Ф. М-98. Оп. 3. Д. 42. Л. 118–126.
…Мне хочется рассказать о том дне, который оставил свой неизгладимый след на всю жизнь, о дне, который ни для кого не должен повториться.
В один из оккупационных дней 1942 года вместе с матерью, пройдя 18 км, к десяти часам мы стояли у районного Дома культуры, превращенного оккупантами в тюрьму с ее фашистскими особенностями. Цепь полицейских плотным кольцом закрыла подступы к зданию осаждавшей толпе. Разорвав кольцо, в круг въехала тачанка с двумя полицейскими при станковых пулеметах и с откормленным эсэсовцем. За ней следовали подводы, я не помню, сколько их (было) десятков, на которых кроме ездовых восседало по одному полицейскому. Конный эскорт автоматчиков замыкал колонну. Выстроившись «зеленой улицей» от выходных дверей до подвод, замерли полицейские, ожидая выхода начальства. Ровно в одиннадцать с подвижностью заведенной игрушки (под стать фюреру) появилось начальство. Истерическая команда, дверь распахнулась, и старший полицейского наряда отдал команду выходить по одному.
Никто, кроме эсэсовцев, не знал да и после не за всех узнал, куда отправляли плотно стоявших за дверью коммунистов. Говорили, что на станцию Верховцево. Я слыхал и видел, как скрыто от постороннего глаза фашисты чинили свой зверский танец над винными и безвинными советскими людьми.
Но то, что было здесь, я видел в первый и последний раз. Измученных людей на «зеленой улице» кто куда горазд били кулаками, носками (сапог), прикладами, рукоятками пистолетов, волочили по мостовой. Это была уже гроза немецкой оккупации. Толпа вздрагивала, а родственники неистово кричали. Я помню, когда упавшего коммуниста тупой кованый приклад ударил по голове и в стороны брызнули и заискрились на солнце кровь и мозги. Толпа согнанных и окруженных автоматчиками людей взревела. Желтые круги поплыли у меня перед глазами, и очнулся я далеко за полдень у чужих, но наших советских людей.
– Мама твоя придет, – сказала пожилая женщина.
Светило солнце, но, кажется, не так ярко, высоко плыли одинокие рваные облака, и я думал, что они уносят на восток скорбную весть.
Я, помню, выделялся среди своих сверстников физической выносливостью, когда озорное мальчишество искало развлечений, не задумываясь над их последствиями. Но с этого дня пошло по-другому.
Густая седина посеребрила мальчишескую голову, страшные головные боли много лет изо дня в день не оставляли меня, не позволяя даже детские примитивные развлечения.
Это не должно повториться ни для детей, ни для взрослых. Я желаю этого только тем, кто раздувает, развязывает войну, чтобы они смогли загребать жар своими собственными руками.
Ф. М-98. Оп. 3. Д. 47. Л. 63–63 об.
В холодную, с лютыми морозами зиму 1942 года крупный железно-дорожный узел Донбасса станция Ясиноватая (ныне город) был уже оккупированным гитлеровскими и итальянскими фашистами.
У людей, судьба которых забросила в лапы озверелой орды, не было ни хлеба, ни топлива, ни… свободы.
За малейшее непослушание грозил расстрел, а за уничтоженного оккупанта могли взять до ста, любого возраста, заложников, будь то старики или женщины, и расстрелять. Так гласили отпечатанные типографским способом объявления, расклеенные на видных местах домов, оград или просто на столбах.
Запугивание отразилось на лицах людей. Они ходили с опущенной головой, оборванные и голодные, а на изможденных лицах можно было видеть их ненависть к врагу.
На новом вокзале с южной стороны сожженного пассажирского здания орудовали итальянские оккупанты. Они составами привозили огромные бочки с вином, продукты, боеприпасы и чугунные передвижные печи. Итальянцы очень трудно переносили русскую суровую зиму. (Поэтому) командование итальянской армии решило обогревать на фронте своих вояк. Однако ни печи, ни лягушачьего цвета шинели не спасали их. Они натаскивали на себя все, что попадало им под руку в домах населения. Иной ограбленным байковым одеялом укутывал себе голову, мешковиной повязывал сверх ботинок, и получался не солдат, а какое-то огородное пугало. Во многих местах их находили мерзлыми. Не помогали им вино и хорошее питание. Бывали случаи, что в итальянской армии и кошек… употребляли себе в пищу. Один итальянец на новом поселке отнимал уцелевшую корову у подростка. Когда мальчик стал протестовать, итальянец из карабина застрелил его, а корову увел.
Для выгрузки поступающих грузов на Новый вокзал итальянцы сгоняли местное население и, угрожая карабинами, заставляли людей производить выгрузку грузов из вагонов и погрузку их на брезентом крытые кузова автомашин. Вино лилось рекой. Бочки зачастую, «не удержав», бросали прямо с вагона на перрон, и тогда снег краснел, впитывая в себя хмельную жидкость. «Бились» чугунные печи, трещали по швам ящики с макаронами и другими продуктами. Хаос в итальянской армии иногда доходил до предела. Они напивались до одурения и тут же между бочек с вином валились с ног. Иногда пьяные подымали стрельбище, не целясь, не попадая, а просто стреляли куда попало – развлекаясь.
