Полуобгоревший, наспех отремонтированный товарный вагон, прицепленный к «хвосту» железнодорожного состава. Таких «душегубок» – несколько десятков, и около каждой из них – часовой. На вагонах написано по-немецки: «Nach Osten».
– Значит, отвоевался, летчик? – невесело спрашивает кто-то. – Теперь, стало быть, на гитлеряку работать заставят… Эх!
– Поработает лопатой напоследок, – перебивает рядом сидящий, – они летчиков, которые противничают, не держат…
– Тогда считай, что и я отжил свое… – снова невесело отвечает первый. – Хотя я и не летчик, а супротивничать буду до последнего. Ежели не вырвусь – каюк…
Говорили о разном: вспоминали родных и близких, рассказывали разные случаи из боевой жизни, строили самые невообразимые мосты в свое темное и, безусловно, несладкое будущее, на что-то надеялись… Но общей мыслью, которая довлела надо всем, была одна: мысль о свободе. Здесь ехали советские люди, военнослужащие, силой обстоятельств попавшие в унизительное положение животных, подготовленных к сдаче на заготовительный пункт.
Греков молчал. Когда с визгом задвинулась тяжелая дверь, он обратил внимание на тесноту и почти полный мрак. Затем снова всем существом своим погрузился в единственную, точившую израненную душу мысль: как бежать? В кармане его грязных и окровавленных шаровар лежал, уцелевший чудом перочинный нож.
…Несколько суток спустя ночью где-то на польской земле произошло следующее: километров в десяти от малоизвестной станции[163] из последнего вагона поезда «Nach Osten» «вывалились» люди. Среди них был и Николай Греков, по инициативе которого все население вагона по очереди перочинным ножом прорезало в толстом полу «дыру спасения». Однако охотников «прыгать в неизвестность» нашлось только трое.
…Предстоял поистине смертельный прыжок. Но, предпочитая смерть фашистскому плену, Николай без колебания подошел к дыре. Глянул в грохочущую бездну. На секунду почувствовал весь ужас предстоящего и величайшим усилием воли подавил в себе страх.
– Первый прыжок без парашюта, – произнес, ни к кому не обращаясь, и опустился на колени у задней кромки продолговатой дыры. Прыгнул головой вперед…
…Пропустив состав с пленными, польские патриоты вышли на железнодорожную магистраль. Сейчас должен пройти «их» эшелон. Ему-то и подготовлялась «достойная» встреча.
– Эге-ге ж, пан Иосиф, да тут кто-то залег…
– Двое…
Партизаны долго не решались выйти из укрытия, боясь испортить дело. Осторожность – мать успеха – закон партизанской борьбы. Решили ликвидировать немецкие посты без шума. Двое, вооруженные ножами, поползли к лежащим.
Нужно было скрытно и неслышно подобраться вплотную к противнику и, одним прыжком оседлав его, прикончить ударом ножа. А время не ждало. Поезд с немецкой техникой и боеприпасами приближался.
…Николая спас его собственный стон, который был услышан человеком, притаившимся в двух шагах и готовым к решительному броску. Второй товарищ оказался мертвым – у него был надвое расколот череп. Третьего не было, по-видимому, в последнюю минуту перед прыжком дрогнул сердцем…
Через три недели воздушный стрелок старшина Николай Греков явился в свою часть. Это было поистине воскресение из мертвых, так как все считали экипаж капитана Сергиенко погибшим славной, героической смертью на поле боя.
В кругу товарищей, простых, веселых, порою озорных и в то же время духовно и физически совершенных боевых ребят, Николай снова почувствовал себя, как в родной семье. Он мечтал о немедленной боевой работе, но начальник особого отдела, дружески обняв его, сказал:
– Отдохни, Коля, недельки две. Еще навоюешься…
Начальник особого отдела был прав: ровно через две недели старшину вызвал командир полка.
– Ну, что Греков, отдохнул?
– Вынужденная посадка, товарищ майор…
– М… да… Соколу на земле делать нечего. Но закон есть закон, сам понимаешь, не маленький. Небось дома жену оставил? Так ведь?
– Так точно, товарищ майор, и двое детишек вдобавок.
– М… да… – Командир полка на минуту глубоко задумался, затем встряхнул головой, словно отгоняя надоедливый сон, и закончил: – Назначаю вас флагманским стрелком лейтенанта Садчикова и поздравляю с высокой правительственной наградой – орденом Боевого Красного Знамени.
– Служу Советскому Союзу, – отчеканивая каждое слово, как клятву, в ответ произнес старшина. – Разрешите принимать боевое оружие?
– Да!
В этот же день на боевую работу поднялась краснозвездная машина. На ее фюзеляже было выведено золотыми литерами: «За капитана Сергиенко!»
Воздушный стрелок, кавалер орденов Красного Знамени, Отечественной войны и Красной Звезды, трижды медаленосец, старшина Николай Греков снова занимал свой законный боевой пост.
Воронеж – Кёнигсберг – таков боевой путь Николая Грекова. Не один десяток вылетов на штурмовку переднего края и боевой техники противника занесен на его счет. 12 фашистских самолетов, сбитых в воздушных боях, – вот достойная месть врагу за смерть любимого командира, за поруганную честь родной земли, за стон и слезы советских людей, временно попавших под гнет фашизма.
