– Месье, то есть сэр, изволит не знать, что означает слово «пари»? В переводе на английский это… гм… Короче говоря, для француза это слово столь же свято, как для англичанина – понятие «спорт»!
– Вы пожалеете об этом спорте прежде, чем вам достанется выигрыш! – воскликнул он. – Ну ладно: в чем заключается это ваше сумасбродное пари? Только быстро!
– Я заключил пари, что прочту мой перевод главы Корана первому же джентльмену, которого встречу на улице.
Право слово, не знаю, отчего мне пришла в голову именно эта, а не другая мысль. Должно быть, потому, что я и вправду все свободное время освежал в памяти мою работу над переводом Корана.
При этих словах мой собеседник опять проявил неблагоразумное желание выскочить из экипажа. Пришлось вновь отбросить его на сиденье.
– Как много времени это займет?! – задыхаясь, выдавил из себя курьер.
– Зависит от главы, – кротко ответил я.
– Черт с вами, читайте самую короткую и отпускайте меня!
– А правильно ли это будет? – задумчиво возразил я. – Мое пари гласит: «Прочитать главу Корана». Из этого не следует, что имеется в виду самая короткая глава. Успокойтесь: что имеется в виду самая длинная – тоже не следует. По умолчанию примем среднюю длину.
– Караул! Караул!! Караул!!! – взвыл мой пленник, и мне пришлось вернуть его шейный платок на прежнее место: если вы еще не забыли, этот платок был использован в качестве кляпа.
– Терпение, мой друг! – внушительно пояснил я. – Чем больше терпения вы проявите, тем скорее будете свободны. Я даже готов пойти вам навстречу и предоставить возможность самостоятельного выбора. Скажите, какая глава представляет наибольший интерес лично для вас? Могу даже освободить вам рот, если будете благоразумны… вот так… Признайтесь, что в сложившихся обстоятельствах я мог бы проявить и меньшее великодушие, не правда ли?
– Скорей, скорей, скорей! – ответил курьер, тяжело дыша.
– Предпочитаете суру «Верблюд»? – спросил я.
– Да, да, предпочитаю!
– А может быть, суру «О быстроногости коней»?[28]
– Да, да, да – только скорей!!!
Мы снова проехали мимо дома министра – и, увы, на окне все еще не было свечи. Что мне оставалось делать? Я устроился поудобнее и принялся читать суру «О быстроногости коней».
У вас, англичан, принято говорить, что «каждый человек читает свою Библию». А как насчет своего Корана, месье? Вы без труда его читаете – я имею в виду, наизусть? Лично для меня это труда не составляет, не составляло и тогда. Это дело не терпит спешки, о нет! И правду сказать: ведь на Востоке никто никогда никуда не спешит, а Коран был написан именно для них, для людей Востока. Я декламировал медленно и торжественно, как то подобает при чтении священных текстов, так что вскоре молодой англичанин с жалобным писком вновь затрепыхался, пытаясь выскочить из экипажа – да где ему!
«…И тем же вечером привели к нему лошадей, и каждая из этих лошадей стояла на трех ногах, упершись концом копыта четвертой ноги в землю, и когда эти лошади были поставлены перед ним, он сказал: “О, горе мне! Глядя на этих прекрасных скакунов, возлюбил я земные блага любовью чрезмерной, позабыв о высшем! Итак, пусть они будут возвращены в мою собственность!” И когда его слова были исполнены, принялся он подрезать им поджилки…»
Как раз на этих словах юноша прекратил попытки выскочить наружу – и вместо этого бросился на меня. Боже мой! Едва ли мне удастся толком вспомнить, что происходило на протяжении следующих минут! Этот недомерок, оказывается, кое-что смыслил в отвратительном искусстве, которое у вас именуется «английский бокс». Удар у него был поставлен. Я попытался было сгрести его в охапку, и мне это даже удалось, но – бац, бац! – один глаз у меня заплыл, а из носа хлынула кровь… Все еще держа курьера в жестком захвате, я пригнул голову и попытался боднуть его в лицо. Бац! – он проводит мне, как это называется, хук снизу. Будь у нас меньше разница в весовых категориях или будь внутри кареты попросторней, победа осталась бы за ним, но в сложившихся обстоятельствах ему не повезло. Мы сцепились в ближней схватке, упали на мягкие подушки сиденья, я оказался сверху – и придавил его к сиденью всей силой мышц и всем весом своего тела, да так, что он едва мог вздохнуть.
