Офицер ключом открыл дверцу, и арестованные, не успев опомниться, были выброшены охранниками из машины.
У двери небольшого двухэтажного грязно-зеленого дома, к которому подошла машина, расставив ноги на ширину плеч и заложив руки за спину, с автоматом на груди, стоял эсэсовец. Арестованные в сопровождении охранников и офицера подошли к двери дома. Офицер предъявил документы часовому. Тот, ни слова не говоря, указал на дверь. Через несколько минут арестованные были службой гестапо переданы администрации концлагеря Дахау, во главе которой стоял сам обер-палач Гиммлер. Охрану лагеря несли особо доверенные инквизиторы из войск СС.
Это было 8 августа 1942 года. В этот день у меня отобрали право не только называться человеком, но и право носить свое собственное имя. С этого времени я стал заключенным № 33 787 концлагеря Дахау.
Процедура санпропускника начиналась с того, что заключенного с его увеличенным номером фотографировали в нескольких позах и производилась опись наружных примет. Вещи и одежду забирали, а выдавали полосатую робу – штаны и куртку. На ноги давали колодки – подобие ткацких челноков.
В таком виде заключенный русский проходил первое знакомство с Петром Ивановичем или дядей Володей. Это были два русских переводчика-эмигранта, два старых белогвардейских офицера, два человека, ненавидящих все русское только за то, что революционная Россия в свое время вышвырнула их из русской земли, как пустую траву с поля. Первый по национальности был русский, второй армянин по фамилии Меансариан. Хотя они были и разными по национальности, но служили своим хозяевам-фашистам одинаково верно. За свое преданное лакейское отношение к гитлеризму дядя Володя впоследствии дослужился до старосты лагеря.
Мое первое «знакомство» с Петром Ивановичем произошло сразу же после выхода из бани. Группа заключенных на площади для проверок под крик и дубинку эсэсовца переносила с места на место камни, как я заметил, эта бесполезная работа повторялась несколько раз. Люди, вернее, ходячие полуживые скелеты буквально валились с ног. Дубинка эсэсовца то и дело плясала по головам и спинам заключенных. Я спросил у сопровождающего нас Петра Ивановича: «Что это значит?» И слово «значит» я уже договаривал на земле, сваленный хлестким ударом Петра Ивановича, который вдобавок обрушился на меня с отборной бранью. Разговаривать было запрещено.
Вновь прибывших отправляли в блок № 19 – карантинный барак для русских. Барак был разделен на 4 комнаты-штубы, набитые людьми, как селедкой. Трехэтажные нары были составлены в спальной комнате вплотную. Спали один на одном. Утром рано людей, истощенных и голодных, поднимал крик старшего комнаты (штубового) немца, который носился с бичом в руках и выгонял на двор. Получив пол-литра ячменного кофия и обогревшись им немного, заключенные в строю должны были стоять до самого обеда. В обед, получив литр капустного или брюквенного супа, должны в строю выстоять до вечера. Вечером пайка хлеба и пол-литра чаю проглатывалась в один миг. После ужина шли на вечернюю поверку.
Из карантинного блока ежедневно вызывали десятками людей на допросы, откуда или совсем не возвращались, или возвращались полуживыми. Часто, не выдерживая адских пыток, люди сходили с ума или бросались на огорожу из проволоки, по которой шел ток высокого напряжения. Побег из лагеря исключался. Проволочная ограда с током высокого напряжения, цементный трехметровый ров, из которого не выбраться, цементная трехметровая стена и, наконец, бетонированные трехэтажные вышки с установленными пулеметами – все это надежно охраняло лагерь. Изоляция от внешнего мира была полная. Не боясь, нацисты сюда упрятывали больших людей оккупированных государств: премьеров, президентов, министров. Несколько лет здесь томился в карцерной камере Эрнст Тельман. Голод, болезнь, изнурение работой, теснота, расстрелы и висельницы – все это уносило людские жизни сотнями. Крематорий, построенный за лагерем и созданный по последнему слову нацистской техники уничтожения, работал круглосуточно.
В первых числах апреля 1943 года из карантинного блока отобрали группу людей примерно человек 60, в основном молодежь. После медицинского осмотра в лагерном лазарете (ревире) отвели обратно в барак, записав номера. Через некоторое время этих людей по 2–3 человека стали куда-то уводить. Назад не возвращались. Оставшиеся из этой группы в бараке недоумевали – что еще нового выдумали фашисты. Однажды утром после проверки блоковой писарь, поляк с немецким гражданством, вызвал мой номер. Хотя я и ожидал этого, однако неприятная дрожь прошла по всему телу. Ноги не хотели идти. Посмотрев вокруг и простившись взглядом с товарищами, еле двигая одеревеневшими ногами, вышел из строя. Подгоняемый сопровождающим писарем, вышел на улицу. Все. Конец. Ну что ж, 16 лет прожито. Маловато.
