о религии, и я бы сказал, что Кристин она скорее претила: вера в Бога напоминала ей о матери и обо всем, что она ненавидела в консервативном городке, где родилась. В общем, я бы мог понять, если бы Кристин восприняла, на манер Эйнштейна, идею всемирной гармонии, дочеловеческого космического порядка, но вернуться в детство, к личному Богу, который оберегает ее… – Селдом взглянул на меня, словно призывая разделить его разочарование, и я едва удержался, чтобы не напомнить ему, что и у него имеется род личного суеверия, хотя и с противоположным знаком: вера в судьбу, неизбежно посылающую ему несчастья. – И вы видели, какой у нее был фанатичный взгляд, когда она упомянула о документе. Это меня больше всего обеспокоило. Привело на память давно забытые дела. Уж если мы заговорили о религиях… Знаете ли вы, что в молодости я был членом коммунистической партии Великобритании, в те времена подпольной? И был у меня этакий наставник в марксизме. Молодой биолог, он излагал нам законы диалектического материализма, дискуссию о происхождении или же сотворении жизни в «Анти-Дюринге» Энгельса, ключевую роль экономического понятия прибавочной стоимости в распространении нищеты, главенствующее значение материализма для всех отраслей знания. Он разглагольствовал с неугасимым пылом. Тайно съездил в Советский Союз, а вернувшись, возомнил, будто способен в одиночку призвать к оружию английский рабочий класс. Он был блестящим оратором, и я не сомневался, что скоро он поднимется по партийной лестнице и превратится в лидера. Учиться в аспирантуре я поехал в Германию и потерял его из виду, только узнал по возвращении, что он вышел из партии. Через два года мы случайно встретились в пабе. Он уже выпил изрядно и со мной за компанию опрокинул еще пару кружек. Когда я спросил, что с ним случилось, он ответил, что ему явилось откровение, и рассказал, с тем же блеском в глазах, какой я видел сегодня у Кристин, что обратился в раэлизм. С той же восторженной убежденностью, с той же уверенностью в своей правоте он твердил мне теперь об инопланетянах, которые поделятся с нами секретом бессмертия, о летающих тарелках, какие спустятся на Землю, и о церкви, для которой они собирают средства и которую намереваются основать в Иерусалиме, чтобы принять Элохимов из других миров. Я был глубоко впечатлен, будто слушал говорящую машину. Из нее извлекли содержимое, но все характерные черты, жесты и интонация остались прежними, мне знакомыми. В какой-то момент он вынул лотерейные билеты со звездой и знаком раэлитов, так же как раньше предлагал мне боны с серпом и молотом. Я купил все, поскольку хотел лишь одного: как можно скорее сбежать оттуда. С того момента я стал задаваться вопросом: какой глубоко запрятанной причиной можно объяснить подобные коперникианские перевороты, резкие перемены в образе мыслей, замену одного кредо другим, противоположным? Инверсию всех ценностей, как сказал бы Ницше. Я даже заинтересовался вопросом материального функционирования мозга, цепочками нейронов и исследованиями Лурии.
– Думаете, у Кристин поврежден мозг? Все-таки она перенесла серьезную травму. Надеюсь, однако, что это пройдет.
– Хорошо бы вы были правы. – Селдом посмотрел куда-то за мое плечо и поднял брови. Инспектор Питерсен взял кофе и с подносом направлялся к нам. Он поставил чашку на стол и одновременно прихватил стул от соседнего столика, после чего уселся между нами.
– Наконец-то, – произнес он. – Я уж думал, что вы меня избегаете. Вы должны мне кое-что объяснить. Мой сотрудник уже несколько дней сторожит здесь, внизу, а я все еще не знаю, зачем.
– Я действительно избегал вас, – признался Селдом, – но лишь потому, что у меня нет объяснений, которые показались бы разумными вам или мне самому. Я позвонил вам, но утром сам устыдился того, что сделал. Думаю, это была ошибка. Надеюсь, вы найдете водителя, и им окажется, как все и предполагали, пьяный студент.
– Мы пока не сумели отследить ни водителя, ни автомобиль. Но подобные поиски обычно требуют времени. Машина, несомненно, тоже повреждена. И теперь ее прячут где-нибудь в гараже. Или вывели из города и отправили на север, где ее разберут на запчасти. К несчастью, на мостовой тоже не осталось следов. Той ночью начался дождь. Я спросил у девушки, помнит ли она хоть что-то, любая деталь нам поможет. Но момент наезда стерся у нее из памяти. Последнее, что она помнит, – то, как вы встретились в кино. – Питерсен вперил в меня осуждающий взгляд. – Как давно вы знакомы?
Я изумленно воззрился на него:
– Мы почти не были знакомы, я видел ее второй раз в жизни.
– Тогда странно, почему вы здесь?
Я растерялся, не зная, до какой степени можно быть откровенным.
– Кристин захотела увидеть и меня, и его, – пришел мне на помощь Селдом. – Она запомнила, что они встречались в кино, и подумала, что это послужит точкой отсчета, поможет вспомнить остальное. Кристин знала, что ей предстоит разговор с вами, и хотела вспомнить как можно больше.
Инспектор в знак согласия изогнул губы в некоем подобии улыбки.
