вали. Были случаи, когда расстреливали на наших глазах. Одного замечательного врача признали евреем – фамилия у него была украинская, и он себя выдавал за украинца. Схватили, зверски избили, вывели из санчасти и тут же застрелили. После него пристали ко мне, что я еврей, но вступились врачи и товарищи и доказали, что я русский, чуть-чуть не поплатился жизнью. Это зверство убийцам прощать нельзя. Однажды и нас, больных, взяли на завод, где пилили дрова. Во время обеденного перерыва выстроили всех в 4 шеренги и перед строем расстреляли 6 военнопленных, якобы за попытку к бегству. 5 человек упали сразу, а один упал, потом поднялся на локти, ему несколько раз стукнули в лоб прикладом, а потом выстрелом в лоб добили с употреблением бранных слов. Плохо то, что убивали не немцы, а продажные псы, их там называли «украинские добровольцы», и всего им было по 18–19 лет. Немецкие охранники стояли и смеялись: «Мы вас не убиваем, это делают ваши братья».
Далее я очутился в г. Каунасе. Сначала поселили в военные казармы, кажется, из красного кирпича, трехэтажные, окна все выбиты, за одну ночь пребывания там померзло много людей, потом раненых и больных отправили в форты, я попал в 9-й форт – подземный, где были одни офицеры. Мне кажется, этот форт я видел в кинокартине «Шаги в ночи». Там через проволочное заграждение пришлось быть свидетелем одной из трагедий. На наших глазах расстреливали большую группу евреев, у каждого на груди была пришита шестиконечная красная звезда и с какими-то пометками на спине. Возраст евреев был разный – молодые и старые, девушки и женщины, и даже матери с детьми на руках. В июле 1942 г. нас вывезли в Германию, где очутились в большом Нюрнбергском лагере. Его называли «лагерь смерти». Из этого лагеря здоровых отправляли на работы, а слабых помещали в отдельно выгороженные места на территории лагеря. Морили голодом, и они умирали. В начале сентября 1942 года я смог с группой здоровых выехать из этого лагеря в Бельгию, г. Шварцберг, на шахты, где пробыл до середины лета 1943 года. 17 ночных смен мне пришлось опускаться в шахту на глубину 1014 м. Там немцы издевались меньше, так как бельгийский народ защищал нас и на каждый издевательский случай рабочие, техники и инженеры бастовали в шахтах, а немецкие инженеры в шахту спускались с большой охраной. Учащиеся девушки и женщины врывались в колонну оборванных рабочих пленных и раздавали хлеб, овощи, фрукты, несмотря на то что конвоиры отталкивают, угрожая применить оружие.
Бельгийские рабочие каждую неделю увозили с шахты по одному и по два советских товарища. Эти увезенные товарищи вели определенную работу, имели в потайных местах радиоприемники, и ежедневно мы в лагере пользовались последними известиями из Москвы. И все это делалось через бельгийских полицейских и даже жандармов. В лагере нас было около 1200 человек, и все дышали одним желанием и одной верой в нашу победу. Но были и предатели, хотя нам их предавал как сам комендант лагеря – австриец, так и бельгийские полицейские, и мы сами их судили и даже уничтожали. Но, однако же, и я поплатился. Все было сделано, (чтобы) отправить меня из лагеря в специальной бельгийской машине, (спрятав) в сиденье у шофера. Но нашлись предатели, работавшие под руководством русского офицера – предателя, называли его господином лейтенантом Кравченко из так называемой Русской освободительной армии.
Из Бельгии меня в закрытой машине довезли до какой-то железнодорожной станции, потом впихнули в закрытый вагон, в котором везли таких, как я, 15 человек. Вагон был под большой охраной, и через двое суток высадили из вагона в германском городе Лимбурге. Так я очутился в Лимбургской тюрьме. Называли ее «Тюрьма смерти». Не знаю, куда остальных отправили, но меня посадили в одиночную камеру. В этой тюрьме были заключены люди многих стран, а больше всего советских и польских. В одном из разговоров через окно мне сказали, что из этой тюрьмы живыми не выходят.
Когда меня стали отправлять из бельгийского лагеря, я попросил свидания, хоть пятиминутного, со своими товарищами, с докторами бельгийским и русским (тоже военнопленный, но фамилию забыл). Мне это сделали. Свидание длилось около 20 минут. За это время мне бельгийские полицейские вручили трое часов и тут же их забинтовали бинтом к руке, с которой бесконечно лежал в госпиталях. Много мне надарили папирос, сигарет, хотя я и не курил, и мыла.
Вот на часы и сигареты в тюрьме и позарился охранник. Пока – говорит – нигде не успели зарегистрироваться, я могу высвободить из тюрьмы и этим самым спасти тебя от смерти. И так он меня вывозит в одну из больниц в этом же городе, там сдал меня врачу, а врачу сказал, что у меня остались еще сигареты и еще кое-что (часы). Врач меня подержал около 10 дней, затем переправил в другой город, за несколько сот километров, в сопровождении немецкого солдата по железной дороге. И так я появился в небольшом городе Бидбург (я не знаю, как он значится, но называли его г. Бидбург). В нем был крупный военный госпиталь, и рядом с ним, то ли как эксперимент, находился лазарет русских пленных. Здесь нас лечили два польских доктора. Одного звали «Пан поручик», второго «Пан капитан». Так мы их называли в присутствии немцев, а одних мы называли товарищами. Они были великими врачами, так как на самые сложные операции в немецком госпитале шли за ними. Русских пленных старались очень подолгу держать в лазарете под видом страшных болезней, лишь бы только не работать на немцев, и всех так напутствовали. Искать все возможности, но лишь бы не работать на врага. Они были оба коммунисты.
