ала, что Артур Селдом тоже заподозрил, что меня хотели убить, и поэтому у моей палаты дежурил полицейский. Тогда я выразила желание побеседовать с Селдомом перед тем, как явится инспектор Питерсен. И еще раз встретиться с Г. Вдруг удастся что-то припомнить? Я скоро поняла, что Артур думает, будто на меня напали из-за документа, найденного в Гилдфорде. Я тогда спросила, говорил ли он с кем-нибудь об этой находке, и он ответил – нет. Даже не упомянул о ней в имейлах, разосланных членам Братства. В общем, все они оказывались вне подозрений, ведь о документе, во всяком случае я тогда так думала, знали только мы трое: Артур, его аспирант и я. Итак, оставался Хинч, хотя в тот момент обвинение против него выглядело достаточно шатким. Но, поскольку подозрения возникли, я решила привести в действие маленький план. Я показала фотографию, которую Хинч мне послал, правда, не упоминая его имени. Позволив себе небольшую ложь, сказала, что снимок пришел в неподписанном конверте. Также ни словом не обмолвилась о том, что обнаружила относительно этой фотографии. Ведь она указывала на Хинча, опираясь на нее, я могла со временем все вспомнить. Я сделала первый ход, все можно было отыграть обратно, поскольку оставалась надежда, что водителя, сбившего меня, найдут и мои подозрения насчет Хинча рассеются. Весь следующий день я с нетерпением ждала новостей. Даже вообразить не могла, что самая ужасная новость меня ожидает в стенах больницы: врачи, делавшие мне операцию, объявили, что я больше никогда не смогу ходить, на всю жизнь останусь прикованной к инвалидному креслу. Детей у меня тоже не будет. Хотя в глубине души я могла нечто подобное предполагать, поскольку после наезда не чувствовала ног, в эти дни напряженного ожидания меня осаждали мысли о чуде, о втором чуде, и я втайне молилась о том, чтобы оно произошло. Что-то перевернулось, глубоко изменилось во мне, когда я услышала новость. Теперь я бесстрастно пишу об этом. Я собираюсь, как и обещала Артуру, рассказать всю правду. Я плакала, конечно, в душе просто выла от отчаяния, однако ощущала, как изнутри, из самых глубин прежде всего поднимается ненависть, жгучая ненависть, какой я раньше никогда не испытывала ни к чему и ни к кому на свете. Вот теперь я страстно желала, чтобы какая-то улика указала на Хинча и я убедилась бы окончательно и бесповоротно, что меня искалечил он. Просто затем, чтобы с чистой совестью убить его. И на следующий день появилась не одна, а целых две улики. Экспертиза Лейтона Ховарда доказала, что водитель сбившей меня машины даже не пытался затормозить. А главное, я узнала от Г., что Хинч проявлял ко мне интерес, выпытывал, вспомнила ли я, придя в сознание, о том, что случилось накануне. Теперь я могу сознаться, что выслушала эти подтверждения с тайной радостью, сочла ответом на мои недостойные молитвы. Тогда я освободилась от какого бы то ни было чувства вины в первую очередь потому, что сознавала: указать на Хинча полиции было бы бесполезно. Обвинив его, я сама бы предоставила ему и алиби, и шанс оправдаться. Все можно было повернуть по-другому: признайся я, что фотографию мне прислал Хинч, тот просто скажет, что хотел узнать мое мнение о ней как профессионала. И то, что произошло между нами, передал бы по-своему. Если Хинч действовал осторожно, то и на автомобиле вряд ли сохранились уличающие его следы. Я проживу весь свой век в инвалидном кресле, а он останется абсолютно безнаказанным, опубликует дневники Кэрролла и вдобавок поживится на них. С сестрой Росаурой мы перечитывали древние библейские тексты, к которым часто прибегала мать, и ко мне возвращалось снова и снова, как рефрен молитвы, как настойчивый шепот в ночи, заглавие одного детектива, повторявшее фразу из Екклезиаста: «Зверь должен умереть». Да, я думала только об этом: зверь должен умереть. Но я не знала истинного мотива Хинча, и это меня беспокоило. Что заставило его совершить наезд? Трудно поверить, что всего лишь попытка поцеловать меня и страх, что я кому-то расскажу об этом. Тут что-то другое. Что? И я опять стала припоминать все, что случилось в те дни, начиная с момента, когда я обнаружила конверт в почтовом ящике. Помнится, что-то в выражении лица девочки показалось мне странным, неуместным, и это меня заставило найти подлинную фотографию в книге Генри Хааса. Я порылась в сумочке, вытащила снимок и вгляделась в него. И наконец поняла, в чем кроется зловещая правда: несмотря на то что и камера, и реактивы были те же, какие использовал Кэрролл, лицо девочки предстало передо мной неожиданно свежим, живым, современным. И в памяти внезапно высветилась сцена борьбы с Хинчем в его кабинете, фотографии, которые рассыпались по полу, когда я вытащила ящик из письменного стола. Все обретало смысл. Не было никакого коллекционера, собиравшего викторианские фотографии. Сам Хинч заказывал эти снимки. Снимки обнаженных девочек наших дней, выполненные той же камерой Оттевилла, какую использовал Кэрролл. Вот что я увидела у него в кабинете, сама о том не подозревая. Вот что стало истинным мотивом. Когда я это поняла, мной овладела странная безмятежность: теперь я могла убить Хинча без малейших угрызений совести. Разумеется, не так просто было сделать