Некоторое время спустя к нам в комнату зашел капо-айн. Так мы звали своего бригадира, немецкого коммуниста, истинного патриота германского народа. Капо-айн скитался по тюрьмам и концлагерям с 1933 г. Но это не сломило его волю, не поколебало в нем веру в правоту того дела, за которое боролись немецкие коммунисты. У него был первый номер. Вот мы и звали его «капо-айн». Все пленные ценили, уважали и любили этого капо за его неподкупность, честность и искренность. Таких, преданных делу рабочего класса, капо нельзя было не беречь, и мы его берегли и скрывали все, что он нам ни говорил. А говорил он нам многое. К сожалению, имя и фамилию его мы не знали.
– Товарищи! Сейчас нас будут отправлять на новое место, – сказал капо-айн.
Он всегда узнавал все новости раньше всех узников и сообщал нам их.
– А куда, позвольте спросить вас? – произнес один из пленных.
– Видите ли, комендант не удосужился сообщить мне, куда нас отправят, а сам я, естественно, постеснялся спросить, – пошутил капо-айн. – Но в следующий раз непременно спрошу, если доведется…
За 3–5 дней перед этим диалогом поляк Юн, повар с эсэсовской кухни, тайком дал мне несколько колясок колбасы и пачек 5 или 6 маргарина. Колбасу мы с товарищами поделили поровну и съели. Маргарин же частично съели, частично я спрятал в свой тайник; он у меня находился под нарами в углу.
Тайник представлял собой небольшую яму под полом. Для того чтобы человек мог хотя бы с трудом протиснуться в него, в полу были надпилены доски. Кто это сделал, остается секретом до сих пор. Но о существовании тайника, наверное, знали и другие узники. Потому что, когда был подан эшелон для отправки пленных и была дана команда для посадки, я, выбрав удобный момент, попытался залезть в тайник и не смог: он был уже занят моими собратьями по несчастью. Меня это обескуражило. Неужели все пропало, все рухнуло? Но нет! Друзья потеснились, и мне, правда, не без труда, удалось влезть в тайник. Кто-то прикрыл за мной доски, набросал на них тюфяков, набитых соломой. И вот все стихло. Мы лежим неслышно, не шевелимся, прислушиваемся к каждому шороху. Ожидаем, когда опустеет лагерь, когда увезут наших товарищей. Мысли, одна страшнее другой, лезут в голову. Обнаружат или не обнаружат наше исчезновение? «Если обнаружат, если найдут нас, – думаю, – то мне первому пуля в лоб. Ведь я лежу сразу же под подпиленными досками. Подпилил их, и вот он я, любуйся мной…» Да, дела. А умирать так не хочется, что греха таить. Еще так мало прожито, да и с фрицами надо рассчитаться сполна, обязательно сполна. И вдруг шаги, много шагов. Охранка? Ну да, охранка. Или нас ищут, или просто совершают обход перед отъездом. Мы молчим. Слышно, как часто, очень часто колотится сердце в груди. Зашуршали тюфяки. «Ну, все, – пронеслось в голове. – Сейчас уже все».
Мой организм, измотанный, обессиленный, истощенный, не выдержал этих напряженных минут, и я на какое-то мгновение потерял сознание. Но толчок в бок вернул мне сознание, шепот:
– Уходят!
Стук двери, и снова тишина. Давящая, гнетущая тишина. Но длилась она недолго. Нарушил ее свисток паровоза, увозящего наших товарищей. С ними мы, укрывшиеся в тайнике, больше не встречались. Но, по слухам, дошедшим до меня позднее, весь эшелон был уничтожен фашистами.
С наступлением ночи мы выбрались из укрытия. Осторожно озираясь по сторонам, исследовали зону лагеря. Не оставили ли фашисты кого из охранки? Вроде бы нет. Концлагерь утопал в электрическом свете. Пришлось вырубить все рубильники, какие были включены. Прикрываемые темнотой, начали совещаться, что будем делать – уходить ли в сторону приближающегося фронта или укрываться здесь, в концлагере?
Решили: пока будем укрываться в зоне лагеря.
Было нас четверо: Федор, Степан, Виктор и я, Алексей, как звали меня мои товарищи. Мы трое – Степан, Виктор и я – чувствовали себя более или менее сносно. А Федор был болен. Перед тем, как бежать, он взял где-то шприц и, чтобы не ходить на работу, ввел себе под кожу ладони керосин. Рука его распухла. Нужно было разрезать ее. Что я и сделал.
Забинтовав кое-как руку Феде разными тряпками, мы принялись расширять себе убежище.
О еде нам особо беспокоиться не следовало, так как хлебозавод находился рядом, всего лишь за колючей проволокой. Оттуда мы принесли 4 бумажных мешка, набитых еще теплыми буханками хлеба. Утро следующего дня ознаменовалось тем, что вместо узников в наш концлагерь привезли семьи советских переселенцев, «добровольно» приехавших в гитлеровскую Германию искать счастья. Поверив геббельсовской брехне о кисельных берегах Германии, они покинули свою Родину, надеясь на чужбине обрести легкую жизнь. Нашли, кому верить! Смешно!
