С какой радостью, с каким подъемом встречали заключенные своих освободителей! В бараках стоял многоголосый, многоязычный шум. Венгры и поляки, французы и немцы, русские и югославы, все разноплеменное население лагеря, перебивая друг друга, на разных языках выражало гнев и ненависть к фашистским извергам, делилось горем пережитого, радостью освобождения.
И вот здесь-то замечательным помощником нам оказалась двенадцатилетняя Лили Штраус из Югославии. Лили поражала своей развитостью, пониманием происходящих событий. Она с успехом объяснялась на 6–7 языках.
Сколько жутких историй, рассказанных заключенными о зверствах гитлеровцев, стали известны нам, благодаря Лили Штраус! Вместе с ней бывшие заключенные провели нас к взорванным печам – крематориям и показали огромный ров, в котором гитлеровцы сжигали трупы в кострах.
Огромное впечатление на всех нас произвел детский блок, в котором фашисты держали оторванных от родителей детей. На трех рядах нар от пола до потолка копошились изможденные малолетние детишки. Вот измазанное грязью исхудавшее личико двухлетней русоволосой Гали Прохоровой из Смоленска. На наше обращение к ней она постукивая ручонками по доске, напевала: «Та-та-там, та-та-там!»
Не по годам серьезен был Гриша Жуков из Витебска. Он видел, как гитлеровцы умертвили его мать. С трехлетней Людой Бочаровой удалось поразговаривать:
– Где мама?
– На фронте.
– Где фронт?
– Где бомбят…
В детском блоке находились дети различных стран Европы. По-взрослому побеседовали мы с двенадцатилетним хорватом Олегом Мандыч. У него русская бабушка из Киева. Отец и дед Олега сражались в рядах Народно-освободительной армии Югославии. Сам Олег, несмотря на свое несовершеннолетие, готов был взяться за оружие.
Печальную историю о своей семье поведала нам и Лили Штраус. Родилась она в г. Вранов (Сербия). Отец – извозчик. Гитлеровцы арестовали всю семью. Отца заключили в один лагерь, маму в другой. Лили с сестрой и братом привезли в Освенцим. Всем им на руках выкололи номера: Лили № 27 125, ее десятилетней сестре Гите – А27 126, восьмилетнему брату Дюро – Б142 272. Так были пронумерованы гитлеровцами все дети, заключенные в лагере.
После бесед с бывшими узниками фашизма мы привезли Лили и Гиту в расположение нашей части. С большой осторожностью угостили чаем, легкой закуской, включили радио Москвы. А вечером, нагрузив повозку хлебом, консервами и другими продуктами, мы усадили в нее наших гостей, и старшина Архипов отвез их обратно в лагерь, откуда всех детей должны были в ближайшее время эвакуировать на родину.
Так мы и расстались с юными югославками. Где-то они сейчас? Как сложилась их жизнь? Удалось ли найти своих родителей?
С тех пор прошло 20 лет…
Давайте спросим, смогут ли забыть злодеяния Лили и Гита, сами испытавшие зверства фашистов, смогут ли забыть и простить их все те, кто находился в Освенциме и до сих пор носит на своей руке проклятое клеймо, выколотое гитлеровскими варварами…
Ф. М-98. Оп. 3. Д. 10. Л. 164–166.
Концентрационный лагерь, куда я попал из Бухенвальдского концлагеря под № 35 308, находился близ завода, что расположен в г. Сна. Территорию лагеря опоясывала в три ряда колючая проволока, постоянно находившаяся под высоким электрическим напряжением. Все военнопленные в концлагере содержались в деревянных бараках, которые делились на несколько комнат. В одной из таких комнат на трехъярусных нарах нас, заключенных, ютилось по 45–70 человек и более, тогда как поместиться в ней могло 15–20 человек. Окна открывать категорически запрещалось, поэтому в комнатах была нестерпимая духота, воздух всегда был насыщен зловонием.
Одежду узника составляли брезентовые ботинки на деревянной подошве, полосатые брюки, куртка да такой же полосатый головной убор. С правой стороны на брюках возле кармана и с левой на куртке в районе грудного кармана каждому военнопленному нашивался красный треугольник, основанием вверх. В центр этого треугольника из черного материала нашивалась буква «Р», которая означала «русский». Чуть выше треугольника на куртке значился лагерный номер узника. Аналогичный номер имелся на левой руке ниже локтя. Причем номер на руке выкалывался тушью или выжигался каленым железом. В лагере, в основном, содержали советских пленных, но были и люди других стран и национальностей.
Три раза в сутки мы получали по мизерному ломтику хлеба и по миске баланды, сваренной из очисток картофеля, брюквы или свеклы.