Одержав наконец победу, я заозирался в поисках чего-либо, чем бы можно связать моего пленника. Пришлось использовать для этого шнурки от ботинок: одним, месье, я крепко стянул ему руки в запястьях, другим ноги у лодыжек. Рот снова заткнул шейным платком, благо платку уже было не привыкать. Англичанин лежал неподвижно: он только и мог, что сверлить меня взглядом, а это мне не вредило.
Проделав все это, я кое-как унял хлещущую из моего носа кровь, выглянул в окошко «хокни»… О, счастье, месье! – мы в очередной раз проезжали мимо резиденции министра, и свеча, славная маленькая свеча, сияла за стеклом. Вы сами, месье, без труда можете себе представить, с каким ликованием я на нее воззрился. Один, без чьей-либо помощи, вот этими руками я сделал так, что капитуляции целой армии и потери ключевой провинции словно бы и не было. Да, месье: тот успех, что был достигнут вашим Аберкромби и пятью тысячами его солдат на берегу Абукирского залива, оказался уничтожен единолично мной. И эту победу француз одержал над англичанами прямо посреди их столицы, сидя в наемном английском экипаже. Вот так, месье!
Теперь счет уже пошел буквально на секунды, поскольку в любой момент господин посол мог выйти. Я окликнул своего кучера, дал ему его вторую гинею и сказал, что теперь он может ехать по указанному ранее адресу. Сам же я выскочил наружу и моментально проскользнул в посольскую карету, стоявшую у входа. В то же мгновение дверь этого парадного входа отворилась, и министр почтительно проводил посла до самой кареты. Они продолжали что-то оживленно обсуждать, но я сразу увидел, что лорд Хауксбери вышел из дома без головного убора, а из такого вопиющего нарушения этикета можно было сделать только один вывод: официальная часть переговоров завершена.
Милорд как раз вежливо приоткрыл перед послом дверцу кареты, когда вдруг по мостовой бешено простучали колеса – и какой-то человек буквально на ходу выпрыгнул из принесшегося экипажа.
– Депеша, очень важно, крайне срочно, милорду Хауксбери в собственные руки! – крикнул он.
С неприятным изумлением я обнаружил, что это не «мой» курьер, а кто-то совсем незнакомый. Министр выхватил из его руки депешу и, склонившись к каретному фонарю, тут же прочитал ее. Поверьте мне на слово, месье: после первых же строк его лицо сделалось белее вот этой тарелки.
– Месье Отто! – воскликнул он. – Оказывается, мы подписали договор, руководствуясь недостоверной информацией! Франция не может уступить Египет: он уже находится в наших руках!
– Что?! – воскликнул месье Отто. – Но это невозможно!
– Это неоспоримо. В прошлом месяце Египет покорился Аберкромби.
– Какая удача! – произнес месье Отто. – Я имею в виду – что мы как раз успели подписать договор![29]
– Да, черт возьми, это крайне удачный для вас день, сэр! – с этими словами министр резко повернулся и зашагал ко входу в свой дом.
Шила в мешке не утаишь, месье, поэтому на следующий день за мной явились молодцы, которые у вас именуются боу-стрит-раннеры[30]. Но они опоздали: нас уже разделял Ла-Манш. Английские стражи порядка все еще искали вашего покорного слугу по эту сторону пролива – в то время как он, то есть я, Альфонс Лакур, как раз принимал поздравление месье Талейрана и первого консула.
