[29], снова появилась фотография Андерсона: похоже, поиски не дали никакого результата. Было объявлено только, что полиция работает с документами, которые нашли у него в столе, и идет по следам «горячих» дел, бывших на примете у Андерсона, между ними подпольная ячейка сербских шпионов, но не прозвучало ни намека на Братство и на фотографии. Я предположил, что Питерсен, вероятно, с закулисной поддержкой Ренлаха, приложил руку к тому, чтобы еще на день отложить скандал, который неминуемо разразится. Завтракая в столовой колледжа, я понял, что этим утром не сумею сосредоточиться на требующих решения математических проблемах, которые мы обсуждали с научной руководительницей. Я хотел лишь одного – чтобы время совершило мгновенный скачок и я бы перенесся непосредственно на заседание Братства, намеченное на вечер. Я выглянул в окно. День был солнечный, небо почти безоблачное, один из немногих полных света дней, какие еще остались до прихода неумолимой осени. С конца лета, с тех пор как завершился теннисный сезон, я почти не занимался физическими упражнениями, разве что ежедневно проезжал на велосипеде несколько кварталов, и решил устроить пробежку в Саммертаун, до ротонды Кидлингтона, а потом вернуться через Университетский парк, по берегу реки. Я облачился в кроссовки и теннисные шорты. Утренний холодок, с недавних пор ощутимый и для меня неожиданный, покалывал спину, и я ускорил темп. Пробежал по Банбери-роуд, скоро оставив позади проулок, ведущий к Канлифф-клоуз, где я жил в прошлом году, и миновал, уже вблизи Саммертауна, маленький супермаркет, где тот же индус, весь одетый в белое, орудовал кассовым аппаратом. Вскоре я бежал по дороге на Кидлингтон, и поток машин, возвращавшихся в Оксфорд, мчался мне навстречу. По мере того как выравнивалось дыхание, и тело, подчиненное упругому ритму, становилось невесомым, мысли мои тоже начинали словно парить в воздухе, вне пределов досягаемости, будто живое мелькание картин вокруг меня не давало ни одной закрепиться. Я видел у ротонды рекламные щиты «It’s one to remember», а когда повернул обратно, по ходу транспортного потока, передо мной явилась во всей своей мрачной высоте заводская стена из темного кирпича. Я поднял голову, пытаясь разглядеть воронье гнездо, и вдруг вспомнил другую загадку Кэрролла, приведенную в книге Рэймонда Мартина: «Что общего между вороной и письменным столом»? Да, действительно, что общего между вороной со стены и письменным столом Хинча? То, что Андерсон знал о той и о другом, мог бы я ответить. Я вспомнил, как он сардонически усмехался, рассказывая о содержимом стола Хинча, и расспрашивал о Кристин. Что удалось репортеру выудить из нее? И что дала ему беседа с Лейтоном? Я постарался отрешиться от назойливых мыслей, которые буквально опутывали меня, возвращаясь снова и снова, повторяя одни и те же пути. Я давно не бегал, и уже в воротах Университетского парка ощутил покалывание в мышцах ног. Но все-таки, чуть запыхавшись, пересек его насквозь и выбрался на берег реки. Остановился перевести дух на той же самой лужайке, где Генри Хаас получил взбучку, и стал наблюдать, как мирно и безмятежно мимо проплывают лодки и гребцы, готовясь к регате, синхронно поднимают и опускают весла. Я прошелся по берегу, направляясь к пристани, которую разглядел поодаль, – там, судя по объявлению, сдавались лодки напрокат. Какая-то пара, уже в возрасте, спорила о чем-то на самом краю мола, вроде бы не решаясь сесть в лодку. Приблизившись, я с удивлением узнал супругов Раджио. Вспомнил, что Ренлах собирался связаться с ними. Интересно, успел ли он сообщить им о заседании Братства? Я помахал рукой издалека, они меня узнали не сразу, но, когда я подошел, Лора раскрыла объятия, будто узрев во мне с неба свалившееся, долгожданное спасение. Я спросил, известили ли их о вечернем заседании. Да, разумеется, они получили две фотографии в одном конверте, и так же изумлены и заинтригованы, как и все прочие. Это заседание они не пропустят ни за что на свете. В лодке, на одной из скамеек, я заметил букет белых цветов, и Лора проследила за моим взглядом.
– Это просто чудесное совпадение, что ты появился тут, – произнесла она. – Сегодня годовщина смерти нашей дочери, каждый год мы приходим сюда вспомнить о ней. Здесь было ее любимое место. С тех пор как она увлеклась книгами об Алисе и все о них выяснила, девочка постоянно просила нас устроить лодочную прогулку до Годстоу, как это делал Кэрролл с тремя сестричками. Мы с Альбертом, с тех пор как дочери не стало, гребем до моста и бросаем в воду цветы, там, где… – Голос ее внезапно пресекся, но она тотчас же овладела собой. – Альберт вывихнул запястье, когда спускал лодку на воду.
– Я ей говорил, что все-таки смогу грести, хотя и не очень долго. – Альберт из последних сил пытался продемонстрировать какую-то вымученную стойкость, однако при этом охватывал запястье двумя пальцами, будто щупая себе пульс. – Запястье при гребле поворачивается направо, это движение я могу делать.
