Я рассыпался в извинениях и отправился за дом, где простирался сад, неожиданно большой, местами ухоженный, а кое-где запущенный, – вдали виднелись низенькие деревца, а перед галереей сверкали клумбы, переливаясь многоцветьем. Кристин сидела в коляске рядом со стеклянным столиком. Она склонилась над листом бумаги, делая выписки из книги, и, заметив меня, чуть вздрогнула. Мне показалось, будто я уловил в ее глазах радостный блеск, мгновенно сменившийся настороженностью, словно Кристин подозревала, что я пришел не только повидаться с ней, но имея к тому же какую-то тайную цель, которая ее страшила. Тем не менее она исхитрилась встретить меня выжидательной и все-таки теплой улыбкой, с несколько запоздалым удивлением произнесла мое имя и протянула руку, однако я предпочел поцеловать ее в щеку, на аргентинский манер. Склоняясь, я разглядел на ее шее золотую цепочку, зацепившуюся за расстегнутую пуговку и тянувшуюся вниз, в ложбинку, скрытую блузкой. Отстраняясь, заметил, что Кристин слегка покраснела и поднесла руку к волосам, лихорадочно поправляя прическу. За прошедшие дни я успел забыть, какую неодолимую, сокрушительную власть имеет надо мной ее лицо. Сейчас закатные лучи золотили его, а устремленные на меня яркие голубые глаза, увеличенные линзами очков, буквально приковывали к себе. Кристин пригласила меня сесть рядом, на один из железных стульев, и улыбка на ее губах проявилась четче.
– Какой… неожиданный сюрприз, – произнесла она с оттенком иронии. – Ты прогуливался по холмам?
– На прошлой неделе я послал тебе два или три сообщения; интересовался, как ты себя чувствуешь. Но ответа не получил.
– Извини и спасибо за твою заботу: у меня, наверное, скопилась масса писем, ведь с тех пор, как выписалась из больницы, я так и не была в институте. Все новости прошли мимо меня. Я стараюсь как можно дальше продвинуться с этим. – И она не без гордости показала на стопку листов рядом с книгами.
– Примерно так я и думал, – заявил я, – поэтому решил лично тебя навестить, повидаться с тобой.
– Ну вот, ты меня видишь: я понемногу загораю на солнышке и ощущаю себя в полной безопасности. Самое ужасное, что случилось со мной, – я поломала ногти, пытаясь ухаживать за садом. – Кристин протянула ко мне руки, чтобы я посмотрел.
Я взял одну, поднес поближе к глазам и увидел пару сломанных ногтей. Когда Кристин захотела отнять руку, я попытался ее удержать, и наши взгляды встретились, так же как кончики пальцев.
– Нет, – сказала она, – пожалуйста, не делай так.
– Не делать… как? – уточнил я, упорно не желая отпускать ее пальцы.
– Не трогай меня, не смотри на меня так. Я не могу себе этого позволить, – проговорила Кристин сдавленно, чуть ли не простонала, и положила руки на столик, подальше от меня. – Я не хочу даже думать об этом, становится слишком грустно. Сейчас я как будто живу в ином мире. Например, то, что видят мои глаза – я как будто вернулась к росту, какой имела в детстве. Наверное, поэтому и открыла для себя сад. Долгие годы мне претило малейшее упоминание о садоводстве на английский манер. Вероятно, потому, что моя мать обожала свой сад и проводила там много времени. Но теперь я чувствую, что и сама снизошла до уровня земли. Все во мне переменилось. Меня будто отделили от прежнего мира, и я не знаю, что за этим последует. Если вообще последует, – с грустью добавила она, почти шепотом. – Единственное, что я могу продолжать, – вот это. – Кристин кивнула на стопку листов. – Знаю, это может показаться неким безумием, но это единственное, что меня отделяет от безумия настоящего.
Я провел по стопке листов мизинцем.
– И ты доказала, что хотела?
– Вне всякого сомнения, – заявила она с ноткой тщеславия, вроде того, какое я столько раз улавливал во взглядах математиков. – Не хватает деталей, но если, например, в меня сейчас ударит молния, любой сможет добавить их. Основное сделано.
– Интересно, что столько страниц получилось из одной-единственной фразы, – заметил я.
– Эта фраза открывает целый мир: он всегда был рядом, но никто не сумел разглядеть его.
– Раз уж теперь я здесь, и ты мне поведала о своем внезапном увлечении садоводством, не могу не думать, где ты зарыла бумажку с той фразой.
– Холодно, холодно, – произнесла она, – ничего я не зарывала. Разве что, – Кристин лукаво улыбнулась, – поместила в тайное место. Как можно что-то спрятать тут, ведь это практически общественный сад.
Я встал, чуть отступил, пытаясь заглянуть в окно квартиры.
– Значит, она там, наверху, и ее круглые сутки стережет непреклонная Росаура?
– Холодно, – повторила Кристин, – и, полагаю, ты к Росауре несправедлив.
– Но если ее нет ни в саду, ни в доме… – Я снова подошел к коляске, положив руку на подлокотники.
– Тепло, – произнесла она, понизив голос и едва сдерживая улыбку.
Я коснулся ее шеи и чуть приподнял золотую цепочку.
– Жарко, – серьезно проговорила Кристин и замерла в ожидании.
Я потянул за цепочку, но та зацепилась за пуговицу. Я попытался ее распутать, не сводя с Кристин глаз.
