, там, где он приземлился». Развернул самолет и, не выпуская шасси, сел на живот. Оказалось, это было в районе Манхайм. Узнав, что мы русские и улетели из плена на немецком самолете, негры горячо и приветливо жали нам руки. Мы попросили немедленно сообщить о нас советской миссии. Вскоре она прибыла.
12 апреля я улетел из глубокого вражеского тыла, а четырнадцатого, по нашим данным, которые мы уточнили перед побегом, был разбомблен подземный немецкий завод турбореактивных самолетов. Вот так я и вернулся на родину, сказал Александр Иванович. Этот последний эпизод был словно заключительным аккордом его фронтовых испытаний.
Такую суровую и мужественную повесть, повесть о борьбе с врагом, рассказал мне летчик Костров. И я, как в зеркальном отражении, увидел в ней героическую жизнь всего авиаполка, в котором он сражался, настоящих людей Донбасса, временно оккупированного немецкими фашистами, друзей и сообщников, с кем столкнула его судьба в тылу врага, настоящих советских людей, людей с большой буквы. Я разыщу их, и тот, кто остался живым, расскажет о себе и о погибших товарищах, чью светлую память мы обязаны хранить вечно.
Ф. М-98. Оп. 3. Д. 77. Л. 135–139.
Мне было 16 лет, когда началась война. Два года пребывания в Германии, куда я была угнана, оставили в моей душе неизгладимые следы на всю жизнь.
– Правосторонняя очаговая пневмония. Немедленно ложитесь в отделение.
Просторная светлая палата, внимательные лица, ласковые руки медицинских работников. Женщину не успокаивали, она и сама нисколько не сомневалась в скором выздоровлении.
– Я уже, кажется, болела воспалением легких во время войны, – сказала больная врачу, – говорят, у меня сохранились уплотненные очаги.
– Это не от воспаления легких. Значит, у вас был туберкулез.
Впервые за долгие годы женщина вспоминает пережитое и беззвучно, таясь от соседей по палате, плачет.
В ночь под 21 января 1944 года бомбили Шейнебек на Эльбе. Когда работники господина Крайзинга выбежали во двор, кто в чем успел, все вокруг горело от фугасных бомб. В бомбоубежище их хозяин не пустил, а выгнал спасать горевшее имущество. Целый месяц после, отработав день, по ночам тушили горевший невымолоченный хлеб.
Ей было 18 лет. Это была здоровая украинская девушка из тех, о которых говорят «кровь с молоком». Она никогда не болела, а тут что-то болит, разрывается от кашля грудь. А когда немец работник, покачав головой, сказал многозначительно: «Лунге (легкие)», – стала просить хозяина отпустить ее к врачу. «Я отработаю, господин шеф». Девушке хотелось жить, хотелось возвратиться на Родину.
Иностранцев лечил дряхлый старик. Выписал он девушке лекарство и велел из аптеки к нему зайти. Лекарство отобрал и больше сказал не приходить.
Немка поденщица повела ее к врачу, лечившему немцев. Врач выписал лекарство, дал освобождение на 12 дней и направил на снимок легких. Лекарство успокаивало кашель, но снимок в больнице не сделали, а дали что-то запечатанное в конверте. «Отдашь врачу».
В приемной врача была большая очередь. «Пусть войдет русская», – сказал врач, увидев ее в приемной.
Он, стоя, разорвал конверт, а она смотрела на него и не могла понять, почему врач, читая, рвет на себе галстук, как бы задыхаясь, почему изорвал содержимое конверта и, выбросив в сорный ящик, как-то отрывисто, не глядя ей в лицо, сказал: «Можете идти работать». – «А лекарство?» – робко спросила девушка. «Лекарство не нужно. Вы здоровы». А следующий врач, увидев «ОСТ» на ее груди, попросту выгнал ее, закричав так, что девушка, вобрав голову в плечи, как оплеванная, прошла сквозь толпу больных.
Она лежала в холодной темной комнате (после бомбежки окна «остеклили» черной бумагой) на соломенной постели, укрытая всем, чем можно было согреться. Работать сил не было. Лежала и загадывала: если муха доползет до того места – буду жить.
Два килограмма хлеба, который на следующий день превращался в камень, 50 гр. мармелада (повидло), 150 гр. конины, 50 гр. маргарина и картошка на суп – недельный паек. При всем своем богатстве хозяйка ни разу не послала ей даже объедков со своего стола. Единственным добрым делом было то, что ее не выбросили, как это сделали соседи с искалеченной работницей.
Парень остался круглой сиротой с 13 лет. За четыре года пребывания в Германии много горя хлебнул.
Делил он с девушкой каждую крошку. После недели изнурительной работы шел в воскресные дни к соседям заработать ей кусок хлеба. Единственным стаканом ставил банки, укутывал мехом степного кролика. И не каждому было понятно, отчего все темнее выступали веснушки на его прозрачном до синевы лице, отчего украдкой смахивал парень слезу со своих впалых щек.