Однажды вечером мы легонько приподняли одну из подпиленных досок своего тайника. Нам было любопытно узнать, кто же поселился в нашей комнате, над нами. Нашему взору представилась такая картина. На столе в миске лежала вареная брюква, нарезанная кусочками, и несколько ломтиков хлеба, точно таких же, какие нам давали в столовой концлагеря. В комнате находились седая, дряхленькая старушка и шустрая белобрысенькая девочка. На вид ей можно было дать годика 4 или 5. Они, видимо, кого-то ждали. От брюквы шел пар, но есть они не садились. Сердца наши сжались от щемящей боли, когда мы увидели, как девочка смотрела на стол, как она облизывалась при виде пищи. Кто-то из нас сказал еле слышно: «Она же голодная, страшно голодная».
Виктор, кажется, предложил дать переселенцам буханку хлеба. Мы с ним согласились: дать надо. Но как это сделать? Ведь не вылезешь и не скажешь: «Нате, ешьте на здоровье». Так можно погубить самих себя.
Решение пришло само. Старушка и девочка вышли из комнаты. Мы, верно, воспользовались этим и, бросив буханку хлеба на середину пола к столу, стали ожидать, что будет дальше. И что характерно, когда они вернулись и увидели хлеб, да еще целую буханку, то девочка запрыгала от восторга, а старушка, припав на колени, начала креститься, сказав при этом:
– Бог послал. Возблагодарим же его за это.
Я смотрел на нее и невольно думал: «Какая темная, непонятная… До чего дожила. Эх!..» Тут в комнату вошли мужчина и женщина, вероятно, родители девочки, ибо она бросилась к ним в объятия.
Мы не стали больше наблюдать за ними, обеспокоенные тем, что они заметят нас, и кто знает, как тогда обернется все. А вскоре они покинули этот концлагерь.
Оставшись в лагере опять одни, мы, оборудовав в соседнем бараке под полом другое убежище, перебрались в него: там было более просторней и теплее, так как мы устлали землю соломенными тюфяками.
– Не жизнь, а малина, не убежище, а рай, только ангелов-хранителей не хватает да табачку, – шутит Федя.
И он был прав. Табаку у нас – ни на закрутку. Мы курили солому.
Между прочим, это-то нас и привело к тому, что мы в одну из ночей взломали дверь в здании бытового корпуса. Там мы обнаружили в большом изобилии табак, муку, обувь, одежду и т. д. Накурившись до опьянения, набрав табаку про запас, одевшись во все самое лучшее, мы взяли муки с целью сварить из нее что-нибудь вроде заварухи. Нашли ведро, воду… В одной из комнат разворотили трубу, чтобы дым не выходил наружу. Растопили печь – железную бочку с отверстием для накладывания дров. В это время отворилась дверь, и – о ужас! – пред нами предстал шуцман с пистолетом в руке. Ну, хана!
– Что вы здесь делаете?
Мы застыли в оцепенении, каждый из нас смотрел на дуло пистолета.
– Варим… – Федины губы открылись произвольно, без его ведома. Потом он и сам удивлялся этому не меньше нас.
– Кто такие?
Мы понемногу начали овладевать собой.
– Переселенцы мы.
– А-а, – протянул шуцман и удалился.
Значит, он действительно поверил в то, что мы переселенцы. Ах да – одежда. На сей раз нас выручила одежда. Это нас обрадовало и вместе с тем огорчило. Обрадовало потому, что мы можем говорить, что мы-де переселенцы. А это может пригодиться. Огорчило же потому, что вдруг появится еще кто, да, не дай бог, из охранников и признает нас, тогда все, конец.
Мы, загасив в печи огонь, снова отправились в свое убежище. После этого случая мы долго еще не рисковали покидать его. Даже отсутствие воды не могло вынудить нас оставить хотя бы на минуту свой тайник. А жить-то хочется? Хочется. Жажду надо чем-то утолять? Надо. А чем? Водой. А где ее найдешь? Где? Но мы все же нашли воду. Через наш тайник проходили трубы. Обследовав их, мы пришли к единому мнению, что это – водяной трубопровод. Напильника мы не нашли, поэтому нам пришлось пилить трубу каким-то камнем. Пилили мы долго, очень долго. От этого у нас мучительно больно ныли руки, все тело… Но когда вода тоненькой струйкой брызнула из щели, пропиленной нами, мы были бесконечно довольны. Между тем рука у Феди вторично распухла, посинела… И тогда я сказал: «Братцы, я пойду в шестой лагерь, быть может, что-нибудь добуду из медицины». Я лучше из всех нас говорил по-немецки и приблизительно знал, где расположен лагерь № 6, в нем тоже находились советские переселенцы. Возражений со стороны товарищей не последовало, и я, вооружившись на всякий случай камнем, отправился на розыски лагеря № 6. В приличном костюме, в берете, в новых ботинках, с трубкой во рту, я скорее походил на француза, нежели на русского. Дорогой мне встретился пожилой мужчина, оказавшийся русским. Он собирал на дороге окурки. Я снабдил его табаком и спросил о лагере № 6. Он поблагодарил меня за курево и указал точное место пребывания лагеря переселенцев.
Не успел я отойти от него, как лицом к лицу столкнулся с немцем. Это был мастер с завода RАW. Я не однажды работал в его смене. У меня похолодели руки и ноги. Я машинально нагнулся и сделал вид, что завязываю шнурки у ботинка. Сам же не спускаю с него глаз. Он, пройдя меня, остановился, удивленно покачал головой и зашагал своим путем.
Одна женщина из переселенцев снабдила меня пакетом, завернув в него все необходимое из медикаментов для перевязки Фединой руки. Таким образом, сходил я не напрасно.