Трагедианты
Перевод Д. Андреева, О. Котик
I
Ночь пала на вечно занятый собою мир Парижа. Радостные жители высыпали на бульвары – военные и гражданские, творцы и ремесленники. Все они боролись за свое место на тротуарах, в то время как на проезжей части рабочий ослик лавочника не мог разъехаться с аристократически-породистыми рысаками графини де Сан-Пур. Везде рассыпаны café, каждое с множеством маленьких столов, окруженных выводком стульев. Желтое сияние огней перед каждым из этих оазисов отдыха отражает в танце теней приливы и отливы отдыхающей толпы.
Давайте оставим шум и суету Итальянского бульвара и свернем направо, отправившись по Египетской улице. В глубине ее лежит лабиринт тускло-тихих улиц, и самой забытой и тихой из них является улица Бертранда.
В Англии мы бы сказали, что она пытается скрыть свою нищету. Дома – сблокированные виллы. Скорбный их вид показывает, что они переживали лучшие дни, но все еще стараются скрыть свою почтенную черепицу и рассыпающуюся известку стен за кокетливыми оградами и стильными венецианскими жалюзи.
Улица всегда тихая, но сейчас полог тишины над ней еще более плотен, чем обычным поздним вечером. Она была бы совсем пуста, если бы не одинокая фигура, прогуливающаяся взад-вперед по плохо уложенной брусчатке тротуара. Мужчина (а это именно мужчина), должно быть, ждет кого-то или наблюдает за кем-то, так как улица Бертранда – это последнее место в Париже, которое выберет для уединенных грёз влюбленный мечтатель. Этот человек имеет цель, это столь же несомненно, как и то, что цель эту он не раскроет ни нам, ни громко шагающему жандарму, только что повернувшему из-за угла.
Прямо напротив точки, вокруг которой крутится наблюдатель, стоит дом. Дом демонстрирует не только признаки обитаемости, но даже некоторую веселость. Контраст между этим домом и остальными, возможно, и заставил человека остановиться и вглядеться в него. Дом изящнее и новее своих соседей. Сад разбит правильно, и сквозь зеленые полосы persiennes[31] пробивается на улицу теплый свет. Печать чего-то радостно-живого, английского, лежит на этом здании, резко отличающемся от окружающих ископаемых громад.
Внешнее впечатление от дома подтверждается видом небольшой и хорошо обставленной комнаты. Весело трещит большой камин, будто вызывая на поединок ровно светящую лампу на столе. Перед камином сидят двое – представительницы прекрасного пола, – и любой, кто бросит на них взгляд, определит, что это мать с дочерью.
У обеих ласковые лица и похожие грациозные фигуры, хотя тонкие линии младшей женщины несколько расширены в ее небольшой мягкой матери, да волосы, выбивающиеся из-под материнского чепца, отмечены редкими прядями седины.
Миссис Латур вела жизнь тревожную и полную забот после смерти своего мужа, полковника, но ей удалось преодолеть все преграды с безропотным спокойствием своего пола. Ее младший сын, Джек, вроде бы учится в университете в Англии, а на самом деле прожигает жизнь, чем приносит много печали своей матери. Тревожные неопределенные слухи о его похождениях мгновенно переносятся через Канал и поражают тихий уголок на улице Бертранда. Еще есть Генри, у него есть большой театральный талант и вот уже полгода как нет работы. Немудрено, что эта энергичная и добросердечная маленькая женщина все чаще грустит, и ее радостный смех звучит все реже. Средства, оставшиеся после смерти полковника, не очень велики, и если бы не строгий учет, который ведет Роза, вряд ли семья смогла бы оплачивать необходимые расходы.
