этой красоте нечто показное, обнаженное, она как будто провозглашала себя, заявляла о присутствии. Если раньше в своей застенчивости Кристин ее скрывала, словно неудобный, непрошеный дар, то теперь, по таинственному закону компенсации, желала подчеркнуть, и я заметил, что под тонкой рубашкой с расстегнутыми, может, с обдуманным намерением, пуговичками так же нарочито вздымалась грудь, и мимо этого двусмысленного посыла трудно было пройти. «Все это, – подумал я, – отражало, должно было отражать борьбу против нижней, «пропавшей» части ее тела, той его половины, которую скрывала простыня, и против режущей, непоправимой ноты, какую издавало инвалидное кресло, стоявшее под окном». Я снова посмотрел в глаза Кристин, словно пробуя на крепость старую связь, и мне почудилось, будто этот взгляд, гордый и печальный, говорит мне: «Вот что еще все-таки осталось во мне». Я мог бы ответить ей, не покривив душой, что мне нет ни до чего дела; вновь посмотрев ей в глаза и нащупав взглядом путеводную нить, я уже не задавался вопросом, могу ли влюбиться в нее, но скорее спрашивал себя, могу ли не влюбиться. Что-то наподобие французского беретика покрывало ей голову до самого лба, но часть ее длинных волос оставалась «на воле». Сестра Росаура стояла позади и нарочито медленно расчесывала пряди, струившиеся поверх спинки кровати, падавшие на плечи Кристин. Я впервые заглянул святоше в глаза, и внезапная антипатия, сверкнувшая в них, подсказала, что из нее может получиться грозный враг. Черты этой женщины, еще молодой, мгновенно меняли выражение, переходя от блаженной улыбки к виду суровому и воинственному. У нее была прямая осанка человека, быстро принимающего самые практичные решения, и некая сексуальность, от которой она не вовсе отрешилась, но сублимировала в избыток позитивной, жизнерадостной энергии. Я отметил, что Росаура, причесывая Кристин, нарочно медлила, обхватывала руками шею, будто желая показать мне, насколько она сблизилась с девушкой, завладев ею за это короткое время. И даже когда Кристин не вызывающим сомнений взглядом попросила оставить нас одних, Росаура украдкой бродила по палате, открывала и закрывала сумочку, делала вид, будто расправляет одежду, сложенную рядом с кроватью, пока наконец не смирилась и не направилась к двери.
– За тобой хорошо ухаживают, – произнес я, когда дверь за ней закрылась.
– Да, – простодушно ответила Кристин, – у меня возникали моменты отчаяния, а Росаура помогла принять то, что выпало на мою долю. Вижу, ты принес книги, которые я попросила у Артура, сам он, наверное, очень занят, – прошептала она то ли с пониманием, то ли с досадой.
– Полагаю, больница вызывает у него тяжелые воспоминания, но он непременно захочет к тебе зайти, когда тебя выпишут. На самом деле все беспокоятся о тебе, о том, как ты поправляешься.
– Думаю, одни меньше, другие больше, – усмехнулась она. – Я бы еще поверила, что Лора Раджио переживает, она всегда ко мне относилась как к собственной дочери, но вот другие…
– Мне так не показалось: я там был. Селдом созвал заседание, чтобы ввести их в курс дела, и уверяю тебя: все искренне сочувствовали твоей беде.
– Ввести их в курс дела… Какого дела? – спросила Кристин. – Он мне об этом ничего не говорил.
– Селдом и им не сказал ничего лишнего, – бросился я на защиту друга. – Только сообщил, что ты нашла документ. Полагаю, прежде всего он стремился выяснить, знает ли кто-то еще, что подобный документ существует. Видел ли его кто-нибудь раньше.
– Не понимаю, к чему такая спешка – или они должны были решить еще какой-то вопрос? Может, ты расскажешь мне, раз тебя приглашают на заседания: мне пришлось целый год печатать библиографические списки, пока меня допустили на первое. Но что уж тут, – вздохнула она, – не так-то легко следить за событиями с больничной койки.
