Селдом остановился и пристально взглянул на меня:
– Вы, наверное, говорили с Лорой Раджио?
– Нет, просто вспомнил один рассказ, который прочитал в юные годы: «Если бы умереть до рассвета». А почему вы спрашиваете?
– У Альберта и Лоры была дочь, много лет назад. Ее звали Альбертина, девочка, насколько мне известно, очень умная, к тому же забавная, очаровательная, такая же красавица, как ее мать. Я видел фотографию. И в школе она была одной из лучших учениц. Лет в десять она пристрастилась к книгам Кэрролла. И за день до своего двенадцатого дня рождения по непонятной причине покончила с собой.
– Неужели?
Селдом серьезно кивнул:
– Бросилась в реку с моста. Я всегда считал, что эти двое примкнули к Братству в основном по этой причине. Когда мы только что познакомились, они постоянно показывали мне книги Кэрролла с пометками дочери, с ее рисунками на полях, и упоминали о ней при всяком удобном случае. Говорили о ней в настоящем времени, и я долго был уверен, что девочка жива, пока Ричард и Рэймонд не рассказали мне всю историю. Однако мотивов ее самоубийства я так и не узнал. Полагаю, что и Питерсен не это имел в виду, хотя наверняка больше нас знает об этом деле: по-моему, он и вел следствие. Но меня, по правде сказать, заинтриговало другое его замечание. Найдется у вас минутка, чтобы зайти в «Уотерстоунз»? Я бы хотел свериться с одной книгой из программы средней школы.
Мы находились уже близко от книжного магазина, и я последовал за Селдомом по одному из узких проходов, который вел к отделу классики, где книги были расставлены в алфавитном порядке. Селдом наклонился и победным жестом извлек тонкую книжицу: «Преступление лорда Артура Сэвила» Оскара Уайльда.
– Так и знал, что здесь ее найду: она до сих пор в школьной программе. – Селдом раскрыл книгу на середине и принялся листать к началу, очень быстро, будто искал одно-единственное слово. Водя по страницам носом, будто идя по следу, он наконец вроде бы наткнулся на нужный абзац.
– Оно самое, и все-таки не оно. Фразы иногда исчезают из книг. Я помнил, что лорд Сэвил собирался использовать аконитин для своего преступления, помнил, что приводится описание его воздействия, однако тут не совсем то…
Я попросил книгу, которую Селдом так и держал раскрытой, и прочитал: «Лорд Артур пришел в немалое замешательство от научных терминов, которыми пестрели обе книги, и начал всерьез сожалеть, что в Оксфорде пренебрегал латынью, как вдруг во втором томе Эрскина ему попалось весьма интересное и подробное описание свойств аконитина, изложенное на вполне понятном английском. Этот яд подходил ему во всех отношениях. В книге говорилось, что он обладает быстрым, почти мгновенным эффектом, не причиняет боли, не слишком неприятен на вкус, в особенности если принимать его в виде пилюль со сладкой оболочкой».
– Не знаю, что именно вы ищете, – заметил я, – но, может, тогда вы заглянули в том Эрскина, о котором здесь упоминается?
Удивленный, Селдом снова взял у меня книгу и прочитал абзац целиком.
– Ну конечно, так оно и есть: в те времена я очень интересовался подобными вещами.
Мы спросили у продавщицы «Токсикологию» Эрскина. «Книгу давно не переиздавали», – сказала она и проводила нас в отдел естественных наук, сняв с полки внушительных размеров фолиант об истории ядов. В предметном указателе мы быстро нашли аконитин, и Селдом принялся лихорадочно искать нужную страницу, будто напал на верный след.
– Вот оно. – Он прочитал вслух: – «У отравленного возникает ощущение, словно его голова непомерно увеличивается, это ощущение очень быстро распространяется на конечности и на все тело». Питерсен говорил то же самое. Ощущение, будто тело увеличивается до гигантских размеров. Вам это ничего не напоминает? Не похоже ли это на эпизод из «Алисы в Стране чудес», когда она съела пирожок целиком и стала расти?
– Похоже, – согласился я.
– А помните, что нам сказала Кристин: «Я почувствовала, что взлетаю в небо, как шутиха»? Я тогда не догадался, но ведь это сказал Ящерка Билль, после того как залез в дымоход, а Алиса изо всех сил поддала ногой и вытолкнула его оттуда.
– Вы считаете, что это может быть серией? Убийства, имитирующие эпизоды из книги об Алисе? Преступления, перенесенные к нам из Страны чудес? Не следует ли нам прямо сейчас вернуться и рассказать инспектору?
Селдом постоял в нерешимости и медленно закрыл книгу.
– Я прежде всего математик. Вы должны понять, что делать выводы из двух случаев мне претит.
Я воззрился на него, не веря своим ушам, и он, полагаю, прочитал на моем лице осуждение.
– Для подтверждения своей теории намерены дождаться следующего преступления?
– Нет, – смутился Селдом. – Я бы предпочел отыскать какой-то смысл в том, что нам на данный момент известно. Представить, что движет человеком, который за всем этим стоит. Желает ли он что-нибудь скрыть или выявить? Мы даже этого не знаем. Действительно ли перед нами кампания, направленная на то, чтобы обличить педофилию Кэрролла? В это я тоже верю не до конца. Не слишком ли она запоздала, через сто с лишним лет? Не достаточно ли было бы тихо и мирно опубликовать статью в какой-нибудь газете? Беспокоит меня и стратегия Питерсена. Да, разумно скрыть и появление фотографий, и факт, что Хинч был отравлен. Но не будет ли такое умолчание воспринято как вызов, не заставит ли того, кто за этим стоит, спланировать третью атаку, последнюю и решающую, какую уже нельзя будет утаить? Наверное, мы должны вернуться к началу, к документу Кристин. Вам удалось снова поговорить с ней об этом?