При первом взгляде на эту юную леди никто бы не догадался о ее способностях в управлении домашним хозяйством, так как сочетание красоты и практичности редко встречается у представительниц слабого пола. Ее красота не величественна. Черты лица даже нельзя назвать правильными. Тем не менее эта милая девушка, со смеющимися глазами и всепобеждающей улыбкой, была бы опасной соперницей самым ярким подругам-красавицам. Неосознание своей красоты – могучее дополнение к ней, и Роза Латур обладала этим свойством в полной мере. Это проявлялось в каждом естественном движении ее гибкого тела и в спокойном взгляде ореховых глаз. Не удивительно, что даже почтенная улица Бертранда, которая должна была быть выше разнообразных глупостей, посматривала сквозь приоткрытые жалюзи на окнах в те моменты, когда утонченная маленькая фигурка двигалась за ними. А любой именитый парижский прожигатель жизни, прогуливаясь мимо и хотя бы только мельком сумев рассмотреть Розу, уходил в задумчивости, размышляя о том, что есть женщины, возвышеннее тех, с которыми он привык встречаться в «Мюбилле» или в Cafes Chantants.
– Запомни, Роза, – сказала пожилая леди, выделяя каждое второе или третье слово энергичным кивком, что делало ее похожей на полную и добродушную воробьиху, – ты из семьи Мортонов, и ничто кроме как Мортон. В тебе нет ни одной капли французской крови, моя дорогая!
– Но papa был французом, не так ли? – запротестовала Роза.
– Да, моя дорогая, но ты – чистокровная Мортон. Твой отец был добрым и хорошим человеком, несмотря на то что был французом и имел рост всего пять футов четыре дюйма. Но мои дети – истинные шотландцы. Мой отец был шести футов двух дюймов ростом, и таким же был бы мой брат, если бы няня не читала книги, положив их ему на голову, когда катала его в коляске. В итоге его сдавили до такой степени, что он получился почти квадратным, бедняжка, но в основе своей он – рослый и красивый человек. Заметь, и Генри, и Джек – высокие мужчины, так что было бы нелепо считать их кем-нибудь, кроме как Мортонами, а ты – их сестра. Нет, нет, Роза, не пытайся меня переубедить – в тебе нет ни одной капли крови твоего отца!
Закончив сии размышления, пожилая леди упустила разом двадцать петель своего вязания и клубок пряжи. Он мгновенно укатился за посудный шкаф, повинуясь странному инстинкту, которым обладают все упавшие круглые предметы. Вытащить его удалось только Розе, да и то после десяти минут энергичной работы: вслепую, кочергой.
Небольшой перерыв, видно, вызвал изменение в течении мыслей миссис Латур.
– Генри сегодня задерживается, – отметила она вслух.
– Да, он собирался отправиться в Национальный Театр, чтобы попросить роль, ты же знаешь. Надеюсь, сегодня его не огорчат.
– Я уверена: невозможно постичь причину того, что они когда-нибудь откажут в месте такому статному молодцу, – сказала гордая своим сыном мать. – Думаю, даже если он неспособен играть в принципе, театр будет наполнен людьми, пришедшими просто посмотреть на него.
– А я думаю о том, что мне надо было родиться мужчиной, мама, – сказала Роза, надув губки, чтобы наглядно продемонстрировать свою мысль о мужской негибкости.
– Почему? И что ты бы тогда делала, доченька?
– А что бы я не делала? Я бы писала книги, учила, воевала – да мало ли?
Услышав этот список истинно мужских дел, миссис Латур рассмеялась, и твердость Розы тут же растаяла, обратившись в яркую улыбку на радость матери.
– Papa был солдатом, – сказала она.
– Дорогая, сейчас нет войн. Но поверь: я помню, что во время моего детства – наша семья тогда жила в Лондоне, – людей убивали по двадцать-тридцать тысяч в день. Это было тогда, когда еще молодой сэр Артур Уэлсли отправился на Полуостров.[32] У нас была соседка, миссис Мак-Винтер – ее сына ранили, бедняжку! Это была мучительная история. Он как раз проползал через какую-то брешь в какой-то стене, где-то на Континенте, когда какой-то злой человек подбежал и что-то воткнул в него.
