В другом месте кто-то обнаружил на судне несколько десятков буханок хлеба – эрзац-хлеба с древесными опилками. Узники бросились за хлебом. Та же незабываемая картина, что и у бочки со свеклой.
В схватке голода с жизнью погибло много обездоленных, измученных в концлагерях узников.
Ткачев, вытащив меня на палубу «Кап Аркона», где-то разыскал резиновый спасательный круг. Круг этот Ткачев надел на меня. Мы прыгнули в воду. Всплыв на поверхность моря, Ткачев подплыл ко мне, руками схватил круг. Мы плыли к противоположному от порта берегу.
В холодной водеё ноги и руки сводили судороги. Расстояние в пять километров мы плыли больше пяти часов. Силы оставляли нас. Казалось, не доплыть нам до берега. Страх перед смертью победил – мы доплыли.
На берегу ноги отказались передвигаться. Мы долго лежали на берегу у моря. Нас подобрали английские танкисты и доставили в свой военный госпиталь.
Через две недели англичане отправили нас в Русское Бюро № 22 625 по репатриации пленных, где начальником был товарищ Гордеев.
В Бюро я встретил много узников из других, обреченных на гибель судов. Один из узников, фамилию не помню, рассказал мне, что узники с судна, на котором он находился, избежали участи узников «Кап Аркона».
Капитан, командовавший на этом судне, очевидно, был антифашист; смог организовать команду из преданных ему матросов, капитулировал.
Когда начался обстрел судов английскими бомбардировщиками, капитан вывел всех узников на палубу судна, поднял белый флаг, взял курс к берегу, где были войска союзников, и тем самым спас многим жизнь. Фамилию капитана рассказывающий не знал.
Русское Бюро по репатриации 20 мая 1945 года эвакуировало меня в местечко, название не помню, вблизи города Штеттин, в русский военный госпиталь, а оттуда в Польшу, где я был в госпиталях городов Ковалево, Торно и Глевица примерно семь месяцев. После меня эвакуировали на Урал, в город Березники, где был в госпитале пять месяцев.
Всем узникам, спасшимся при трагической гибели «корабля смерти» «Кап Аркона», Русское Бюро по репатриации № 22 625 выдало справки, в том числе справка была выдана узнику № 47 059 Корсунову Ф. Д. следующего содержания:
Дана Корсунову Федору Дмитриевичу, рождения 1911 года, № 47 059, что он находился в концлагере Нейенгамме, в Гамбурге был эвакуирован на пароходе “Кап Аркона” и спасся во время (его затопления).
Сейчас находится в Нейепштадт в Хольштейн.
(Русское Бюро (печать Нейепштадт (Хольштейн)
Ф. М-98. Оп. 3. Д. 56. Л. 108–117 об. Подлинник.
Я решил рассказать нашей молодежи, что пережил я, мои друзья. Хочется назвать своего друга Сафали Адулай Ададовича, азербайджанца из Баку, с которым мы были закованы вместе цепями, хочется назвать других друзей, с которыми бежали из глубокого немецкого тыла и пробивались 19 суток на восток.
На фронт я пошел 8 июля 1941 г. Был я зачислен в 93-й кавалерийский полк и назначен командиром орудия. Первый бой мы приняли у реки Западная Двина. Наше орудие было установлено на открытой, передовой линии. Первым выстрелом, метким и точным, нам удалось подбить немецкий танк. Со стороны немцев по нашему орудию был дан сильный огонь. Орудие было разбито, я волной был отброшен, контужен и тяжело ранен. Это было 22 июля 1941 г. вечером.
В тяжелом, бессознательном состоянии я был захвачен в плен, направлен в лагерь военнопленных в г. Минск, а из Минска эшелоном был направлен в Восточную Пруссию, позже в Германию, г. Фистенберг, лагерь № 3. Первое время я не работал, больше лежал в бараке, раны мои стали гноиться, появились черви. Друзья по бараку, чем могли, помогали, кто стащит бинт, кто и марганцовки достанет. Стали просить коменданта лечить меня; положили меня в лазарет. Немцы в начале войны еще благодушно были настроены, занимали наши города, села, деревни, думали – им так легко достанется и Россия, как те, другие покоренные ими страны. Поэтому меня, видимо, они и не расстреляли, видимо, увидели, что сложения я богатырского был, сказали: «Подлечим, “скотом” хорошим будет!»
Да не тут-то было! Русского сломить трудно, гордость наша мужицкая сильна.
Вернулся я из их лазарета и стал готовить ребят к побегу. Но тут приехали немецкие помещики – «бауэра» и стали отбирать к себе рабочий люд. Попал в их число и я. Увезли нас в бауэрское поместье в 200 км от Берлина, тогда это был глубокий немецкий тыл. Днем мы у бауэра сажали картофель, а на ночь нас, как скот, загоняли в бывшую конюшню, запирали на огромный замок. Окна были узкие, забитые решетками из лобогреек (концы заострены). Проработав с полмесяца, обдумав план побега, заготовив спичек, решено было бежать в одну из темных ночей. Многие считали наш побег бессмысленным, слишком далеко было до линии фронта. Желающих бежать оказалось пятеро. Жаль, что фамилий этих товарищей не помню, знаю только, что один был из Москвы, двое из-под Москвы, один сибиряк и я из Кавказа. Набросав на заостренные концы решеток шинели, мы согнули их и через окна бежали. Шли в одном направлении – на восток, шли ночами. Днем отсиживались в лесах, оврагах.