– Речь шла об издании дневников. Вероятно, ты слышала о предложении…
– Да, от американского издательства. Они ни о чем другом не могли говорить.
– Леонард Хинч сумел собрать такую же сумму. Они хотели быстрее подписать договор и обсуждали, насколько изменится подход к Кэрроллу, когда появится твой документ. Все сошлись на том, что не слишком, – заключил я и замолчал, ожидая ее реакции.
Кристин едва сдерживалась. Глаза ее сверкали.
– Это мы еще посмотрим, – заявила она. – Во всяком случае больше, чем любой из них может вообразить. Если они станут продолжать, меня это даже позабавит: пусть пишут свои примечания и примечаньица. Ну, а что голосование? Проект в конце концов отдали Хинчу?
– Да.
– До прошлой недели были разные группировки. Никто не выступил против? Джозефина Грей? Лора Раджио? Артур?
– Хинча выбрали единогласно.
Кристин вдруг впала в уныние, словно осталась в совершенном одиночестве. Я спросил себя, что она имеет против Хинча, обидел ли он ее чем-нибудь. Но, заговорив, Кристин меня сбила с толку своим окрашенным горечью беспристрастием:
– С другой стороны, мне это представляется справедливым: в конце концов он публиковал все их книги, без исключения.
– Да, нас обоих заставили выйти на время обсуждения. Хинчу показалось унизительным, что его вынуждают ждать под дверью, и он сказал то же самое: он публиковал все их труды. Хинч тоже хотел знать, как ты. Хотя признался, что мало с тобой знаком.
– Не потому, что не пытался, а просто я держала его на расстоянии. – В ее глазах мелькнуло отвращение. – Он мерзавец. И по крайней мере Лоре Раджио об этом известно. Но в итоге ритуалы всегда значат больше. Закон инерции: первая аксиома английской науки. Что он еще спрашивал обо мне?
– Мы говорили о памяти: когда-то Хинча тоже сбила машина и он утратил все воспоминания о том дне. Он спросил о том, что и меня тоже интересует: не вспомнила ли ты что-нибудь еще. Не вернулась ли к тебе за эти дни какая-нибудь подробность…
Кристин покачала головой, и я заметил, что у нее задрожали губы. Вся ее поза выражала бессилие.
– Нет, последнее, что я помню, это наша с тобой беседа о второй жизни. Этот разговор я часто вспоминала в последнее время. Я и вообразить не могла, что моя вторая жизнь станет инвалидной коляской, к которой я буду прикована навсегда. Навсегда! – В глазах у нее мелькнули слезы.
Я подошел к кровати, присел на край и протянул руку. Кристин судорожно сжала ее, и на тыльную сторону моей ладони упала слезинка.
– Но, может, позднее, со временем… Медицина идет вперед, – бормотал я, чувствуя себя последним обманщиком.
– Вот и сестра Росаура твердит, что мы должны молиться о новом чуде. И даже если чуда не произойдет, сохранив мне жизнь и оставив меня такой, Господь без сомнения поставил передо мной какую-то цель. Наверное, моя миссия – написать эту книгу, а обо всем прочем забыть. Обо всем.
Жестко двоичная логика религии, сказал бы Селдом: всякое благо – даяние, всякая боль – испытание. Я не стал говорить Кристин, что думаю по поводу Господа, который сохранил ей жизнь и оставил такой, но не мог не вспомнить фразу Стендаля: «Единственное оправдание Бога в том, что он не существует».
Распахнулась дверь, и снова вошла сестра Росаура. Кристин отдернула руку, а сестра вперила в меня изумленный, изобличающий взгляд, будто это я, типичный представитель мужского пола, виновен в том, что бедняжка расплакалась. Она решила меня игнорировать, а с Кристин заговорила тоном, в котором слышался упрек:
– Скоро ужинать, а вы еще не принимали ванну. Думаю, посетителям пора удалиться.