Поравнявшись с лагерным лазаретом, схватив за рукав, писарь потащил в ворота лазаретного блока. На зов электрического звонка вышел небольшого роста немец с зеленым треугольником на груди – уголовник. Сдав меня пришедшему, писарь ушел. Осмотрев с ног до головы, как удав, рассматривающий очередную жертву, немец что-то спросил. Я дал понять, что я по-немецки не понимаю, кивнув головой в знак следовать за ним, немец направился в коридор. Комната, в которую мы вошли, была большой и светлой. Окна были не такие, как в других бараках. Первое, что бросилось в глаза, это большой стол, накрытый белой скатертью, и кожаное кресло. Немец подошел к столу и нажал электрическую кнопку. Послышались шаги в коридоре. Вошли двое в белых халатах – молодой в форме офицера СС и старший в гражданском костюме. Заключенный, который привел меня, вышел, и через несколько минут отворилась дверь и глазам представилась следующая картина: два человека в полосатых робах ввели третьего, голого, голову и частично спину которого прикрывало что-то наподобие одеяла. Это был не человек, а скорее всего, скелет, обтянутый кожей. Невнятное бормотание показывало, что в этом несчастном еще теплится жизнь. Бесчувственное тело положили на кушетку. Шприцем эсэсовец с отброшенной руки умирающего взял одну каплю крови, так как больше взять было нельзя – тело было бескровным. Знаком руки немец подозвал меня, закатав рукав моей робы, положив мою руку на стол. Взяв шприц с кровью только что унесенного заключенного, эсэсовец стал нащупывать вену в моей руке. Собравшись с силами, я отдернул руку и в этот момент, оглушенный ударом в лицо, отлетел в угол комнаты. «Русская свинья, скот», – вопил во всю глотку эсэсовец. Удар ноги в живот, потом в голову.
Открыв глаза, я увидел, что лежу на кушетке, на изгибе руки ощущался укус осы – укол был дан. Эсэсовец снял уже халат. Сидевший в кресле немец в гражданском костюме что-то записывал в блокнот. Лошадиное лицо, большие, навыкате глаза, смотрящие поверх очков, и нос, напоминающий клюв хищной птицы, – таков портрет доктора медицины Рашера. Правой рукой его был лагерный врач Хинтермейер, по приказанию которого были повешены 72 советских офицера. Но это были только непосредственные палачи-исполнители. Приказы и распоряжения им поступали от обер-палача генерал-фельдмаршала Мильха. Эти изверги в стенах концлагеря Дахау производили медицинские опыты над заключенными. Только что, вбрызнув шприцем кровь больного малярией в мою вену, я был заражен тропической малярией. Из врачебного кабинета, еле держащегося на ногах, меня привели в первую штубу третьего блока. Это барак, в котором производились медицинские опыты. Три другие штубы этого блока тоже были заняты подследственными заключенными. В одной из них находился советский матрос Николай, который перенес несколько раз полное замораживание, и только благодаря сильному своему организму он воскресал из мертвых. Первая штуба была самой большой. Койки стояли в три ряда. Пока штубовой флегер (что-то наподобие медсестры) приготавливал мне койку, заметив новичка, несколько голов поднялось над подушками. Знакомый голос подозвал подойти меня к одной из кроватей, и, скорее всего, по голосу я узнал своего товарища по побегу однофамильца Ивана. От человека, с которым неделю тому назад я спал рядом на нарах 19 блока, ничего не осталось. На подушке с черепом с выпирающими углами лежал полуживой человек, трясясь в тропической лихорадке. Рядом с моей кроватью, на которую меня положили, лежал другой мой товарищ, Евгений Войтехович. В это время он даже не мог поднять голову – у него приступ только начался. Приоткрыв его, я отпрянул с ужасом – страшное желтое лицо, синие губы и открытые, ничего не видящие глаза с белками, вышедшими из своих орбит, все это напоминало страшное лицо мертвеца.
Вечером к моей кровати тихонько подошел флегер штубы Тио – молодой немец-антифашист с шестилетним лагерным стажем. Расспросив у меня, кто я и откуда, он стал утешать меня от отчаяния. К его словам я отнесся с недоверием, зная лагерный закон «не доверяй незнакомому», так как среди заключенных-уголовников были люди, готовые продать человека за литр баланды. Позже такой же самый подопытный, пробывший здесь уже около месяца, советский матрос торгового флота Виктор, захваченный фашистами в плен во время рейса, рассказал мне о Тио, что его бояться не следует, что он к русским особенно добр, так как ждет своего освобождения только от русских. Позже я сам убедился в достоверности слов Виктора. Длинными вечерами Тио собирал вокруг себя русских заключенных и шепотом рассказывал о борьбе испанского народа против фашистов, в которой сам участвовал в составе Интернациональной бригады. В свою очередь, очень много интересовался Советским Союзом.
Несколько дней после укола я ничего не ощущал, но как-то под вечер я почувствовал легкую тошноту. Болела голова. Назавтра я уже подняться не мог. Температура 41,2°. Анализ крови подтвердил болезнь. Четырехчасовые приступы за несколько дней сделали свое дело. Как-то раз в умывальнике увидев себя в зеркале, я с ужасом отшатнулся: волосы вылезли от большой температуры, глаза, запавшие в глазницах под черепом, синие тонкие губы и и желтая кожа малярика – все это напоминало человека из загробного мира.