с ним, стала просить его не убивать нас. Они положили нас вниз лицом, били ногами, прикладами, а потом подняли мою руку и руку Сафали, сковали цепью и повели в том направлении, где мы хотели перебежать дорогу. Вели нас 2 полицая и немецкая овчарка. Привели нас в полицию (оказалось, что железная дорога перерезала этот город). Сняли допрос, одели наручники, кандалы на ноги, привели в камеру, посадили на деревянный топчан, приказали лечь. Смотрю – достают цепь, вдевают в ту цепь, которая находилась на ногах, и протягивают к стенке, где находилось кольцо. Итак, нас приковали к стене. Всю ночь мы были прикованы, утром открыли камеру, отперли цепи и разрешили выйти принять туалет с цепями на руках и ногах. И так продолжалось месяц. Через месяц с нас с Сафали цепи были сняты, и мы были снова с ним отправлены в лагерь г. Познани, только теперь в наручниках, прикованные друг к другу. Привели нас в гестапо г. Познани, и после допроса были направлены в особый лагерь гестапо. Кормили нас брюквой, щи из брюквы, хлеб из свеклы, 300 гр.
Просидев вместе с Сафали с полмесяца, нас однажды вывели на прогулку и показали, как трех наших русских товарищей, прикованных друг к другу в клубок цепями за убийство часовых, били на наших глазах, после чего повесили. В этот лагерь гестапо попадали те, кто бежал, за побеги, за убийство, за неподчинение немцам. Здесь были особенные порядки. Утром, выпуская на прогулку, стоят у дверей двое немцев и бьют плетками, палками, чтобы быстро выходили, ослабленные получали 3–4 палки по спине, голове, не успев быстро пройти. Сам барак был набит людьми, душно без воздуха; ослабленные, раны мои стали гнить без перевязки. Ежедневно 2–3 человека выносили мертвых. Лежать негде было; сидя спали, лагерь был оцеплен в 3 ряда колючей проволокой, и через 100 м часовой, вся территория ночью освещалась прожекторами. Кормили 1 раз в день.
Вскоре мы с Сафали были отправлены в концлагерь Дахау поездом. Вместе с нами были отправлены еще 100 чел. Ехали сутки, прибыли ночью, привели в лагерь, затем в баню. Состригли на голове волосы по бокам и оставили полосу вдоль головы в 2 пальца (такой прическе вмиг мы дали кличку «Гитлерштрассе»). После этого повели нас в карантинный барак, метров за 200 от бани. Были уже заморозки, а мы шли голыми. Одели нас в рябую полосатую одежду. По утрам выстраивали на плацу и по команде «Мицен-аф» заставляли снимать колпаки, команда «Мицен-аф» – одеть; не успел снять и одеть – выводили из строя, били в грудь, заставляли сесть на корточки и сидеть, пока не окончится вся процедура издевательства, – минут 20.
Барак не закрывался, т. к. проволока находилась в 3 ряда под большим электрическим напряжением. Мы были голодны, в помойной яме собирали объедки, делили их пополам. Сафали промывал мне раны. После 10-дневного карантина в этом бараке перевели нас в другой барак, переводили группами 5–10 человек. Подошла моя очередь заходить в барак, я увидел, что всех укладывают лицом к ногам товарища. Я был возмущен и лег лицом к лицу Сафали, за что меня схватили, били ногами, палками, в бесчувственном состоянии я был почти до утра. На работу нас не водили. Это был лагерь для политзаключенных. Были здесь французы, русские, немцы. Во дворе возвышалась большая яма, откуда шел дым от сожженных трупов.
Все это время мы были с Сафали, другом, которого я никогда не забываю. Через полмесяца меня разлучили с ним и направили меня в лагерь Маутхаузен на р. Дунай. Выдали нам металлические номера, и носили мы их на руке, как знак. За потерю этого номера получал возможность попасть вскоре в крематорий.
Носили камень на руках в лагерь из каменного карьера за полкилометра, кормили плохо, били за все, упал – бьют, идешь медленно – бьют, сел передохнуть – бьют. Говорят, увели в баню – увели в крематорий. Из Маутхаузена был направлен в концлагерь в г. Целу (1944 г.), работали в ночное время на автозаводе. Шли на работу в строю по 4 чел. в шеренге, держа один другого под руки, если бы кто бежал (а мысль эта все время преследовала), то были бы расстреляны три шеренги. У нас здесь была подпольная организация, руководимая бывшим подполковником (фамилию не помню). Устроился он работать специально у начальника лагеря денщиком для того, чтобы читать газеты, слушать приемник (на немецком языке, владел он им в совершенстве). Ждали мы его с нетерпением, и, когда он входил, мы окружали его, и дух захватывало от радости от таких известий. Наши наступали, наши перешли границу, наши подходят к границе Германии и на подступах к Берлину.
Подпольная организация следила за тем, чтобы меньше было умерших, поднимала воинский дух, вселяла надежду. Ослабевшим собирали ото всех понемногу и подкармливали их. Подполковник разбил нас на три команды, так как он узнал, что нас отправляют в глубь Австрии. Те, кто попал (я был в том числе) в команду подполковника, должны были в пути напасть на конвой, убить и сбежать всем. Повели нас на Штаер, но осуществить план нам не удалось, т. к. отступала большая немецкая армия. Из 300 человек до Штаера дошло 100 человек, остальные были пристрелены, умерли от голода.
