– Он что-нибудь обнаружил?
– Вначале на записи можно было разобрать, весьма нечетко, один-единственный звук: карканье вороны, вероятно, улетавшей. Однако, исследовав графическое изображение волн на анализаторе частот, Лейтон обнаружил два эха и, соответственно, две их вершины, а укрупнив этот отрезок, выявил нечто интересное. Первый отголосок был на низких частотах: эхо столкновения. Второй звук, последовавший непосредственно за первым, представлял собой карканье: ворону, наверное, спугнул звук удара.
– И что же… можно из этого заключить?
– Немного, но в то же время достаточно. Рассчитывая расстояние, на котором находилась ворона от камеры видеонаблюдения, с одной стороны, и до рекламного щита – с другой, по промежутку времени между самим карканьем и его отголоском Лейтон вычертил кривую из точек, откуда могло донестись карканье. Одна из этих точек располагалась над высокой заводской стеной. Ворона действительно свила над ней гнездо. Более того, ее карканье слышится на той же частоте, на какой звучали бы ожидаемые гудки клаксона или скрип тормозов. Таким образом, ворона выступает в качестве косвенного свидетеля: других звуков не слышно не потому, что их приглушили или они были слишком слабыми, а просто они никогда и не производились. Водитель не притронулся к клаксону и не пытался затормозить. Таким будет экспертное заключение для Питерсена.
– Любопытно… – Я попытался придать хотя бы зыбкую форму мысли, еще не до конца проясненной. – У Лейтона получилось нечто подобное тому, что стараюсь проделать я в своей программе по восстановлению процесса письма. Звук невозможно услышать непосредственно, но нам остается эхо. И на той фотографии, которую получила Кристин, – продолжил я, преследуя все ту же ускользающую мысль, – мы можем, исходя из снимка, восстановить, с определенной долей вероятности, какие движения совершал Кэрролл, выстраивая позу…
– Да, правда, – кивнул Селдом. – Реальность – всегда проекция, плоскостный след чего-то, что прокладывает себе путь в других измерениях. Насчет фотографии тоже есть новость, вызывающая беспокойство. Питерсен взял на себя труд опросить одного за другим всех, кто мог оставить Кристин послание: никто не признался, что приносил снимок.
– И что? Полагаете, будто фотография означает начало серии? Опять, как в тот раз?
– Я думаю, – заявил Селдом, – что Кристин должна как можно скорее озвучить всю фразу. По правде говоря, я все еще боюсь за нее и задаюсь вопросом… – Тут он осекся, не решаясь продолжить, собираясь с силами, чтобы коснуться весьма деликатной темы. – Я задавался вопросом с того самого дня, как мы с вами побывали в больнице, – приступил он снова, неловко, на грани косноязычия, старательно отводя от меня взгляд, – вдруг то, что Кристин не пожелала рассказать мне; то, чем не хочет поделиться ни с одним членом Братства, она, вероятно, поведает, в обстоятельствах, скажем так, располагающих, кому-то еще, кто ближе ей по возрасту, на кого она может особенно положиться.
– Вы хотите сказать, – произнес я, и передо мной мгновенно возник образ Шэрон, – что у нее, наверное, есть близкая подруга или молодой человек, кто-то, кому она могла бы раскрыть смысл фразы?
– Нет. Меня бы очень удивило, если бы у Кристин обнаружилась какая-то близкая подруга. Я всегда встречал ее в кафе одну, она даже с однокурсниками не общалась. Вряд ли у нее был молодой человек, мы бы увидели его в больнице. Вы сами наблюдали, как Кристин одна выходила из кинотеатра. Нет, я думал не о том, кому она уже рассказала, а о том, кому может рассказать. – Селдом в упор посмотрел на меня, словно не умея яснее выразить свою мысль. Только тогда я осознал, что он имеет в виду; думаю, этот проблеск понимания и еще то, что я не расхохотался ему в лицо, несколько сгладило неловкость.
– Я не мог не заметить, – продолжил Селдом, – что вы прекрасно поладили тем вечером, когда мы вместе выходили из института. Пока я провожал ее до остановки автобуса, Кристин задавала необычные для нее, заинтересованные вопросы, и только потом я сообразил, что, проявив женскую хитрость, она попросту хотела разузнать, есть ли у вас девушка здесь, в Оксфорде.
Я почувствовал, что краснею.
– Как любопытно, и я тем вечером подумал, когда вы так естественно, непринужденно уходили вдвоем, что… – я осекся, увидев, какое изумленное выражение появляется на его лице, и попытался, как мог, смягчить смысл фразы, которая уже рвалась с языка, – вы часто ходили вместе.
– Да, – подтвердил Селдом, – это правда: мы часто ходили вместе, особенно когда я был научным руководителем Кристин. Но не в том смысле, какой вы подозреваете. – Он улыбнулся. – У меня никогда ничего не было ни с одной из студенток. Или на самом деле почти никогда, – добавил Селдом, будто припомнив некое исключение, давнее, немного смущающее, вступающее в противоречие с моралью, принципов которой он постановил себе придерживаться. – И уж не в моем возрасте. Конечно, я не стал бы заводить с вами такой разговор, если бы не опасался за жизнь Кристин. Я подумал, что вы могли бы сблизиться с ней, просто как друг, ведь друзей у нее никогда не было. И если даже она больше ничего не скажет о документе, это позволит нам следить за тем, чтобы с ней ничего не случилось.