Очевидно, победила молодость, воля к жизни. Девушка выздоравливала. И, когда их освободили, не было у них колебаний, в какой стране их ребенок, которого они ждали, будет счастлив. Не ожидая транспорта, рано утром 26 мая 1945 г. в лодке, вычерпывая просачивавшуюся воду руками, они переплыли Эльбу и пришли к русским бойцам.
Сын пишет: «Мама, верь врачам. Они меня вылечили и тебя вылечат. Я им верю».
Откуда сыну знать, что не везде врачи лечат больных. ПУСТЬ ОН ЭТОГО НИКОГДА НЕ УЗНАЕТ!
Ф. М-98. Оп. 3. Д. 79. Л. 51–54.
…Удар пришелся по голове. Капитан тихо ахнул и медленно повалился на бок. Больше он не шевелился.
Николай Греков, связанный по рукам и ногам, в злобном исступлении скрежетал зубами и грыз землю. Из его окровавленного рта хрипло вырывалась отборная ругань, которая ни до кого из присутствовавших не доходила – никто не знал русского языка.
К нему подошел, судя по бутылкообразным сапогам, офицер. Сверху каркнуло:
– Эй, ты, руске швин![162] – последовал удар сапогом. – Их габе шпросиль, ду бист ширехен! – Он прокричал еще что-то, только по-своему. Николай разобрал последнее: «Пук-пук – капут!»
…В сознание пришел во дворе, видимо, под тем же бревенчатым сараем. Чуть поодаль курил часовой в дубленом полушубке и своей фрицевской капелюхе с наушниками. Откуда-то доносилась пьяная песня, связавшая в немыслимый пучок хриплые голоса. По небу медленно ползли рваные тучи, похожие на грязные тряпки. Где-то шумел ветер, но здесь, под сараем, было совсем тихо.
В голове Грекова тяжелыми жерновами ворочались воспоминания. Живо представилась последняя атака.
– Идем на третий заход! – скомандовал капитан Сергиенко ведомым.
Внизу коптящими факелами пылали вражеские танки. Уцелевшие (танки), спешно расползались в стороны от дороги, по которой до этого шли стройной колонной, направляясь к Харькову.
Штурмовики части Героя Советского Союза майора Бугая в этот день уничтожили несколько десятков бронированных чудовищ. Но надо было добить врага, чтобы ни один танк не прорвался к цели.
По пикирующим «Илюшиным» со стороны леска лихорадочно били зенитки. Воздух прошивали трассы крупнокалиберных «эрликонов». Но летчики, казалось, не замечали всего этого. Охваченные неудержимым стремлением и боевым азартом, они заход за заходом громили ненавистного врага.
Воздушный стрелок флагманской машины, старшина Николай Греков был, как и все его товарищи, охвачен боевым азартом. Когда капитан Сергиенко выводил самолет из пикирования, он в своей пармовской кабине стрелял по наземным целям.
Пулемет работал безотказно. В коллиматорном прицеле падал поверженный враг. Стрелку больше ни до чего не было дела…
Когда пошли в третью атаку, стрелять «по земле» Николаю не пришлось: на него пикировал воздушный хищник в образе истребителя «Мессершмит-109». Короткий воздушный бой… Греков хорошо помнит, что удачно тогда поранил желтобрюхого дракона прямо в «брюхо», когда тот выходил из атаки.
…Помнит он и необычный приказ командира: «Николай, прыгай! Мотор горит… Я… ранен…»
Устройство нашего штурмовика в первые дни войны с его самодельной пармовской кабиной для воздушного стрелка не разрешало последнему контактно общаться с пилотом. Отделенный от летчика бронещитом, он сам был «защищен» лишь турельным пулеметом и собственной грудью. Иногда, правда, выдавали стрелку обычную металлическую каску, но ее, кстати, никто не надевал, а если и случалось такое, то только «для начальства». В бою же она лишь мешала и поэтому всегда валялась где-то под ногами.
Итак, не видя командира, не в состоянии чем-либо помочь ему, старшина после нескольких тщетных вызовов капитана решил не оставлять самолет…
Машина теряла высоту с такой же стремительностью, как летчик капитан Сергиенко терял кровь свою, сознание и силы. Инстинктивно он потянул ручку управления на себя, когда, объятая дымом и пламенем, земля почти ворвалась в его кабину. От сильного удара головой о бронестекло он потерял сознание.
То же самое случилось и с Николаем. Но его забытье продолжалось всего несколько минут. Еще не осело облако пыли, поднятое машиной при «скольжении на брюхе», а стрелок уже выскочил на землю. В совершенное чувство его привел жар от пылающего мотора. Пламя уже лизало переднюю кабину, подходило к плоскостям, в которых сосредоточены бензобаки. Вот-вот разразится взрыв.
Он не помнит, как очутился на крыле смертельно раненного «Илюши», как ударом сапога высадил «форточку» командирской кабины, с каким трудом отодвинул «фонарь»… Не помнит, как скатился вместе с бесчувственным капитаном на землю и, положив его на себя, пополз… Все это представлялось, как в полусне.
Хорошо запомнились оглушительный взрыв и единственный выстрел из пистолета, который он успел сделать по врагу.