В конце войны младший лейтенант Греков был удостоен высокого звания Героя Советского Союза. Но его «расчетный счет» у врага в то время еще не был закрыт. Не закрыт он и поныне. Не будет закрыт он до тех пор, пока по земле свободно ходят гитлеровские ублюдки, мечтающие ввергнуть мир в новую кровопролитную войну.
Ф. М-98. Оп. 3. Д. 81. Л. 108–111.
…Прошло так много лет, многое забыто, трудно вспоминается. Но многое до конца жизни не забыть, все эти годы меня мучает совесть неблагодарности. Коротенько о прошлом.
1941 год. Страшные июньские ночи войны, белорусские леса. Кругом бомбежка, высадка фашистских десантов. Сколько тяжело раненных, умирающих, Чаусы, Орша, Сухиничи и обратно. Вот могилевские леса, а вот и г. Могилев, переезд с остатками машин с тяжело раненными через Днепр. Полевой передвижной госпиталь при Тульском 61 стрелковом полку в плену вместе с ранеными (воинами). Нас было тринадцать девушек. Мужчины все ушли на защиту г. Могилева и не вернулись. Проходит день, 2-й, 3-й. Раненых кормить нечем. Медикаменты и перевязочный материал кончились. Воды не было; ходили за водой к Днепру под охраной часовых.
Выздоравливающих немцы забирали и отправляли в плен. Не помню число. Но это было в конце августа, когда мне часовой приказал собираться быстро. Меня провели два часовых по улицам Могилева. Я решила, что все кончено, уходя, попрощалась с подругами. Но меня привели на пересыльный пункт в городскую больницу и сдали часовым пересылки. На пересылке людей – мужчин и женщин было много, условия были страшные. Здесь я встретилась с двумя тулячками – медсестрами из медсанбата. В таких условиях мы прожили около 2-х недель. Куда нас собирали – мы ничего не знали, то ли в Германию или куда-то.
Нас обслуживали медработники, беспокоились за наше здоровье, правда, приходящие. И вот я в кабинете зубного врача. Молодая красивая девушка хорошо говорит по-русски, без акцента. Наклоняется и шепчет: «Вы, – говорит, – старшая сестра Чумакова, такого-то госпиталя». Я с ужасом посмотрела на нее, мысль: кто она? Провокатор или наша? Она не дала мне опомниться: «Я пришла за вами, вам надо бежать сегодня вечером». Я сначала не знала, что ответить, потом подумала: «А часовые?» – «Все наши», – услышала я. Я – как мои две землячки, одна с ангиной, с температурой 38,9. Я не могу их оставить.
С помощью этой красивой девушки вечером нас не стало на пересыльном (пункте). Не помню улицу, точнее, глухой переулок, подвальное помещение, где нас кормили-поили 5 дней, пока прекратились розыски сбежавших 3-х пленных. Нас готовили в дальнюю тяжелую дорогу совершенно незнакомые люди, а какие близкие и родные. Они ходили в деревни, меняли вещи, кормили нас и собирали нам на дорогу. Вот готов мешочек с продуктами, дорожный план, ведь мы совершенно не знали Белоруссии. Да и что мы до войны, кроме хорошего, знали? Готовы гражданские документы и гражданская одежда. В одно раннее утро через какие-то туннели под чужими фамилиями нас вывели в могилевские леса. Попрощались, поблагодарили мы двух могилевских девушек, и начался наш тяжелый путь. В это время фашистские войска своими грязными сапогами топтали уже землю Тульской области и творили черные дела палачей. Но кто были те девушки?[164]
Там была целая семья патриотов: две сестры, их мать и старенький отец, возможно, нам просто он таким казался, мы его очень редко видели, он рано уходил и поздно приходил, мало говорил, но давал указание.
Многое в памяти не сохранилось. Эту семью забыть нам преступление, это была семья Гарбуз: Женя, старшая дочь, зубной врач. Валя (не окончила педагогический институт, помешала война).
Не помню, кто был фельдшер-акушер, мать или отец.
Стоит вопрос: почему я со своим письмом обращаюсь к вам так поздно? Я много писала в Могилев, разыскивала эту семью. Но ответа не получила, писала на горздравотдел, писала на облздравотдел, но ответа не последовало. Встретилась с одним товарищем, который был в Могилеве. Он мне сказал, якобы одна семья Гарбуз повешена гитлеровцами на площади Ленина за связь с партизанами, возможно! Но невозможно в это верить! Неужели их никого не осталось? Как хотелось узнать их судьбу и, если они живы, обнять их, как близких родных, и сказать им русское спасибо. Возможно, жив их брат Гарбуз, он до войны был счетчиком и служил в Москве. Как о нем горевали его мать и сестры, не получая весточек.
Я часто слышу по радио, читаю газеты о патриотах Родины, я считаю: семья Гарбуз – тоже патриоты. Они с первых дней включились в борьбу с фашистами. Спасение трех русских девушек – это, очевидно, только их начало.