– Как жалко! – сказала Роза, пытаясь скрыть улыбку.
– Да, и я помню, как молодой Мак-Винтер сказал, что он никогда не видел этого человека прежде, после чего добавил, что желает никогда не увидеть его вновь. Было это под… как там это место называлось… Бадья-нос!
– Бадахос[33], мама.
– Я так и сказала, дорогая. Этот случай очень сильно угнетал юного Мак-Винтера и, можно сказать, навел уныние на всю семью, на некоторое время, конечно. Но Англия очень сильно изменилась с той поры. Посмотри, даже язык, как мне кажется, изменился удивительным образом. Я не уверена, что смогу понять его, если вернусь. Наш Джек сейчас в Эдинбурге, и его речь сделалась такой утонченной, что ни я, ни ты, Роза, его даже не понимаем. Мы не можем держаться наравне с ним, живя в чужой стране.
– Джек использует кое-какие странные слова, – подтвердила Роза.
– У меня есть новое письмо от него, почтальон принес его вечером, – продолжила гордая мать. Поискав письмо в карманах, она открыла ридикюль и нашла наконец конверт. – Бедная я, бедная! Вот оно! Я на самом деле не могу понять ни одного слова из него, моя дорогая, кроме того, что несчастный мальчик попал в какую-то историю.
– Историю, мам?
– Да, что-то неприятное, во всяком случае. Он не рассыпается в подробностях. Только послушай, Роза, письмо очень короткое. Может быть, тебе удастся понять, что оно значит. Я вынуждена признать, что для меня все в нем написанное – какая-то головоломка. Где мои очки? Вот начало: «Дорогая мама» – это понятно и очень приятно, потому что дальше идет: «Я перебросил пони в Кембридже». Как ты думаешь, что имел в виду твой брат, написав это, моя дорогая?
– Я уверена, что совсем не понимаю, мамочка, – сказала юная леди, обдумав таинственное предложение.
– Ты же знаешь, что он не смог бы швыряться лошадками, даже пони. Это слишком тяжело, хотя он и сильный мальчик. Его бедный дорогой отец всегда говорил, что у него будут крепкие мускулы, но пони – это ведь чересчур, не так ли? Это, видимо, его способ сказать нам, что лошадь перебросила его через что-то, и этот инцидент, без сомнения, случился в Кембридже.
– Очень может быть, мамочка.
– Да, теперь послушай дальше: «Это весьма болезненная царапина, тем более что я продул безо всякого шанса отыграться». Подумай, Роза! Что-то поранило нашего бедного, любимого мальчика! Или, быть может, он сам кого-то поранил? Я не могу понять, что там было на самом деле. Трудно представить, что пони поцарапал его: ведь у пони копыта, а не когти, а подковы – ведь они же должны быть без шипов, не так ли?
– Я не думаю, что причиной был пони[34], – рассмеялась Роза.
– Все это очень загадочно. Следующее предложение немного яснее. Он пишет: «Если у вас есть что-нибудь из наличности, пришлите». Я думаю, что понимаю смысл этой фразы, хотя она единственная понятная во всем письме. Без сомнения, он хочет покрыть свои расходы на доктора, бедный мальчик! В постскриптуме он добавил, что иначе «очень скоро может набежать кругленькая сумма сверху», так что если промедлить, может быть еще хуже. Но он надеется, что не будет.
– Ну, это утешает, – ответила Роза. – Надеюсь, он скоро приедет и разъяснит смысл всего этого.
– Давай лучше приготовим стол для ужина, – подумав, ответила пожилая леди. – Генри скоро придет.
– Не надо звать Мари, – ответила дочь. – Джек сказал бы, что у меня «в руках все горит», когда я накрываю на стол.
Мать рассмеялась, глядя на то, как ее дорогая дочка запорхала по комнате, но вновь погрузилась в безбрежную тоску, взглянув на дочкин расклад приборов на столе.
– Ты положила вот этому гостю четыре ножа, хотя следует класть не более трех, – со вздохом сказала она, – в то время как его сосед справа не имеет ничего, кроме одной-единственной вилки. Послушай, Роза: не шаги ли это твоего брата?
– Это два человека.
– Я полагаю, что один из них – твой брат.
– Да, это он! – с радостью воскликнула Роза, когда ключ энергично повернулся в замке, и в комнате послышался мужской голос. – Ну что, Гарри? Ты добился своего?
С этими словами она вылетела в прихожую и обняла брата.
– Подожди, Рози! Дай мне хотя бы снять пальто до того, как ты меня задушишь! В этот раз все прошло отлично, и я получил роль в Национальном.
– Разве я не говорила тебе, Роза? – сказала мать.
– Проходи скорее в дом и расскажи нам все! – с мольбой в глазах обратилась Роза. – Нам смертельно хочется все узнать!
– Нельзя забывать о хороших манерах, тем не менее, – ответил Генри. – Позвольте мне представить мистера Баркера, достоподлиннейшего англичанина и друга нашего Джека.
Высокий темноволосый молодой человек с серьезным лицом, все это время стоявший позади Генри, сделал шаг вперед и поклонился.
(Перед тем как продолжать свой рассказ дальше, автор этих строк должен отметить, что он и был этим англичанином. Так что все последующее изложено на основании моих собственных наблюдений.)
Мы вошли в маленькую уютную комнату и собрались у весело гудящего камина.
Роза примостилась на колене своего брата, в то время как миссис Латур оставила свое вязание и подала сыну руку.
Я скрылся в тени по другую сторону камина и наблюдал за тем, как отблески света играли на золотых локонах девушки и загорелом строго-непреклонном лице ее брата.
– Ну, – сказал Генри, – начнем, как полагается, с пролога. После того как я вышел из дома, я отправился в café, и именно там столь удачно встретил мистера Баркера, о котором прежде столько слышал от Джека.
– Мы все очень хорошо знаем вас, – подтвердила мать, на что я улыбнулся и поклонился. Столь приятно было оказаться посреди миниатюрной Англии в сердце Франции.
– Мы вместе отправились в Национальный, – продолжил Генри, – в твердом убеждении, что у меня нет даже призрачного шанса, так как Лаблас, великий актер, имеющий большое влияние в этом театре, постоянно прилагает все усилия для того, чтобы вредить и препятствовать мне, хотя я никогда не давал ему для этого повода.
– Вот вредина! – воскликнула Роза.
– Дорогая, сколько раз я тебе говорила, не надо!
– Да ну, ты же понимаешь, ма. Продолжай, пожалуйста!
– В театре я не увидел Лабласа, но сумел попасть к менеджеру, старому месье Ламбертину. Он буквально ухватился за меня. Он оказался столь любезным, что даже вспомнил, как видел меня однажды в Руэне – и, по его словам, был поражен.
– Не сомневаюсь! – вставила реплику пожилая леди.
– После этого он сказал, что они искали человека для того, чтобы сыграть важную роль – Лаэрта в новом переводе «Гамлета». Премьера вечером в понедельник, так что у меня всего два дня для того, чтобы все выучить. Другой актер, Монье, должен был играть Лаэрта, но он сломал ногу, когда перевернулась его карета. Вы бы знали, сколь искренне горевал по этому поводу старина Ламбертин!
– Добрый старик! – воскликнула Роза.
– Но давайте же приступим к ужину, вы, должно быть, голодны, Баркер, а еда стынет на столе. Пододвиньте стулья, а ты, Роза, будь так добра, вскипяти нам чаю.
Таким образом, шутя и смеясь, мы уселись за небольшой совместный ужин. Вечер пролетел, как счастливый сон.