Мне пришлось сознаться, что мы даже больше не виделись.
– Вы должны пойти к ней в ближайшее время, – произнес он, – доставить ей копию фотографии, которую мы только что видели, и рассказать, как умер Хинч. Кристин, как никто, имеет право знать. Знать все.
– Думаете, после этого она решится показать нам документ?
– Не уверен, но прошу вас сделать все возможное и невозможное, чтобы убедить ее: сами видите, теперь это вопрос жизни и смерти.
Глава 19
Вечер еще не совсем угас, и теплый воздух был удивительно прозрачным под безоблачным небом. Перед тем как возвращаться в свою комнату в колледже, я решил прогуляться по Университетскому парку. На травяных кортах сняли сетки, и я шагал по меловым линиям. Позади меня, чуть поодаль, игроки сидели по краям крикетного поля, дожидаясь своей очереди отбивать мяч. Я прошел еще немного по тропинке, почти заброшенной, и за поворотом, сквозь высокую сорную траву, внезапно показалась река. Я двинулся вдоль берега, заросшего тростником, глядя, как мирно и невозмутимо плывут коричневые уточки и селезни с зелеными, отливающими металлом, полосками на хвостах, и вдруг услышал топот, сдавленные крики и ругань – испанскую. На лужайке у самого берега я увидел здоровенного детину, который дубасил кого-то маленького. Человечек упал на колени и, по-английски умоляя сжалиться, как мог, прикрывал лицо от пинков и ударов кулаками. Девочка лет десяти пыталась остановить разъяренного здоровяка, крича ему, тоже по-испански: «Папа, не надо, папа, пожалуйста», но удары по-прежнему сыпались на бедного коротышку. По акценту девочки я предположил, что оба они – туристы откуда-то из Испании. Я осторожно подобрался поближе и с изумлением увидел, что человечек на коленях, весь в крови, – это Генри Хаас. Одним прыжком я оказался рядом со здоровяком и крикнул по-испански, чтобы он прекратил. Он взглянул на меня немного растерянно, все еще ослепленный гневом, но бить перестал.
– Вы что, хотите его прикончить? – воскликнул я. – Смотрите, как кровь течет.
Склонившись к Хаасу, я попытался унять кровь, хлещущую у него из носа. Один глаз у Хааса был подбит, а нос, похоже, сломан. Изо рта тоже сочилась кровь, и по белой рубашке расплывалось внушительное красное пятно. Я хотел поднять беднягу, но колени у него так дрожали, что он не мог устоять. Хаас шепотом попросил меня по-английски, чтобы я не уходил.
– А если бы даже и прикончил, – заявил силач. – Чем меньше в мире таких, как он, тем лучше.
Девочка рядом с ним горько плакала.
– Но, папочка, клянусь тебе: он ничего мне не сделал: просто хотел подарить мишку и нарисовать мой портрет.
Мужчина взглянул на свои кулаки, на костяшки пальцев, ободранные и тоже кровоточащие. Понемногу приходя в себя, он нагнулся к дочери и обнял ее. Показал пальцем на Хааса, потом на пакетик, лежавший в траве, из которого высовывалась коричневая мордочка плюшевого медвежонка.
– Я на минутку отлучился в туалет, а она здесь кормила уток, и вот, возвращаюсь и вижу, как этот сукин сын достает из пакета медвежонка и протягивает моей дочери.
– Я не сделал ничего дурного, я ничего дурного не хотел, – жалобно повторял Хаас, пытаясь остановить кровь.
Я с облегчением увидел, что мужчина взял девочку за руку и отправился прочь. Вынув платок, я протянул его Хаасу, но кровь продолжала хлестать по-прежнему.
– У меня болезнь крови, – объяснил Хаас, – нечто вроде гемофилии. Мне нужно поскорее домой, принять лекарство, помогите мне, пожалуйста.
– Может, лучше в больницу? – предложил я.
– Нет, пожалуйста, не надо в больницу. Я живу совсем близко, можно срезать путь через парк. Пять минут, не более.
Хаас кое-как встал и сделал несколько осторожных шагов, болезненно морщась. Он едва мог идти. Оперся о меня, а я тащил его почти волоком. Но хуже всего было то, что кровь уже насквозь пропитала мой платок и капала мне на плечо. Я чувствовал, как силы оставляют Хааса, и боялся, что он вот-вот потеряет сознание. Он уже висел на мне мертвым грузом. К счастью, весил Хаас мало, косточки хрупкие, тонкие, как у ребенка. Выйдя из парка, мы попали на маленькую кривую улочку, и Хаас указал на лестницу, которая вела к двум красным дверям. Он пошарил в кармане, там что-то звякнуло, и Хаас протянул мне ключи. Когда я открыл дверь, он сделал усилие, чтобы пройти вперед и преградить мне путь, будто внезапно чего-то устыдившись или не желая что-то показывать мне. Хаас поблагодарил меня и сказал, что лекарство у него в ванной и он сам справится. Я отпустил его, Хаас попытался шагнуть и тут же рухнул перед самой дверью. В отчаянии я похлопал его по щекам, допытываясь, где именно лежит лекарство. Он слабо махнул рукой в сторону коридора. Я перешагнул через него, взял под руки, затащил в дом и усадил у стенки, откинув ему голову, а сам углубился в коридор, тонущий во мраке. Открыл первую дверь и услышал позади яростный вопль, переходящий чуть ли не в предсмертный хрип: