И если бы не событие, о котором я и хочу рассказать, то я, видимо, не писал бы эти строки, а давным-давно был бы действительно без вести пропавший, и вспоминали бы меня лишь одна-единственная мать, которой прислали извещение о том, что я без вести пропал. И не растил бы сына, своего любимого красавчика (не могу не похвалиться, ведь он у меня богатырь, и ему 2 1/2 года), если бы не то, о чем я хочу рассказать ниже.
День 17 апреля 1945 года в лагере начался, как всегда, только почему-то вопреки лагерному порядку к 8.00 не было поверки и не выносили мертвых, которые скончались за ночь. Все это нам показалось странным. Но вскоре послышались какие-то гулы, похожие на звук авиационных моторов, но тут же все выяснилось. Оказывается, летают несколько истребителей с белыми звездами на фюзеляжах и расстреливают в упор угловые вышки лагеря, где обосновалась лагерная наблюдательная охрана с пулеметами. Это продолжалось примерно минут сорок. Затем появились наши краснозвездные самолеты, которые, с ревом, снижаясь, на бешеной скорости что-то расстреливали вокруг лагеря. Очевидно, это были казармы немцев или же какая-либо техника. И все это происходило с такой поразительной точностью, что ни одна американская и советская пуля или бомба, выпущенные с самолетов этими славными ребятами, не попала в лагерь и никто не погиб от этого стремительного нападения.
Я в это время лежал в бараке, как и многие другие, ничего этого не видел, только лежал и слушал с набежавшими слезами этот огневой салют приближающегося чего-то, мне пока не известного, но все же уже лежал и ждал какую-то надежду на освобождение. Ведь я уже от полного истощения не мог подниматься с нар совершенно и с жадностью слушал только входящих и выходящих ребят в бараке, которые сообщали нам всем, доходягам, обо всем, происходящем за пределами барака.
И вдруг настала какая-то мертвая тишина. Ни выстрелов, ни шума, в бараке все смолкло, даже не были слышны шепоты, все притаились и чего-то ждали. Но вдруг словно гроза разразилась возле лагеря. Ружейная и автоматная перестрелка с ревом танковых моторов все нарастала. В лагере все как бы сжалось в кулак и притаилось. И как сейчас помню, забегают в барак ребята из ходячих и кричат со слезами на глазах: «Свобода!», «Свобода!» и целуются с каждым подряд.
Оказывается, идут танки прямо по проволочной ограде и все ровняют с землей. И кто, вы думаете, выскакивает из этих танков? Да, негры. Да, да, самые настоящие, живые негры из американской армии. Они первые и вошли в лагерь и предрешили все!!!
Это было действительно братание, которое было сплошь залито слезами радости со стороны пленных и их спасителей. Они буквально выносили нас из бараков на руках, как грудных детей, бережно переносили в санитарные, уже поданные машины, которые отвозили нас в ихний полевой госпиталь, где я пробыл полтора-два месяца до эвакуации на родину.
Вот об этой истории я и хотел рассказать, т. е. о дне своего освобождения. Разве можно забыть этих мужественных негритянских ребят…
Ф. М-98. Оп. 3. Д. 56. Л. 166–170 об.
9 января 1965 г. я послал рукопись на имя писателя С. С. Смирнова.
В рукописи я описал о людях и боевых делах русских партизан, сражавшихся в годы Великой Отечественной войны на территории Бельгии, Франции, Западной Германии. Я – участник всех событий. И (писал) на основании сохранившихся многочисленных документов. На мою долю пришлось вести путевые записки, они несколько раз пропадали при весьма сложных обстоятельствах, и я при возможности всякий раз их восстанавливал.
Слава русским партизанам, которые нашли в себе силы вырваться из фашистского плена и продолжать вооруженную борьбу с врагом на чужой земле, в глубине Западной Европы, которые показали примеры железной стойкости, верности, долгу перед Родиной.
В моих записях рассказывается о русских партизанах.
В мае 1942 г., будучи на комсомольской работе в 812 стрелковом полку, я был ранен и захвачен в плен. Мне удалось остаться в числе немногих живых бойцов, доставленных в Бельгию.
Работая на шахте Цвартберг, я познакомился со старым бельгийским шахтером – коммунистом Ю. Касселем. А через несколько дней концлагерь облетела весть о побеге. Вместе с ленинградцем Михаилом Постниковым ушли в леса и начали вести борьбу против фашистских палачей.
Много, очень много описано о славных делах русских партизан. Взрывали мосты, пускали под откос поезда, [производились] налеты на фашистские гарнизоны, печатали и распространяли листовки.
Гитлеровцы рыскали по лесам, устраивали облавы на патриотов.
Руководство борьбой против советских партизан и отрядов сопротивления осуществлялось из Бонна.
В этом довелось убедиться и мне лично. Во время одной из операций меня схватили гестаповцы. Привезли меня в г. Аахен и бросили в камеру-одиночку; но самое страшное ждало узников аахенской тюрьмы в Бонне, куда увозили товарищей одного за другим на допросы.
На всю жизнь запомнился мне многоэтажный дом боннского гестапо. Длинные коридоры, множество дверей, из-за которых доносились крики жертв.