Оглядываясь назад, сквозь долгую вереницу лет, я могу представить тот вечер как вживую: смеющаяся румяная девушка, слегка обжегшая пальцы и пролившая воду в попытке сделать то ли чай, то ли пунш, тихо мурлычущая ясноглазая мать семейства, мой мужественный молодой друг с громким и заразительным смехом…
Кто мог предугадать трагедию, нависшую над ними? Кто, кроме той темной фигуры, что все еще стояла на улице Бертранда и чья тень вытянулась настолько, что омрачила ступеньки у входа в дом номер двадцать два?
II
Был тот же вечер, или, скорее, следующее утро, так как часы на соборе пробили три раза. Улицы были пустынны, если не считать редких жандармов или одиноких гуляк, возвращающихся домой после каких-то своих развлечений.
Даже на улице д’Анжу, самой фривольной из фешенебельных парижских улиц, светились окна лишь нескольких домов.
В одном из них и разыгрались описанные ниже события.
В большой, богато обставленной комнате курили и отдыхали несколько мужчин в дорогих вечерних костюмах. Огни большого канделябра отражались в многочисленных зеркалах, порождали теплый отсвет на красном бархате мебели.
Ковер на полу был столь густым, что звук шагов тонул в нем бесследно. Это и случилось, когда один из мужчин поднялся со своего места и прошел в глубь комнаты для того, чтобы прижаться спиной к огромному мраморному камину.
Любой завсегдатай театров Франции с первого взгляда узнал бы этого человека. Нелегко было забыть это жилистое вытянутое тело и темную циничную улыбку Лабласа, выдающегося актера Национального Театра. Последователь Шпурцхейма[35] сразу бы высказал свое мнение о предстоящих этому человеку великих делах (добрых или злых, кто знает?), едва взглянув на широкий низкий лоб и массивную челюсть. Взгляд, упавший на холодные серые глаза и чувственные губы, подсказал бы нашему физиогномисту, что вне стен Национального этого человека стоит опасаться, ибо такие, как он, являются эгоистичными друзьями и мстительными врагами.
Наш завсегдатай, конечно, нашел бы в комнате и других, возможно, более приятных, старых знакомых. В небольшом сверкающем кабинете находился Гросье, из варьете, – самый умный и беспринципный из всех актеров, дуэли и интриги которого были лишь чуть менее известными, чем приключения хозяина, Лабласа. Рядом с ним сидел усталый молодой кавалерийский офицер, чуть дальше – Турвилль, другой широко известный актер и светский лев. На кушетке располагался Каше, из театра Гайте; один или два актера, не столь известных публике, дополняли компанию.
Лаблас устало взглянул на стол, покрытый картами, костями и монетами.
– Джентльмены, – сказал он, – вы должны решить для себя: будем играть еще один раунд или нет?
– Времени у нас еще предостаточно, – ответил один из актеров, – но я боюсь, что удача совсем отвернулась от лейтенанта. Думаю, он не решится еще на одну попытку. На мой взгляд, было бы жестоко просить его об этом.
Юный офицер поднял глаза, краска прилила к его чисто выбритому лицу. Он был слишком молод для того, чтобы можно было надеяться на его успех в столь опытной компании кровососов. По взглядам, брошенным на него во время слов Гросье, можно было понять, что он был выбран в качестве мишени всей компании.
– Что, если мне просто не повезло? – ответил он. – Все здесь – честная игра и военная фортуна, не так ли? Я попытаюсь еще раз.
Он выпил бокал шампанского, чтобы утопить в нем воспоминания о невысокой женщине из Монпелье, на солнечном юге, подсчитывающей каждый сантим для того, чтобы ее прекрасный мальчик жил в Париже «как джентльмен».
– Это верно! Как смело сказано! – откликнулся хор голосов с разных сторон стола.
– Не пейте столько вина, тем не менее, – прозвучал голос Каше. – Вы скоро будете качаться.