– Не надо. – Она мягко отстранила меня. Оттянула блузку, и на одну головокружительную секунду перед моим взором предстали крутые склоны ее грудей, внезапно открывшийся рисунок голубых, четко прорисованных вен. Кристин чуть приподняла подбородок и извлекла тонкий стеклянный цилиндр, удлиненный ковчежец. На мгновение показала мне его, не выпуская из пальцев. Внутри виднелся, будто бережно свернутый древний папирус, пожелтевший листок. Кристин повертела ковчежец, он блеснул. – Подарок Росауры. Там лежала веточка оливы, – добавила она чуть виновато. – Зато теперь фраза всегда со мной.
Кристин тотчас спрятала ковчежец на груди.
– Скажу Росауре, чтобы принесла нам чего-нибудь. Ты должен попробовать булочки, которые прислала мать. Я еще ничем не угостила тебя.
– Нет, пожалуйста, не зови ее: при ней мы не сможем поговорить.
– Не надо так грубо: Росаура помогает мне во всем, не знаю, что бы я без нее делала. Она даже предлагала отвезти меня в институт или посмотреть за меня мою почту, но я предпочла первое время побыть здесь, одна. Не хочу, чтобы до меня долетали призывы Братства. Или Артура. Когда я тебя увидела, то подумала вначале, что он тебя прислал.
– Так ты ничего не знаешь? Разве до тебя не дошла весть о смерти Леонарда Хинча?
– Да, он умер, видела по телевизору пару дней назад. Что-то связанное с диабетом, верно? Не могу сказать, что очень сожалею.
Я медленно покачал головой.
– Хинч убит. Отравлен. Просто пока об этом не сообщают. Ему прислали коробку конфет, в которые был впрыснут яд – аконитин. И внутри коробки была еще одна фотография Льюиса Кэрролла.
Я подождал, пока Кристин осмыслит новость, впитает ее в себя. Она пришла в замешательство, будто внутри нее зазвенели сразу несколько тревожных звонков, и то, что до сей поры представало отдаленной возможностью, вдруг обрело зловещие черты зримой, грубой реальности. На мгновение Кристин утратила дар речи, и в ее потемневшем взоре я прочитал, как множатся в ней предположения и страхи.
– Что за фотография? – спросила она.
– Обнаженная девочка, лежащая в лесу.
Кристин принялась рыться в книгах, разбросанных по столу. Открыла одну из них, пролистала до конца, до приложения с фотографиями, и нашла ту, которую нам показал инспектор. Я кивнул, и она минуту глядела на страницу. Рука, сжимавшая книгу, слегка дрожала, и я уловил еле слышный шелест падающей на бумагу капли. Я изумленно посмотрел на Кристин: та сняла очки и поднесла руку к глазам.
– Я думала, он умер естественной смертью, – прошептала она, – так сообщили в новостях. Но это меняет все. Все меняет! – вырвалось у нее чуть ли не со стоном.
– Факт убийства решили пока не разглашать: боятся скандала вокруг фотографий, который может повредить имиджу принца.
– Имиджу принца, – повторила Кристин, словно не веря своим ушам, будто реальность перешла в какое-то иное измерение, не подвластное контролю рассудка. – Какой в этом смысл? При чем тут королевская семья? Может, явится и Червонная Королева?
– Я думал, ты знаешь: принц – почетный председатель Братства. Там, наверху, не хотят, чтобы его имя всплыло в связи с преступлениями и педофильскими фотографиями. Полагаю, информацию придерживают до тех пор, пока не найдут того, кто отправил коробку конфет. И кто совершил на тебя наезд, – добавил я. – Это подтверждает правоту Селдома; если он уже тогда был обеспокоен, то теперь…
Но Кристин, не дав мне закончить фразу, дернулась, как от ожога, и подняла голову.
– Что еще Артур говорил тебе? Теперь все ясно: он отправил тебя за документом, да? – выпалила она, словно одержимая ужасным подозрением.
– Нет, все не так, послушай, пожалуйста! Я хотел прийти к тебе с самого первого дня. Всю неделю отправлял тебе письма, вот увидишь сама…
Мои слова не вполне убедили ее, но ярость из взгляда исчезла.
– Одного я не понимаю, – вздохнула она, – почему Артур думает, будто, если я оглашу содержание документа, это что-то объяснит? Ведь до того, как меня сбила машина, только мы трое знали о его существовании. Разве не так?
Я решил, что пора все рассказать начистоту:
– Это было не так с самого начала. Селдом сообщил Ричарду Ренлаху. Но, полагаю, он боится вот чего: вдруг кто-либо еще из Братства прочитал документ в Гилдфорде и не хочет, чтобы его содержание стало достоянием гласности. Уверен, он заботится о тебе: считает, что для тебя будет безопаснее, если все услышат наконец эту фразу.
– Ричард Ренлах знал, – повторила Кристин, будто из всех моих слов восприняла только это. – И вы оба лгали мне тогда, в больнице. – Ее черты исказились, она смотрела на меня чуть ли не с отвращением. – Теперь мне все ясно: ты сделал то, о чем тебя попросили, явился ко мне посланцем. Очень хорошо, – заключила она с холодной решимостью. – Вот мой ответ Артуру, и Ренлаху, и всему Братству: я верну этот проклятый документ, когда мне заблагорассудится. Может, и никогда. И не приходи сюда больше. Боже мой, – тихо пробормотала она, – подумать только: я почти позволила тебе, почти поверила… А теперь, – преодолев возмущение, Кристин подняла ко мне бесстрастное, отстраненное лицо, как бы показывая дорогу, – теперь, пожалуйста, уходи, я хочу остаться одна.