Избивали нас за малейшую провинность, чаще всего ни за что, а так, в задаток, чтобы впредь мы были послушней и исполнительней. Словом, считали нас за скот, за рабочую силу…
Например, если заключенный не поприветствует при встрече немца-охранника, как нам утверждали фашисты, «представителя великой Германии», ему полагается 15 ударов резиновой дубинкой. И это еще не все. Вначале узника по трансляции вызовут в канцелярию, спросят, почему он не снял головной убор. Далее прочтут соответствующую мораль о великой немецкой расе. Только потом начинается процесс экзекуции. Узник раздевается донага и ложится на станок, специально предназначенный для «воспитания» нецивилизованных пленных. Палачи привязывают его руки и ноги ремнями к этому станку и начинают наносить удары резиновыми дубинками. Палачей двое. Удары они наносят поочередно, наносят с забвением, радостью, наслаждением… Наказуемый, в свою очередь, обязан считать удары. Если же он ошибется в счете, то все повторяется – старые удары, которые узник уже получил, во внимание не берутся. Он получает новые удары и обязан считать эти новые удары. И так до тех пор, пока заключенный правильно не сосчитает предназначенные для него удары. Нередко палачи запарывали узников до смерти.
На работу пленных гоняли в завод RAW. Там производили ремонт железнодорожных вагонов поточным методом, который не давал ни малейшей возможности не только отдохнуть, но и собраться с мыслями, сосредоточиться… Над нами стояла армия мастеров, надзирателей, полицейских, охранников, эсэсовцев, палачей…
Обессилевших, изнуренных, не способных к работе, не успевающих за автоматами производить нужные операции расстреливали на месте как саботажников. Однако иногда не расстреливали, а отправляли в крематорий.
Но мы не падали духом, не теряли веры в свое освобождение. А в то, что нас рано или поздно освободят, мы верили, верили твердо, непоколебимо… Каждый из нас знал, чувствовал, наконец, слышал приближающиеся раскаты взрывов, и это вселяло в нас еще большую силу.
Нам, заключенным, оторванным от внешнего мира, находящимся за колючей проволокой нацистского концлагеря, нам было доподлинно известно, что гитлеровские полчища под натиском наших и союзных войск терпят поражение на всех фронтах и направлениях и что час роковой расплаты, а с ним и свобода не за горами.
Долгожданная свобода!!
Свобода!!!
Сколько жизней, бесценных человеческих жизней замучено и уничтожено гитлеровцами за то только, что они лелеяли мечту об освобождении!
Свобода!!!
Еще нам также было неопровержимо известно то, что нацисты постараются во что бы то ни стало замести следы своих изуверств – учинят массовую расправу над пленными, свидетелями грязных дел фашистов.
Все зависело от стремительности наступления освободительных армий.
Чем ближе и слышнее становился грохот взрывов, тем больше свирепели фашисты, тем больше появлялось трупов пленных. Казалось, ярости гитлеровцев нет предела, зверствам, совершаемым ими, нет конца.
«Надо что-то делать, надо куда-то скрыться, – думал я. – Да, скрыться. Но куда? Куда?»
Я не раз видел своими глазами, как фашисты вешали тех заключенных, которые совершали неудачные побеги. Но я об этом не думал. Меня это не пугало. Не это сверлило мой мозг. Меня неотступно преследовала мысль: бежать, бежать, бежать…
На рассвете 28 марта концлагерь, завод RAW, хлебозавод и город подверглись бомбардировке с воздуха. Мы, конечно, не спали, но выходить нам из бараков не разрешалось. За это – расстрел. В лагере творилась какая-то неразбериха, неизвестность… Одно из зданий было разрушено. К счастью, в нем никто не жил. «Ах, если бы хоть одна бомба угодила в здание, где жили охрана, палачи», – думал я в те минуты.
Утром, после подъема и завтрака, как всегда, началась проверка заключенных. Нас всех выстроили на опель-плаце, пересчитали. Все налицо. Стоим в ожидании прихода с завода RАW третьей смены. На заводе мы работали в три смены: первая смена, в которой работал я, трудилась с 8 утра до 16 вечера, вторая – с 16 до 24 и третья – с ноль часов до 8 утра.
Наконец, часов в 9 или в 10 пригнали с завода третью смену. Первая смена, разумеется, приготовилась идти на завод. Но что это? Нас не ведут. Нас распустили по баракам. Мы ломали голову над тем, почему нас не повели на завод, точнее – первую смену не повели на завод, почему третья смена вернулась с завода позже обычного? Почему, почему?.. Много было этих почему, и ни на одно из них мы не могли найти ответа.
Уж не помню теперь зачем, но я зашел в канцелярию. Там никого не оказалось, она была безлюдна. Я осмотрелся. На стене висел гражданский костюм, на полу лежали полуботинки. Мгновенно сообразив, что все эти вещи могут способствовать моему побегу, облегчить его, я подпер дверь стульями. Быстро разделся, надел на себя гражданский костюм, а поверх него – свою форму пленного. Не забыл я и полуботинки. Благо тогда никто не зашел в канцелярию, иначе быть бы мне (расстрелянным). Но этого не произошло, и ладно.
Когда я очутился в своей комнате и улегся на нары, то почувствовал дьявольскую усталость, тело била мелкая дрожь, изможденное лицо покрылось бисеринками пота. А на душе… на душе было весело, радостно, хотелось петь, будто я находился не в фашистском застенке, а вырвался на свободу.