В лагере нас не водили на работу, сидели в бараках. В мае месяце подали приказ – идти строиться. Переводчик объявил: «Специалисты – направо, не специалисты – налево». Мы уже знали, что кого-то из них поведут в крематорий Маутхаузена, но кого – специалистов или не специалистов?
Я встал в строй не специалистов. Дали команду – не специалистам разойтись, специалистов – под строгий конвой и повели. Через 4 часа конвой вернулся, и тут нам стало известно, что наши товарищи были расстреляны в лесу.
А через некоторое время, т. е. через три дня, наши войска освободили нас. Я долго лечился в госпитале, потом был назначен комендантом по отправке эшелонов репатриированных и военнопленных. Служил в Одессе до 1946 г. А в 1946 г. вернулся после демобилизации из Красной армии домой.
С благодарностью
Ф. М-98. Оп. 3. Д. 35. Л. 48–56.
В дни трагической годовщины начала войны мне хотелось бы отметить не столько боевые эпизоды, а верность Отчизне, дружбу и стойкость людей в тяжелые для Страны дни оборонительных боев 1941 и 1942 гг., которые, кроме физической боли, наносили малостойким людям непоправимое моральное самоуничтожение.
Мне, имеющему небольшой опыт войны с белофиннами в 1940 году, запомнился один из дней больших боев и потерь, когда самому пришлось в этой обстановке решать и отвечать за людей. Особенные переживания были у меня вторично в день, когда в конце мая Студия телевидения передала некоторые кадры о леснике Москаленко из-под г. Добруш. За длительностью времени фамилию не запомнил, но думаю, что это тот лесник, который помог нам выйти к своим частям.
Лично я и, видимо, все, кто жив сейчас, передают семье его желание быть здоровыми и наисчастливейшими. Память о леснике и его семье как о больших патриотах страны не должна меркнуть.
Ополченческие дивизии Москвы готовились выступать на фронт. Из 19-й Красногвардейской вызвали 22 офицера (в том числе и меня) и направили формировать линейную 266 стрелковую дивизию в г. Калугу. Еще 200 человек не обули (не было сапог), но эшелоны поданы.
Фашисты рвутся к Киеву, ломая оборону 21-й армии. Стараются окружить его. Наш 1010-й стрелковый полк в первых эшелонах подходит к р. Сож. Уходит из Гомеля под бомбежкой последний эшелон с оборудованием и сопровождающими людьми.
Не ожидая подхода тыловых подразделений полка, батальоны направляются через г. Добруш к лесной деревушке М, где немцы стремятся отрезать последнюю нить – дорогу отхода частей нашей армии. Удерживаемый рубеж остановки 219-й мотострелковой дивизии, которой подчинили и нас. С хода батальоны бросаются в атаку, но безрезультатно, люди мало подготовлены, велики потери. Тяжело ранены командир дивизии и рядом командир полка, майор, контужен начальник штаба капитан Уманский.
К утру фашисты отрезают нас от дороги, обороняясь, удерживаемся в лесу 3 дня. Немного продуктов дали встреченные партизаны.
Встретили офицера связи дивизии, который должен был доставить нам приказ об отходе, но уже поздно – переправы разбиты, р. Сож глубока. Остатки нашего полка малоподвижны – много раненых. Тяжелораненых, несколько десятков человек, оставляем у домика лесника. Ухаживают за ранеными маленькие девочки и женщина.
Пришел нам на помощь лесник, на рассвете 29 августа 1941 года перевел через Сож выше д. Романовка. Человек 120 здоровых, человек 35 раненых. Удалось даже перетянуть оставшуюся у нас одну 76-мм полевую пушку и 4 станковых пулемета. Из офицеров остались я (первый помначальника штаба полка) и молодой лейтенант – артиллерист…
Отдохнули и за несколько дней поели. Нашли какую-то дивизию, командир которой на ходу передал нам оставшиеся у него от двух артиллерийских полков 1 гаубицу и 1 пушку 76-мм дивизионную, плюс наша. Приказал выбить немцев из Романовки (это уже на нашей стороне). Выгнать не удалось, но задержали немцев на сутки. За это время другие подразделения и раненые отошли на новый рубеж. Считаю, что только большая преданность Родине лесника оказала помощь на этом участке в эти тягчайшие дни. Капитан Уманский с группой красноармейцев как будто вышел из окружения позже.
Прошел год, за это время побывал я в госпитале, заехал к отцу в Донбасс с одним товарищем, немцы уж были на подступах, и отец 80-летний спросил: «Хлопцы, де ж ваши замки?» – намекая на «границу на замке». Другие были в окружении, и все выходили.
Встретил в лице командира бригады (10-я Запасная стрелковая) бывшего командира 266 стрелковой дивизии, пришел из окружения. Оказался я у него в 390 стрелковом полку южнее г. Сталинграда (август 1942 года), на последнем кольце обороны. Тяжелые бои, недостаток воды и боеприпасов. У с. Нариман немцы. Начальник оперативного отдела бригады майор просит продержаться и сообщает, что на помощь идет танковое подразделение. Фронт держится по длине, положенной по уставу, а людей в полку после нашей атаки на Двойную балку сотня человек. В тылу у нас такие же остатки 8-го Гвардейского стрелкового полка.