это из той тюрьмы, в какую превратилась моя больничная койка. Но тут мне немного повезло. Я узнала от Г. о том, как фантастически истолковал Артур фотографию Хинча, причем и инспектор Питерсен серьезно воспринял данное толкование: якобы кто-то затеял крестовый поход против педофилов и собирается истребить всех членов Братства. Не будь я до сих пор прикована к постели, меня бы насмешила подобная идея, и я бы составила собственный список кандидатов для того, кто преследует столь благородную цель. Однако вскоре я сообразила, что мне на блюдечке преподнесли шанс добиться своей цели. Нужно только подкрепить это ошибочное предположение, добавить к цепи событий следующее звено. И никто никогда не заподозрит меня, ведь в итоге я – первая жертва этой воображаемой серии. Во время беседы с Артуром и Г. я упомянула, что взлетела на воздух, как ящерка Билл из книги об Алисе. Я не была уверена, запомнили ли они это, но, обдумывая смерть Хинча, решила внедрить какую-нибудь деталь из Страны чудес. Налицо, конечно, была маленькая проблема: я прикована к постели, недвижима, не могу покинуть больницу; но по той же самой причине меня вряд ли заподозрят в убийстве. Я вспомнила, что Хинч непрерывно поедает конфеты, и решила, что проще всего будет отправить ему коробку отравленных конфет. Срезать фамилию с визитной карточки моего научного руководителя – и коробка вполне сойдет за подарок, посланный Братством. Останется выбрать фотографию девочки и спрятать ее внутри. Я попросила мать купить такую же коробку, как та, которую видела в кабинете Хинча. Мать идеально подходила на роль посланницы, поскольку живет в пригороде Гилдфорда и у нее даже нет телевизора, только старый радиоприемник, по нему она в основном слушает классическую музыку. Даже если убийство Хинча попадет в центральные СМИ, мать никогда об этом не узнает. В разговоре с Росаурой я осторожно коснулась темы ядов под предлогом, будто мать никак не может истребить крыс. К моему удивлению, Росаура оказалась настоящим экспертом. Я спросила о нитрате ртути, поскольку вычитала в какой-то книге об Алисе, что при изготовлении шляп в те времена использовалась ртуть и воздействие ее ядовитых паров приводило к серьезным умственным расстройствам. Использовав такой яд, я намекнула бы на Безумного Шляпника. Но Росаура объяснила, что ртуть не всегда смертельна, а я не могла рисковать: еще не хватало, чтобы Хинч после отравления остался жив. Но потом она упомянула аконитин и странное воздействие, которое он оказывает: перед смертью человек чувствует, что все его тело и голова невероятно разбухают, вот-вот готовые взорваться. Я поняла, что этот и только этот яд должна использовать. К тому же он лишен вкуса и смертелен даже в самых малых дозах. Я спросила Росауру, может ли она раздобыть достаточное его количество, чтобы извести всех крыс в огороде матери. Наверное, Росаура не до конца поверила мне, однако вопросов не задавала. Вероятно, догадалась, что я понимаю, кто изувечил меня, и как-то проникла в мои планы. Этого я никогда не узнаю, но должна заявить со всей определенностью, что сестра Росаура ни в чем не виновна и не принимала осознанного участия в задуманном мною и только мною. Хочу добавить, что, когда я обдумывала этот план, меня заботило только одно: как я буду смотреть в лицо Артуру. Долгие годы я была его ученицей и знала, что он видит меня насквозь. Я безумно боялась, что, едва взглянув на меня, Артур обо всем догадается. Нужно было любым способом сделать так, чтобы он держался от меня подальше. Я знала о том, какое отвращение Артур питает к медсестрам из методисток после своего собственного пребывания в больнице, и о том, что он вообще отвергает любую идею Бога. И я решила разыграть религиозное рвение и подчеркнуть свою связь с сестрой Росаурой. Разумеется, это не сработало: Артур слишком хорошо знал меня, чтобы поверить в такое внезапное обращение; потянув за эту ниточку, он размотал весь клубок и добрался до правды. Утешает лишь то, что мне хватило времени закончить книгу. Вы найдете ее в моем письменном столе, под заглавием, которое мне подсказал Хинч: «Ина в Стране чудес». Что до документа из Гилдфорда, вы уж простите, но я решила оставить его себе, поскольку чувствую, что он мне принадлежит. Наверное, это единственная на свете вещь, которая по-настоящему мне принадлежала, и мне не хочется передавать ее вам. Поверьте, что фраза, какую я переписала, в точности соответствует той, которую написала Менелла. Артур Селдом посоветовал мне сдаться полиции, но я бы не вынесла другой тюрьмы сверх той, в какую уже заключена. Предпочитаю древнюю библейскую кару, око за око, по-моему, она более справедлива и лучше сочетается с моим математическим образованием, и собираюсь принять ту же дозу аконитина, тем же способом, каким отравила Хинча. Поэтому и попросила Росауру оставаться с вами, пока не закончится чтение письма: не хочу, чтобы в последний момент меня спасли. Поставив последнюю точку, я за отсутствием конфет впрысну все, что осталось в ампуле, в одну из булочек, которые мне прислала мать. Надеюсь, Росаура говорила правду о последних симптомах. Любопытно все же, что чувствовала Алиса, когда съела пирожок и начала неудержимо расти».