Мы погрузились в молчание, словно двусмысленная миссия, которую Селдом на меня возложил, предстала перед нами воочию, как лабиринт всевозможных последствий.
– Если бы имелась хоть малейшая надежда, что Кристин поправится, – произнес я, – несомненно, я бы попытался за ней ухаживать, даже не беря на себя никакой роли. На самом деле я об этом думал… раньше. Но, наверное, и для нее сейчас многое изменилось. Когда мы были у Кристин, я приблизился, чтобы помочь ей, а она жестом отстранила меня.
– Да, я тоже это заметил, однако придал ее жесту противоположное значение: Кристин не хотела проявить слабость, не хотела, чтобы вы жалели ее. То был проблеск гордости, способ доказать, что она еще не калека.
– Но вам не кажется в какой-то мере чудовищным, если я, в ее нынешнем состоянии, смогу пробудить в ней… определенного рода надежды?
Селдом провел ладонью по глазам, словно перед ним явился образ, который лучше было стереть.
– Вы правы. Просто я до сих пор не представляю, что Кристин не будет ходить. Это было бы невероятно жестоко. Пожалуйста, забудьте то, что я вам говорил.
Но, раз уж речь об этом зашла, не так-то легко оказалось забыть, наверное, потому, что я вообразил себя героем какого-то романа Генри Джеймса, который должен изысканно ухаживать за женщиной, чтобы добраться до секретных документов в старинном венецианском palazzo[23]. Или мною владело более сильное чувство: несмотря ни на что, я хотел снова увидеть ее, и думая о ней, тоже забывал, что она навсегда прикована к инвалидной коляске.
– Все-таки я смог бы ее навещать, – решил я, – и говорить с ней обо всем на свете, и доставлять то, что ей нужно, из внешнего мира, без претензий на что-либо большее… на какие-то другие отношения. Пусть даже Кристин и не доверит мне содержание документа, мне, вероятно, удастся оградить ее от методистских ведьм.
– Ради одного этого надо попытаться, – усмехнулся Селдом. – Вообще, мне эта идея разонравилась, я никоим образом не хотел бы добавлять страданий бедной девушке. Но если вы думаете, что сумеете повести дело так, чтобы никого не вводить в заблуждение… – Он допил пиво и показал на тома переписки Кэрролла, лежавшие у его ног. – Я обещал ей занести эти книги сегодня, а сейчас еще пускают посетителей. Так, может, вы отдадите их?
Глава 15
Когда я прибыл в больницу и назвал свою фамилию в приемном покое, оттуда позвонили по коммутатору в палату, сделали запись в книге посетителей, сверившись с моим документом, и отправили меня в отделение реабилитации, еще на этаж выше. Я заметил, что полицейского поста больше нет, во всяком случае на виду. Я постучал, и мне послышался за дверью какой-то прерывистый шепот. Мать Кристин чуть приоткрыла створку и вышла в коридор.
– Извините, – сказала она, – мы только что закончили читать молитву вместе с сестрой Росаурой, а теперь Кристин хочет немного привести себя в порядок. Она не знала, что вы придете.
– Как она? – спросил я.
Мать вздрогнула, будто по ее телу пробежала судорога боли.
– Думаю, дошла до такой стадии, когда слезы иссякают и появляется смирение. По крайней мере Кристин скоро выйдет отсюда, ее выпишут через два или три дня.
– Она сможет жить в Оксфорде самостоятельно? Или вы заберете ее к себе?
– Кристин не хочет возвращаться в Гилдфорд. Она твердо решила остаться, говорит, что ее ждет великий труд. Я тоже не могу к ней переехать: нужно следить за домом, за огородом. Подозреваю, что по возвращении уже встречу нашествие крыс. К счастью, здесь, в больнице, судьба послала нам этого ангела. Кристин поживет с сестрой Росаурой по крайней мере первое время, пока не привыкнет к… коляске. Чудесное совпадение: у сестры истекает срок аренды и она ищет, с кем разделить квартиру, потому что не потянет ту сумму, которую требуют за продление договора. Мы не сможем оплачивать сиделку на целый день, а меня Кристин уже не хочет видеть рядом. Сами знаете: дети вырастают, и мы, родители, теряем их.
Я кивнул, и женщина, глядя мне в лицо, взяла мою руку в свои.
– Могу я попросить, чтобы и вы о ней позаботились? Мне всегда казалось, что ей тут очень одиноко.
– Конечно, конечно! – воскликнул я.
Она черкнула на какой-то открытке новый адрес Кристин, где-то на холмах Хедингтона, а я, в свою очередь, записал на листке бумаги собственный адрес и телефон института. Она спрятала листок, словно какой-то бесценный дар, и, засмущавшись, выпустила мою руку.
– Воспользуюсь случаем, пойду куплю кое-какие вещи, которые Кристин заказала.
Она заглянула в палату и махнула мне рукой:
– Теперь вам можно войти.
Кристин сидела в постели, опираясь спиной на две огромные подушки, на нее падал мягкий, чистый свет из окна. На меня буквально обрушилась, стиснула все внутри нежданная, безмятежно блещущая красота ее лица, представшая передо мной в полуулыбке, уверенная в том, какой производит эффект. Гематомы под глазами исчезли, лицо сияло, и единственный след испытания, через которое Кристин прошла, представляло собой круглое пятно на шее, там, куда вводили зонд. Было в