Ф. М-98. Оп. 3. Д. 78. Л. 88–92.
Это было в конце 1941 года под Москвой, в Ново-Петровском районе. Мой муж и два его брата остались в тылу врага в партизанском отряде. В конце декабря район освободили, и я сразу попутными машинами из Москвы поехала к ним. Многое они мне рассказали о своей недолгой, но полной тяжелыми событиями жизни в отряде, но самое страшное мне пришлось увидеть самой. Старший брат мужа погиб там, и нам надо было его похоронить. Погиб он не один. Погибло много хороших людей. Нашли их трупы в тех положениях, в каких они умирали. Тогда я читала газеты и слышала, что немцы мучают людей, но не представляла такого. Все трупы были страшно изуродованы: отсечен нос, пальцы, проколот живот, грудь, выбиты челюсти. Все разуты, раздеты. Люди умирали в страшных муках.
Этого забыть нельзя. Мучители росли в Германии, и есть еще живые их учителя. Об этом надо помнить.
Ф. М-98. Оп. 3. Д. 79. Л. 68.
Хотя я и не участвовала в Великой Отечественной войне с оружием в руках, но мне пришлось очень многое пережить вместе со своим сыном, которому было тогда шесть лет.
Я этот день никогда не забуду. Не забуду ужаса этого. Вот уже 20 лет, а у меня в ушах стоит этот детский, душу раздирающий крик: «Папочка, за что ты пострадал?»
Это было в октябре месяце 1941 г. Муж мой ушел на фронт, когда была всеобщая мобилизация, 24 августа 1941 г. Мы остались с сыном одни. Канонада орудий гремела день и ночь. Дальнобойные орудия врага били по колоннам, которые находились около города Мелитополя. Мы жили на станции Акимовка, это 25 километров от Мелитополя. И вот в одну октябрьскую ночь мы не могли спать, враг наступал, наши войска держали МТС для прикрытия отступления нашей армии. В 9 часов утра враг ворвался на станцию Акимовка. Кто только встретился им из мужчин на глаза, все были забраны, даже среди них попал механик мельницы, а с ним его 14-летний сын. Всего было 32 человека.
Мы с сыном сидели во дворе в окопе. Нас фашисты выгнали из окопа, меня ударили прикладом в спину, закричали на своем зверином языке, которого мы не понимали.
Когда мы вышли из окопа, против нашего двора в саду сидели наши дорогие люди, а за спиной у каждого стоял фашист с автоматом в руках. Была дана команда, все поднялись, и погнали их в конец улицы. Вывели всех 32 человека и тут же из автоматов расстреляли. Бросили их умирающих, а сами ушли.
Наша улица была маленькая, всего 12 дворов, и вот с этой маленькой улицы было убито 9 человек. Был один двор, с которого забрали двоих – сына и отца. После расстрела бежали все, у кого забрали самое дорогое, это – живого человека. И вот крики, вопли заглушили весь пристанционный поселок.
Дети рвали на себе волосы и кричали: «Папочка, за что ты пострадал?» Женщины посылали вслед проклятие: «Будь она проклята, эта война и с ними палачи».
Ф. М-98. Оп. 3. Д. 85. Л. 139–140.
Когда фашисты захватили наше село, мне тогда было 9 лет, но я помню до единой минуты их зверские лица. Почти два года Курская область была оккупирована (я в то время жила там). Я хочу рассказать о некоторых эпизодах из жизни нашего села. Пусть никогда не увидят наши дети то, что увидели мы.
Стояла хмурая, холодная осень, казалось, замерла вся жизнь на улицах, второй день двери и ставни были закрыты, скот не выгоняли на улицу, птица томилась в помещениях, были даже заколочены колодцы, ничто не напоминало о том, что еще два дня тому назад жизнь была здесь такой шумной.
Все в селе знали, что уходить некуда, фашисты кольцом подходили к нашему району. Некоторые семьи, (которые) пытались уехать, так и пришли обратно в села. Ведь в селе остались только женщины и дети, куда уйдешь, когда у каждой матери их трое или пятеро. Поэтому решили ждать, что будет, не теряя надежды на то, что наши скоро вернутся.
И вот он, этот день роковой наступил. В наше село въехали шесть отборных, выкормленных фашистских всадников, с нашивкой на рукаве – две буквы «СС», только потом мы узнали, что это были головорезы из войск СС.
Несмотря на то что все думали, что все село живет одними мыслями о победе наших войск на фронтах, все же в первый день нашлись предатели. Один из наших односельчан оказался старостой, никто не мог поверить своим глазам (фамилию я называть не буду его, он отбыл свое наказание по заслугам, сейчас он снова живет в нашем селе). И вот этот староста с немецкими бандитами стали бить окна, срывать двери, всех сгоняя на площадь около правления колхоза. «Кто не послушается, скоты, – выкрикивал он, – тот будет расстрелян на месте». Что было делать беззащитным женщинам с детьми. Так и шли, склонив голову, сотни людей, подгоняемые плетью палачей.