Встав, я попытался посмотреть Кристин в лицо, пока она вытирала слезы. Но убедился, что она, отнюдь не протестуя, спокойно надела очки, в то время как сестра Росаура стояла рядом, будто теряющий терпение страж. Я попрощался, пробормотав какую-то сбивчивую фразу, и ушел, в смятении и в бешенстве.
Вернувшись в свою комнатку в колледже, я взялся за книгу загадок Рэймонда Мартина, но тщетно пытался сосредоточиться. Взгляд мой упал на одну из ироничных реплик Мартовского Зайца: «Так ты еще скажешь, будто «Что имею, то люблю» и «Что люблю, то имею» – одно и то же!» Моя рука хранила обжигающую память о крепком пожатии Кристин и о пролитой на нее слезе. Мог бы я иметь то, что люблю, заполучив Кристин? И главный вопрос: мог бы ее полюбить? Я внезапно вспомнил, что в новостях покажут сюжет об издании дневников, и стал переключать каналы, пока не нашел университетский. Сюжет уже начался. Корреспондент – все-таки его фамилия Андерсон – держал массивный микрофон перед Леонардом Хинчем, а на заднем плане виднелись постаревшие и одряхлевшие, выставленные напоказ в безжалостном свете прожектора члены Братства. Селдом среди них казался почти юношей. Хинч говорил о том, как они поделят работу, и уточнил, что тома будут публиковаться по одному в год, с тем чтобы все имена и реалии эпохи, встречающиеся у Кэрролла, были исследованы самым исчерпывающим образом. Корреспондент, несколько озадаченный, спросил, сколько же лет займет весь проект. Девять томов: девять лет, с гордостью провозгласил Хинч, и камера вновь заскользила слева направо, будто в насмешку, по костлявым, иссохшим лицам, словно оператор тоже спрашивал себя, как и я, сколько из них проживут достаточно, чтобы увидеть это.
Глава 16
В течение следующей недели я дважды писал Кристин на электронную почту, однако ответа не получил. Я задумался, есть ли у нее персональный компьютер, или же она, как и я, как почти все студенты в ту пору, вынуждена пользоваться компьютерами института. В таком случае мне придется слишком долго ждать, и я решил как-нибудь прогуляться по адресу где-то на холмах Хедингтона, который мне оставила ее мать. С Селдомом на той неделе я тоже не виделся: поднявшись в среду в его кабинет, обнаружил на двери объявление, что он пробудет в Кембридже до выходных. Я знал, что Селдом участвует в собраниях алгебраистов, которые являлись для всех тайной за семью печатями. Последняя теорема Ферма, Белый Кит математиков, загадка, не разрешенная за триста лет, пока в прошлом году Эндрю Уайлс не заявил, что нашел наконец доказательство – весть эта облетела мир, знаменуя собой триумф века математики, – вдруг в последний раз забилась в конвульсиях, словно раненый монстр, и во время проверки доказательства специалисты обнаружили небольшую лакуну, которую никто не мог заполнить. Шли месяцы, а доказательство все еще нельзя было публиковать. Это держало в напряжении широко разветвленное братство математиков, происходящее от древнего и славного союза пифагорейцев, хотя на данную тему говорили осторожно, вполголоса, даже как будто чего-то стыдясь. Я знал, что Селдом входит в самый узкий круг консультантов, хотя он ни разу не проронил об этом ни слова. Я решил воспользоваться передышкой, чтобы закончить отчет о своей стажировке; договорился с Эмили Бронсон пообедать вместе, имея в виду заодно ознакомить ее с результатами, которых я добился, и получить от нее недостающие подписи, даже не подозревая, к каким неожиданным последствиям приведет банальная послеобеденная беседа. Эмили была в прекрасном настроении; очень близко поднеся листки к своему единственному глазу, она просмотрела все формулы и коды программы и, заглядывая в инструкцию по ее применению, одобрительно мурлыкала что-то себе под нос. Сразу, едва я приступил к изложению общей концепции, усмотрела возможность совместной публикации, и ученую даму, вероятно, прив