– А я ему говорила, что ни в коем случае нельзя подвергать запястье нагрузке: это привычный вывих, он проявляется каждое лето и обостряется от любого неосторожного движения. Но, к счастью, ты здесь и можешь нам помочь. Я уже думала плыть одна, хотя и боялась, что на обратном пути не сумею грести против течения.
– Конечно, помогу, – заверил я. – И, если мы будем грести вдвоем, можно и втроем поплыть. Как-нибудь разместимся.
Альберт покачал головой.
– Невозможно, – произнес он даже с какой-то обидой. – В такие маленькие лодки запрещено брать на борт более двоих взрослых. Но ничего, я подожду вас здесь.
Только мы отплыли, и с первыми взмахами весел, когда еще можно было даже разглядеть Альберта, потирающего запястье, Лора заговорщически подмигнула мне, то ли с благодушной снисходительностью, то ли с презрением.
– Порой муж ведет себя, как упрямый ребенок, – сказала она. – Глупое мужское самомнение. А мне потом приходится застегивать ему пуговицы на рубашке, и он даже рецепты пациентам выписать не в состоянии. Как будто действительно верит в свои теории, в то, что эти его примочки не дадут ему состариться. Словно бы он уже не состарился, да еще как, – нарочито возмутилась она и принялась кокетничать. – Альберт намного, очень намного старше меня, хотя теперь это и незаметно. – И Лора повернулась ко мне лицом, как бы бросая вызов и ожидая опровержения. – Он был моим преподавателем, когда я училась в университете.
Я всячески, насколько мне позволял мой ломаный английский, принялся уверять ее, что очень даже заметно и что никто в этом не сомневается.
– Сколько лет вы женаты? – спросил я.
– Дольше, чем мне бы хотелось, – усмехнулась Лора. – Когда Альбертина умерла, мы чуть не развелись. – Она помолчала, и в лице ее что-то изменилось, будто Лора впервые решилась серьезно побеседовать со мной. – Но я осознала, что Альберт, обожавший ее так же, как я, был единственным, с кем я могла о ней говорить. Единственным, с кем можно делиться воспоминаниями. Думаю, с ним происходило то же самое, просто мы никогда не касались этой темы. Для нас двоих дочь до сих пор жива в каком-то смысле, как бы странно это ни звучало. Все эти годы я ношу с собой тетрадь с ее рисунками и заметками, и мы с мужем часто в нее заглядываем.
– Можно спросить… как это случилось?
– Невероятно, но дочь покончила с собой. Накануне своего двенадцатилетия. Бросилась с моста, и, несмотря на то что два или три человека видели, как она падает, сделать ничего уже было нельзя. Ее унесло течением.
– Вам удалось узнать, почему она так поступила?
– Были… указания. Мы частично восстановили историю. Пришли к выводу, что дочь влюбилась в мужчину, взрослого. В одной из ее тетрадей мы обнаружили приклеенную фотографию Кэрролла, а рядом – другую, Алисы. К той и к другой она протянула стрелки и написала: «Me» и «Him»[30]. Я замечала, что с каждым днем дочь все больше тоскует, по мере того как приближается день рождения, вот только мы не понимали, почему. Думали, речь идет об утрате детства, о тревогах, типичных для наступления пубертатного периода, в который тело растет, созревает. Но потом, когда уже было слишком поздно, мы поняли, что она тайком прочитала биографию Кэрролла, имевшуюся в нашей библиотеке. На одной из страниц дочь подчеркнула фразу, где говорилось, что Кэрролл бросал своих подружек, когда им исполнялось двенадцать лет. Наверное, тот мужчина, монстр, сказал ей что-то такое. Мы ничего не заметили. Накануне того дня она хотела прочитать мне вслух главу, где Алиса плавает и чуть не захлебывается в реке из собственных слез, а я не стала слушать, сказала, что она уже большая и может читать про себя. Никогда себе этого не прощу.
– О мужчине что-нибудь выяснилось?
Лора покачала головой.
– Вероятно, дочь встретилась с ним, когда начала одна кататься на велосипеде. Оксфорд казался нам вполне безопасным местом, особенно в те времена, и девочка иногда час или два гуляла одна, без присмотра. Или тот человек встретил ее здесь, в парке. Дочь любила рисовать у реки.
– Как вам кажется, чувство было платоническим или же… – Я не осмелился закончить фразу.
– Обнаружив эти фотографии со стрелками, мы отнесли тетрадку в полицию, и инспектор Питерсен настоял на вскрытии. Ее не тронули. Но есть иные способы задеть девочку ее возраста. – У нее в глазах мелькнули слезы. – Вот только эти способы не интересуют правоохранительные органы. Следствие не проводилось. Мы использовали все наши возможности, но так и не нашли ничего, кроме того, о чем я вам уже рассказала.
– А если бы вам однажды удалось узнать, кто этот мужчина?
– Я бы убила его, – заявила Лора так, будто это решение неизменно, принято на весь остаток жизни. – Убила бы, пусть бы это было последним, что я сделаю. Много раз я воображала, как убью негодяя, если найду его. С Альбертом мы никогда это не обсуждали, однако я уверена, что он думает так же, и это тоже сближает нас: надежда когда-нибудь его отыскать. Не важно, как я сейчас отношусь к Альберту: я знаю, что могу на него рассчитывать. Мы поможем друг другу, убьем его вместе.