Когда мы подошли к площади, там уже было много народу. Стояла мертвая тишина, даже дети грудные, казалось, все понимали в этом безмолвии. Старики стояли без головных уборов, но никто не плакал, и тут мама прижала нас к себе, очевидно, и она увидела то, что уже перенесли впереди стоящие. «Миленькие мои», – только и сказала она шепотом, еще сильнее прижимая нас, всех троих. А народ все шел и шел из других сел, всех гнали, больных и здоровых, старых и детей. Сзади нас подпирали, и мы уже оказались впереди всех.
Большой сад был обнесен небольшой изгородью поперечными слежками. На первой яблоне за этой изгородью висела учительница из соседнего села. На ней было черное платье с небольшими цветочками, а сверху был надет костюм светлого цвета, глаза были открыты, которыми она, казалось, всех видела, голова ее была поднята кверху, а на груди висела дощечка с надписью «Коммунистка». Чуть подальше от нее, тоже на высокой яблоне был повешен председатель колхоза. Почему они остались в селе и кто их предал? Казалось, на всех лицах был один и тот же вопрос.
По толпе прямо на лошадях, расчищая плетью себе дорогу, шныряли головорезы, ища подозрительных. Потом они объявили, кто у нас будет старостой, чтобы его слушались во всем.
Толпа зашумела, дети заплакали, раздалась очередь из автомата. «Разойдись!» – кричали фашисты на ломаном русском языке. Люди стали расходиться, а каратели поехали дальше, в соседний район творить злодеяния.
Словно черная туча нависла над селом. Ни о чем никто не разговаривал, были все молчаливы, но все понимали, что это был только первый день, все страшное еще впереди.
На другой день стали входить в село немецкие войска, по-видимому, впереди ехали каратели, очищая дорогу от подозрительных. Войска шли всяким беспорядком, как группы бандитов. В каждую избу заходили группы по 3–4 человека, крича: «Матка, яйко, курка, сало». Все забирали, что попадалось под руки, еду и одежду, когда уже у нас ничего не осталось, стали брать домотканые холсты.
Мы все сидели на печке (нас было трое детей), через верх заглядывая на извергов. Какие их были зверские лица, когда уже нечего было брать. В этот день все село лишилось еды и одежды, обуви, и даже корм для скота весь забрали. Не брали только коров – по какой причине, неизвестно было. Так окончился второй день «свободной жизни», как они называли (ее) потом. И пошли дни за днями фашистской неволи – грабежи, голод в селе и издевательства. Можно много рассказывать, но мне еще хочется рассказать один случай.
Это было этой же зимой, в начале 1942 года. Каждый день тех, кто только мог еще кое-как работать, угоняли под конвоем расчищать дорогу, чтобы прошли немецкие обозы, нагруженные боеприпасами (саней у них не было, все почти везли на телегах). А зима была, прямо как по заказу, снежная, снег валил каждый день, не переставая, даже из избы не всегда удавалось свободно выйти, соседи освобождали дверь от заносов снега.
Так было и на этот раз, еще совсем темно (место работы было за три километра), немецкий патруль забарабанил по окну. «Матка, собирайся», – позвал он мать. Как всегда, она нас всех поцеловала и повернулась к выходу.
«Мама!» – заплакала меньшая сестренка (ей было три года). Мать еще раз вернулась. «Не плачьте, – сказала она. – Я скоро вернусь, принесу вам что-нибудь». Мы залезли снова на печь и стали дожидаться, пока станет светло, так как зажигать свет в селе не разрешалось.
Когда совсем стало светло, мы покушали отваренной картошки и стали дожидаться, пока станет снова темно, тогда придет мама.
Прошло немного времени, час или два, в дверь неожиданно постучали, мы притихли, стук повторился, а потом раздался удар в дверь и на пороге появились четыре фашиста. Обшарив все кругом, ничего не найдя, чем можно было поживиться, они рванули маленький чуланчик за печкой, где мама прятала пятидневного теленка (корова у нас все еще была цела (и состояла) на строгом учете у немцев, потому, как выяснилось, они берегли их для пахоты, думая о том, что они расположились навсегда).
Когда руки палача потянулись к веревке, за которую был привязан теленок, сестренки заревели так сильно, что фашист невольно отдернул руку, схватил автомат и навел на нас, но в это самое мгновение все село вздрогнуло, потрясающий взрыв раздался совсем близко. Почти все до одного стекла вылетели, сразу холодный ветер ворвался в избу, раздались выстрелы от зениток, как ошпаренные выскочили немцы, бормоча что-то ругательское на ходу.
Мы закрыли окна тряпьем и подушками кое-как, залезли на печку и стали ожидать маму. Стало совсем темно, а она не возвращалась. Дети стали плакать, корова мычит, теленок тоже. «Неужели бомбили шоссе, – пронеслось в мыслях, – ведь они работают на главной дороге, где целыми неделями простаивают немецкие обозы из-за больших заносов, ожидая, пока беспомощные старики и голодные женщины пророют им снежные, можно сказать, туннели». Так и уснули мы, не дождавшись мать.