Шли 19 суток. Вначале питались корой, потом случайно попалась коза, потом снова кора. На 20-е сутки около г. Познани вечером в лесу, не зная, что находимся вблизи дороги, т. к. чаща была густой, решили сготовить себе ужин; трое из нас пошли собрать сушняк, а двое готовили ужин; нас троих заметила охрана дороги, которая охранялась полицейскими с собаками. Мы бросились бежать, но было поздно, нас догнали собаки, стали рвать на нас одежду, кожу. Нас арестовали троих, а о судьбе тех двух товарищей так мы и не узнали, видимо, им удалось бежать.
Повели нас в Познань, в гестапо, избили, перевели в тюрьму в центре города, после чего направили нас в г. Вальштейн – лагерь военнопленных. Там посадили каждого в одиночку в темницу на 21 сутки, а оттуда снова в Познань, в лагерь военнопленных. Там я пробыл год, на моем костюме, спине, рукавах, брюках, был написан красной краской крест. Это знак о совершенном побеге, но мысли о втором побеге не давали мне покоя. Не выносит русская душа насилия, не могла переносить рабства. Здесь я познакомился с Сафали Адулай Анадовичем – азербайджанцем из Баку, с честным, хорошим, настоящим советским другом, с такой же натурой, как моя. Мы быстро с ним сдружились, двух товарищей я уже больше не встречал; с Сафали мы быстро поняли друг друга, мысли у нас были с ним одни: «Бежать!» Мы стали готовить план побега, стали готовить себе попутчиков. В бараке нас было человек 30.
Соглашались все. Стали готовиться, но постепенно пришли к выводу, что побег бессмыслен, т. к. слишком глубокий тыл, до своих не добежать! Верен слову остался Сафали, решили мы с ним рискнуть. Если побег будет удачен, нашему примеру последуют другие. Стали первыми.
Однажды вызвали меня из барака к коменданту; захожу. Рядом с комендантом сидел офицер в немецкой форме и на чистейшем русском языке стал агитировать меня вступить во власовскую армию. До чего гадко было слушать речи предателя, кулаки сжимались, сердце обливалось кровью. Я еле сдержался, чтобы не плюнуть ему в лицо. Я ответил ему, «что я русский солдат, родился в России, принял присягу в русской армии, в другой армии служить не присягал, а значит, и воевать против России, против своих братьев, которых у меня пятеро, но они воевать не будут». Долго упрашивали, угрожали, но… бесполезно. Меня отправили в другой барак, чтобы не встречался я с товарищами, которых стали водить по одному человеку к нему, и скоро ко мне весь барак пришел. Ох, как легко на душе стало!.. Значит, предателей своей Родины не оказалось среди нас, и как было хорошо смотреть друг другу в глаза, передать это чувство трудно.
Мысль о побеге не оставляла ни на минуту меня. Месяц мы с Сафали готовились к побегу. Барак наш был без окон, деревянный, одна дверь запиралась на замок и охранялась часовыми. Один часовой охранял несколько бараков. В углу барака находился умывальник, около которого было небольшое окно, забитое гвоздями. Ежедневно по несколько гвоздиков вынимали, а которые поглубже сидели, расшатывали. И вот настала намеченная ночь, прослушали, где ходит охрана, легко вытащили остальные гвозди и по одному вылезли из окна. Удачно! Не заметили! Не передать этого чувства наслаждения свободой. Откуда взялись силы! Шли 5 суток, опять, как и первый раз, шли ночью, днем отсиживались в лесу, в копнах. Путь опять был тот же – направление на восток. Все шло хорошо, но вот путь нам преградила река. Сафали не мог плавать. Я решил узнать, глубока ли река, нельзя ли ее перейти вброд, но река оказалась очень быстрой, меня течением сбило с ног и понесло меня вниз по реке, сказалась слабость. Кричать было нельзя, т. к. было близко селение. Несло меня быстро, еле-еле, приложив все оставшиеся силы, выбрался я на берег. Пошел вверх по берегу к Сафали, он бежал мне навстречу с моими товарищами. Там переправиться мы не смогли и пошли вдоль реки.
Пройдя ночь, мы выбрались в лес, который оказался городской рощей. Легли в чащу и уснули. Вдруг слышим разговор мужской и женский. Видим, около нас стоят молодые поляки и говорят нам: «Паны невольники, вас ищут, ищут везде, уходите отсюда скорее». Отдали нам продукты, которые у них были с собой, и мы быстро от них ушли. Вышли к реке, нашли овраг и там провели весь день. В ночь мы опять пошли вверх по реке, минуя рощу. На пути нам встретилась железная дорога. В 10 часов вечера мы хотели перейти ее, и только мы вступили на путь – мы заметили немца офицера с женщиной, вернулись и пошли вдоль пути, но он нас заметил. На той стороне, где шел офицер, был лес, мы решили обогнать его и скрыться в лесу (думая, что он нас не заметил), но он специально спрятался. Потеряв их из вида, мы стали перебегать железную дорогу, тут он окликнул нас, стал стрелять. Мы бежали по дороге, которая, оказывается, вела в город. И тут навстречу полиция, нас забрали, хотели сразу пристрелить, но женщина, которая была