Но каждый, кто попадал в этот дом, уже вскоре убеждался, что у боннских гестаповцев существовала тщательно разработанная система допросов и пыток.
Я, как и многие, побывал в аду, в камерах, так называемых камера дождя и камера блох. При одном воспоминании волосы становятся дыбом.
В Бонне меня приговорили к смертной казни через повешение и объявили, что приговор будет исполнен у тюремной стены г. Аахен на глазах у русских заключенных.
К счастью, приговору не суждено было сбыться.
Во время налета бомбардировочной авиации на город Аахен тюрьма была разрушена прямым попаданием бомбы.
В числе нескольких заключенных, которым удалось вырваться на свободу, был и я.
Прячась в силосной яме, печатали листовки.
Однажды после операции, когда взорвали железнодорожный мост, опять схватили гестаповцы в водосточной трубе. Снова тюрьма, смертный приговор и опять побег.
Постникова схватили предатели, и он был отправлен в лагерь смерти Дюренч. Ему удалось познакомиться с русским врачом Костриковым, который помог ему бежать из лагеря.
Его обмотали в рогожку, уложили в ящик, который служил для отправки трупов, и вместе с трупами он лежал, и его вывезли из лагеря.
А меня вывез из этого же лагеря один 13-летний мальчик – украинец, работавший у одного немца и вывозивший в цистерне жидкость из уборной лагеря. 8 человек вывез мальчик.
Опять за оружие, опять борьба…
Ф. М-98. Оп. 3. Д. 60. Л. 2–5.
Фашисты нескончаемым потоком лезли на нашу Советскую Украину. Нас, молодых девушек, выгоняли работать на них, расчищать дороги, чтоб им было лучше ехать на восток. Но никакая сила не могла заставить нас работать на немцев. И за это нас бросили в подвал школы, набили битком, мы просто задыхались. Наши матери в слезах бросались им в ноги, чтобы они выпустили нас. И нас выпустили. Из подвала нас вывезли в Германию.
В конце 1942 года мы работали в городе Вене на военном заводе. Жили мы в деревянном бараке. В одной половине девушки, в другой – ребята. Кормили нас исключительно брюквой. Как-то и шпинатом. Мы теряли свои силы, но у нас жила надежда, вера. Как-то нам привезли суп из гороха, но то был не горох, а одни черви. И мы не захотели идти на работу. Прибежала полиция, закрыла нас на замок и вызвала гестапо. В гестапо забрали мою подругу, и она назвала меня и еще трех девушек, (сказала), что мы уговорили всех, чтобы не шли на работу. Тогда я проломила деревянную стену к ребятам, потому что моя кровать как раз стояла около этой стены, и сказала ребятам, чтобы они не шли на работу, пока не привезут лучшей еды.
Мою подругу Колесник гестапо выпустило, а меня и тех трех, тоже моих подруг, повели в гестапо на допрос. Гестаповцы хотели узнать, кто был организатором. Нас били, мучили, но гестапо так и не узнало, кто был организатором. И нас из Вены привезли в Польшу, в лагерь Освенцим.
Сначала мы попали в карантинный лагерь. Мы не могли поверить своим глазам, что там делали с людьми. И недаром этот лагерь назвали «лагерем смерти», «фабрикой смерти». Это была настоящая фабрика смерти, где сгорали в крематориях или просто в ямах сжигали людей. Лагерь был очень большой. Он делился на цыганский, мужской и женский, карантинный и рабочий. Тут было очень много людей и очень много национальностей. Мой лагерный номер, который был выколот на левой руке, 49 201. Это было в начале 1943 года. В этом лагере очень сильно издевались над нами.
Лагерь был обнесен проволокой в несколько рядов, и по проволоке был пропущен электрический ток. Через каждые 5–10 м была будка эсэсовца, который стоял с автоматом. Наш подъем делали в 3 часа ночи, выгоняли во двор и выстраивали на так называемом плаце. Мы стояли до тех пор, пока всех нас не пересчитают, а если кого-то недосчитывались, то мы стояли по 3–5 часов в рядах. Потом из рабочего лагеря нас колоннами выгоняли на работу.
На браме лагеря стояла команда музыкантов и играла нам марш. И если кто шел не в ногу, того брали и сжигали. Большим счастьем для нас было, когда мы попадали работать на поле, убирать хлеб, картошку или свеклу. Тогда мы могли поесть хотя бы сырой свеклы, но когда об этом узнавали эсэсовцы, то ставили на колени на измельченные камни. И стояли мы до тех пор, пока ноги не онемеют, так что не могли держать. И нас подгоняли плетками. В 5 часов вечера мы кончали работу. Нас приводили в лагерь и ставили на плацу. И нас снова пересчитывали. Встречали нас так же с музыкой.
Нас били, били за то, что мы ели свою, выращенную на нашей родной земле сырую свеклу, за то, что мы им не нравились, за то, что мы дышали одним с ними воздухом, за то, что мы ходили по одной земле. За все нас били, били и калечили, чтобы, искалеченных, сжечь в крематориях или в ямах.