Спустя около трех месяцев моего пребывания в этом лазарете (за это время мне эти врачи сделали сложную операцию под наркозом) меня выписали на работу в г. Хенинген на кирпичный завод. Так как рана моя окончательно не поджила и я жаловался на болезнь сердца (хотя у меня такой болезни не было), мне дали в руки метлу и заставили подметать мусор по цехам. В команде при заводе было около 50 человек. Кормили очень и очень плохо. Мясом служили ракушки, наловленные в реке. Я приехал – их стояло 3 бочки. Комендант был немец унтер-офицер, всегда ходил с палкой и сильно бил, особенно если пожалуются на заводе. Переводчик был по прозвищу «Герман», молодой круглолицый краснощекий парень. Меня товарищи предупредили, чтобы я при нем не проболтнулся. Он продал много людей и тебя, говорят, изучает и подозревает. На заводе я пробыл всего несколько дней – заявил, что я очень болен, и меня снова отправили в Пидбург. Сделав вторую серьезную операцию и последнюю в моей жизни, врачей предали, хорошо, что успели мне сделать и закончить операцию. Приехали фашисты на легковых машинах, схватили обоих врачей, связали им руки и бросили их в машину. Все их вещи пересмотрели, ничего с собой им не дали, все выбросили в окно. Капитан на немецком языке попросил, чтобы ему дали проститься с русскими военнопленными, им разрешили. Подойти к нам им не дали, но несколько хороших фраз они сказали для нас. У капитана из глаз катились крупные капли слез. Последние фразы капитана были такие: «Победа близится, она будет скоро, а вы поменяетесь местами, мы встретимся». С этими словами их обратно толкнули в машину. Прошло много времени, когда мы вышли из плена, слышали от двух товарищей, которые сидели в одной тюрьме с этими докторами. Они видели их только через решетчатое окно, когда их раз в сутки выводили на прогулку во двор, а потом из них остался один – по их словам, капитана расстреляли. Вскоре после них меня опять выписали и отправили в лагерь в г. Трир (родина Карла Маркса). Лагерь также был международным, в нем были пленные многих стран, всех континентов, и черные и белые.
Переводчик был (звали его Конопка) исключительно советский замечательный человек, работал в нашу пользу. Он помог мне выбраться в село на виноградники. Село Казель и Рувер. Село Рувер, исключительно село коммунистов. Здесь в руверских лесах было очень много немецких дезертиров, покинувших свою армию, некоторые ночью приходили, и я со многими встречался. Встречи устраивали женщины и девушки – дочери этих солдат и коммунистов. Отсюда в феврале 1944 года мы с Васей Ботанцовым и сделали побег. Побег прошел удачно, хотя он длился около месяца и проходил он очень в тяжелых условиях. Иногда не было пищи до 3–4 суток. Часто натыкались на немецкие зенитные расчеты, на дезертиров, вооруженных оружием. Дезертиры встречались группами до 7–8 человек, но нас они не трогали, а наоборот, кормили, давали пищу с собой и указывали, как нам лучше пройти до линии фронта. Когда вышли за линию фронта, у нас радости не было предела. За неделю до нас убежал наш товарищ Петя Генералов, мы потом с ним встретились.
Нас собралось более сотни людей, и мы написали письмо на имя Сталина. В нем мы просили, чтобы нас послали на фронт, чтобы принять последние участия в боях, добивать ненавистный фашизм – врага человечества. Ответ мы получили такого содержания: армии у нас хватит и без вас, вы много лишений пережили, и надлежит вам отдохнуть, фашизм доживает последние часы.
Эти слова не доподлинные – их нам прочел прилетевший на самолете майор, и с ним был старший сержант.
Через некоторое время нас отправили в город Лейпциг, потом в г. Торгау – в 282 проверочно-фильтрационный пункт НКВД СССР. В 1945 году, в сентябре, был отправлен на родину, где с большим трудом доверили работу учителя в начальных классах, но в 1951 году под предлогом сокращения штатов заставили написать заявление об уходе с работы. Зав. роно тов. Ксенофонтов наедине сказал мне: «Знаю, очень хороший вы учитель. Вас любят учащиеся и учителя. Вы принимаете большое участие во всех общественных делах. Но как бывшего в плену я не могу вас больше держать на этой работе, на это есть решение РК КПСС»[154]. Я значился инвалидом Отечественной войны, и назначалась мне пенсия, но тут же вызвали в облвоенкомат, где и ликвидировали инвалидность. С 1952 года по сей день работаю в системе строительства. В настоящее время – мастер производственного обучения 5-го профтехучилища г. Рязани.