспомнила… – Он осекся. Я, казалось, читал его мысли: если она видела свет фар, слышала скрежет тормозов, мы могли бы еще предположить, что речь идет о случайном наезде.
Кристин снова покачала головой, не говоря ни слова.
– «Чувствую, что-то толкнуло меня внезапно, как черт из коробочки, и раз – в небо, как шутиху!»[14] Точно как бедная ящерка Билл в книге об Алисе, – прошептала она. – Я совсем не помню удара.
– Но о документе, надеюсь, ты помнишь?
– Конечно, помню. – На губах Кристин появилась слабая, но победная улыбка. – Это первое, о чем я вспомнила, когда очнулась, а также, к счастью, вспомнила, куда я его спрятала. – Она попыталась приподняться повыше. – Странно: я совсем не чувствую ног.
Сделав усилие, Кристин смогла чуть-чуть передвинуться, опираясь на одну руку. Я поспешил ей на помощь, но она остановила меня взглядом и обратилась к Селдому:
– Когда ты разослал письма насчет заседания в пятницу? Тем же вечером, когда мы встречались, все втроем?
Он кивнул:
– Да, тем же вечером, как только вернулся домой. Сделал рассылку всем, кроме Джозефины. К ней зашел на следующее утро.
– И в письме ничего не сообщал о документе?
– Разумеется, нет.
– Но на меня сослался, так ведь?
– Да, я написал, что у тебя есть информация о находке в Гилдфорде: все так, как мы договаривались. Я могу это письмо переслать тебе. – Селдом смотрел на нее удивленно.
Тогда Кристин свободной рукой показала на сумочку, лежавшую на стуле, и жестом попросила пододвинуть ее и открыть. Она вытянула шею, порылась внутри и двумя пальцами извлекла крошечную, но приводящую в смущение фотографию: девочка лет десяти, совершенно голая, смотрит прямо в объектив, сидя под деревом на берегу реки; правая нога согнута и притянута к груди, руки сцеплены в замок под этой поднятой коленкой. Такая поза оставляла треугольную брешь, через которую почти что можно было разглядеть лобок. Нельзя было отрешиться от мысли, как фотограф дает указания, сгибает эту ногу под тем или иным углом, чтобы брешь привлекала взгляд, но ничего не открывала. Или все-таки открывала?
Кристин спросила Селдома, узнает ли он фотографию. Тот еще раз с отвращением взглянул на снимок и покачал головой.
– Этот снимок сделал Льюис Кэрролл.
Селдом передал мне фотографию, будто отбрасывая прочь что-то нечистое.
– Эта сторона жизни Кэрролла, – произнес он, будто оправдываясь, – шокировала меня: я никогда не знакомился в деталях с его коллекцией маленьких девочек. Даже книгу Генри Хааса я так и не решился перелистать.
Держа фотографию в руке, я вгляделся пристальнее. Снимок, похоже, отретушировали и раскрасили в ту давнюю эпоху, в несколько примитивной манере, и лицо девочки, вероятно, из-за слишком темных тонов казалось до странности взрослым и немного зловещим. Выражение серьезное, непроницаемое, а в силуэте, хотя и тщательно прилаженном к буколическому фону, были заметны, по линии волос с одной стороны, следы ножниц.