По другую сторону сгоревшего здания, с Северной стороны (вокзала) расположились другие, не лучше первых, немецкие фашисты. Эти предпочитали использовать на своих работах пленных русских солдат. Замерзшие, худые и замученные военнопленные постоянно находились под надзором до зубов вооруженных «фрицев».
Длинный, рыжий и особо свирепый немец бил пленных прикладом автомата по голове, спине, а то и по чем попало. Не у одного пленного было окровавленное лицо, пробит череп. Пленных били за медлительность. Вот с востока прибыл пассажирский санитарный состав, битком набитый перевязанными немцами. Увидев своих раненых с выступающей на бинтах кровью, рыжий длинный фриц особенно рассвирепел. Один из пленных нагнулся, поправляя шнурок ботинка. Когда он поднялся, в воздухе блеснул кинжал рыжего и врезался в голову пленного.
Лицо и шея пленного моментально обагрились кровью. Шатаясь, дрожащею рукой он снял шапку.
«Братцы, за что же так?» – произнес он, обращаясь к остальным пленным, и тут же рухнул на перрон.
Садист-фриц, вероятно, был доволен. Он беззвучно направился к санитарному поезду, откуда из вагонных окон глазели на происходящее недобитые фашистские головорезы.
По асфальтовому шоссе, соединяющему город Горловку с центром Донбасса г. Донецк[134], движутся пленные – русские солдаты. Их много. О, как много! Конвой окружил их со всех сторон. Раздаются автоматные очереди, расстреливая отстающих: больных и раненых.
Трупы остаются лежать на дороге. Убрать их днем нельзя. Вот на вокзал прибыл товарный поезд с Востока. Открываются двери вагонов и выгружается броском их содержимое. Содержимое вагонов – не сгибающиеся трупы людей с восковыми лицами в серых шинелях.
Трупы складывают в штабеля по четыре в ряд, высотой до двух метров. Пустой состав ушел, а на перроне остались десятки людских штабелей. Пленных с фронта загнали в товарные вагоны при 30-градусном морозе, закрыли и, голодных, заморозили.
Вот опять по шоссе на Запад под конвоем движется плотной стеной живая масса. Это уже не пленные. Это молодые девушки, оборванные, тоже голодные и измученные длинной дорогой. Их гонят под конвоем в Германию. Бесплатные рабочие руки для немецких «бауэров» на скудных пайках. Отстающих толкают в спину прикладами автоматов. То и дело раздается: «Шнель, шнель!» Потеряв облик человека, прекрасный пол немцы понукают, словно скотину, не стыдясь, пинают кованым сапогом сзади.
Слезы сами по себе скатываются по щекам девушек, орошая собственную землю. Они идут, идут навстречу каторжному труду, а может быть, и смерти.
Ночь. В воздухе послышался знакомый и дорогой для подневольных людей рокот моторов советских самолетов.
Тысячи разрывов в ночном небе вражеских зениток.
Самолет рокочет где-то высоко-высоко, но кажется – над вокзалом.
Свист бомб. Разрывы и ослепительное пламя пожара. Потом что-то, с силой хлопая, начало рваться. До утра полыхало пламя. Советские летчики во мраке ночи сумели попасть на склад бензина в железных бочках. Весь склад был уничтожен. Оккупанты еще злее стали, и люди старались не выходить из домов в дневную пору.
За парком «Восточного прибытия» поездов у железнодорожного угольника для поворота паровозов одиноко возвышается двухэтажное здание путейцев. До вторжения немцев в нем жили рабочие путейцы – парни и девушки. По вечерам во дворе общежития веселилась молодежь: танцевали под гармонику, пели песни, а то и просто устраивались игры. Теперь же общежитие превратилось в «хаузен» немецкой охраны, а рядом – за большим земляным полотном, скрывающим от людских глаз, немцы устроили открытый лагерь для русских военнопленных. Что здесь творилось – неизвестно. Лагерь усиленно охранялся.
Успешное наступление советских войск в сентябре 1943 года не на шутку напугало завоевателей чужих земель. Перед тем как удрать, они зверски расправились с военнопленными. Сейчас здесь памятник, на котором написано:
«Здесь похоронено 18 тысяч солдат и офицеров Советской Армии, зверски замученных немецкими оккупантами в период Великой Отечественной войны 1941–1945 гг.».
Когда человек стоит у могилы и мысленно представляет себе количество погребенных, зверски замученных людей – волосы поднимаются дыбом.
Такое не забывается! Такое забыть нельзя веками!
Пройдут десятки и сотни лет, и эта братская могила советских воинов расскажет о зверствах немецких фашистов нашим детям, внукам и правнукам.
Такое не забывается и не прощается!