– Да, именно так она и сказала. Я спросил, знает ли она кого-то, кто хотел бы причинить ей вред. Она таких не знает. Потом поинтересовался, не случалось ли в последние дни чего-либо необычного, что можно было бы рассматривать как угрозу. Кристин помолчала и наконец продемонстрировала мне это.
Питерсен бережно вынул из кармана фотографию, которую показывала нам Кристин, и положил ее на столик. В грубых, покрытых пятнами пальцах инспектора снимок словно обрел вторую жизнь, еще более коварную и зловещую.
– Она объяснила, что нашла фотографию в своем почтовом ящике, в неподписанном конверте, утром того дня, когда ее сбила машина.
– Да, – подтвердил Селдом, – нам Кристин тоже показывала снимок.
– То, что, как она сказала, a posteriori привлекло ее внимание, была не фотография сама по себе, а конверт без адресов и без подписи. Тогда, однако, она не придала этому значения. Похоже, привыкла обмениваться всяческой информацией о Кэрролле. Поэтому до сих пор не знает, кто послал ей снимок. Сказала, что, возможно, и этому найдется вполне разумное объяснение. Ее руководитель, например, всегда оставляет ей такие конверты, разве что помечает их своими инициалами. Но, наверное, в тот день у него не было под рукой карандаша. Я попросил у нее данные об этом профессоре, а также о других библиотекарях и ученых, которые обменивались с ней материалами. Поинтересовался, не возникла ли у нее какая-то мысль, пусть даже самая нелепая, относительно того, кто мог бы намеренно сбить ее, а потом сообщил, что это вы вроде бы думаете, будто кто-то на нее напал, поэтому позвонили мне и попросили выставить полицейский пост. Кристин ответила, что в курсе, однако это ей кажется несколько выходящим за рамки. Еще рассказала, что работала с документом, который обнаружила в архиве Кэрролла в Гилдфорде, и собиралась предъявить его в Братстве на следующий день. Но документ никому бы не навредил. Она не в силах вообразить, будто на нее из-за этого напали. И не понимает, с чего вы взяли, будто кто-то хочет ее убить. И во всяком случае она уверена, что я должен поговорить с вами лично.
Инспектор замолчал и взглянул на Селдома, давая понять, что теперь наступает его черед.
– Все, что Кристин сказала вам, – правда, и я, вероятно, напрасно побеспокоил вас. Как я уже говорил, мне следует извиниться перед вами за тот звонок. Тем более если все выяснится по поводу фотографии и конверта. Однако пока остаются вопросы, я лучше расскажу, почему позвонил и почему все еще полагаю, что Кристин грозит опасность.
«Интересно, – подумал я, – что именно Селдом сообщит Питерсену». Когда мы выходили из палаты Кристин, у меня сложилось впечатление, что Селдом согласился, пусть нехотя, прикрывать ее, пока она не выйдет из больницы, и я отдавал себе отчет, что поделиться сейчас всем означает рассказать все и о документе, существование которого мы обещали скрывать. Похоже, и Селдом чувствовал себя между двух огней. Судя по тому, что сообщил инспектор, Кристин вроде удалось не сказать ничего конкретного о документе из Гилдфорда. Так ли это на самом деле?
– Что рассказала вам Кристин о документе из Гилдфорда? – спросил Селдом.
– Что-то о дневниках Кэрролла, о страницах, вырванных родственниками или нарочно залитых чернилами. Я не уловил деталей. По-моему, эта тема действительно увлекает ее. У меня голова кругом пошла, так что я даже был вынужден прервать ее. Я спросил, имеют ли бумаги, которые она нашла, какую-то ценность для коллекционеров, готов ли кто-нибудь заплатить за них крупную сумму. Она ответила – нет. У вас аналогичные сведения?
Селдом явно почувствовал облегчение. Кристин поступила хитро: выложила почти всю правду, но так бурно, с такими подробностями, что в какой-то момент Питерсен попросту потерял терпение. И, прежде чем речь зашла о той записи, инспектор уже все упростил до конкретного вопроса: стоˆят ли документы Кэрролла каких-то денег. Я вспомнил, как Селдом когда-то мне говорил: полицейская логика основывается на алчности и ревности, двух базовых формах обладания. Селдом покачал головой и тоже по-своему сказал правду:
– Нет, бумаги, найденные Кристин, сами по себе не имеют никакой материальной ценности. Самое страшное, что может произойти, это то, что придется скорректировать абзацы в биографиях Кэрролла, иначе они утратят смысл. Слегка пострадают репутации. Но деньги здесь замешаны, и немалые, хотя и по иной причине.
И он повторил то, что уже рассказывал мне о подспудной тяжбе внутри Братства относительно публикации дневников. Питерсен кивал, будто наконец уловил в этом деле нечто, что пришлось ему по вкусу.
– Это все субъективно, – произнес Селдом, как бы оправдываясь, – однако во время того заседания у меня сложилось впечатление, что я не до конца знаю людей, с кем столько лет общался.
– Но эти бумаги, которые собиралась показать Кристин… Каким образом они могли помешать осуществлению проекта или вовсе разрушить его?
– Они могли бы… его замедлить. Если бумаги, как мы думаем, открывают какую-то грань, не сочетающуюся с тем, что мы знаем о Кэрролле, это заставит нас пересмотреть все, что было о нем написано, многие утверждения и предположения. А кто-то срочно нуждается в деньгах.