– Я боюсь, что наш военный друг уже довольно хорошо выпил, – отметил Лаблас.
– Ни в коей мере, месье, – ответил молодой лейтенант. – Моя рука столь же тверда, как и ваша.
– Во всем Париже нет ни одной руки столь же твердой, как моя, молодой человек, – ответил Лаблас. – Лалакор из вашего полка может это подтвердить! Вы были со мной, Каше, когда я отстрелил его указательный палец в Венсене. Теперь ему уже никогда не стрелять из пистолета… Видите маленькую темную точку, находящуюся в центре белого листа на другой стороне комнаты? Это ружейный капсюль: мишень, которую я обычно использую для тренировок, так как с ней несложно понять, попал или нет. Вы извините меня за запах пороха, месье? – продолжил он, беря небольшой, отличной работы пистолет со стенной стойки.
Казалось, что он не прицеливается, но после того, как он спустил курок, на другой стороне комнаты раздался грохот, яркая вспышка отметила место попадания, и остатки капсюля, превращенного в пылающие обломки, рассыпались по полу.
– Я надеюсь, что вы не будете рисковать и дальше, утверждая, что ваша рука столь же тверда, как моя, – добавил стрелок, глядя в сторону молодого офицера, после того как поместил свое изысканное оружие на стенную стойку.
– Это был хороший выстрел, сир, – отметил один из актеров.
– Прекратить стрельбу! – громко сказал Гросье, подкидывая кости. – Если вы жаждете реванша, лейтенант, настало ваше время!
Вновь деньги начали менять хозяев, и разговор пошел на спад, свидетельствуя о том, что все внимание сосредоточено на столе. Лаблас не играл, но он нависал над зеленым сукном, как некий злобный дух, с жестокой улыбкой на лице и холодным взглядом, прикованным к человеку, бывшему одновременно его гостем и его жертвой.
Бедный юноша! Неудивительно, что он проиграл, ведь вся компания играла против него одного. В отчаянии он откинулся на спинку стула.
– Все бессмысленно! – сказал он. – Удача отвернулась от меня! Но, господа, – умоляюще добавил он, – если мне удастся собрать немного денег завтра, пусть даже совсем чуть-чуть, вы же не откажетесь играть с теми же ставками и дадите мне шанс?
– Мы будем играть ровно столько, на сколько хватит вашего «чуть-чуть»! – ответил Турвилль с жестоким смехом.
Юный офицер был возбужден и воодушевлен. Теперь он сидел поодаль от других, и ему казалось, что все окружающее – какой-то сон. У него создалось неприятное ощущение того, что игра была нечестной, но тем не менее он не мог привести никаких доказательств этого.
– Дайте мне вина, – прозвучал голос Гросье. – Где вы были до часа ночи, Лаблас?
Лаблас в ответ улыбнулся, показав ослепительно белые зубы.
– Старая история, я полагаю? – сказал Турвилль.
– Ба, эта история становится слишком старой! – подвел итог Гросье. – Истории без изменений быстро приедаются. Одна интрижка подобна другой так же, как пара коротких шпаг.
– Они слишком легко выигрываются, – согласился Каше.
– Я обещаю вам, что это будет нелегкая победа, – сказал Лаблас. – Несмотря на то что она добыча, достойная долгой охоты, поскольку красива, как ангел, и ее очень надежно охраняют. Есть еще и шестифутовый брат, служащий защитником от браконьеров, так что имеется надежда на дополнительное развлечение.
– Вы уже добились чего-нибудь? – спросил Каше.
– Нет, хотя я провел несколько предварительных рекогносцировок, – ответил повеса. – Я боюсь, что всего придется добиваться силой, а это потребует одновременно смелости и такта.
– Кто эта девушка, Лаблас? – прозвучал вопрос Турвилля.
– Я не буду говорить.
– Да ну же, скажите ее имя!
– Любопытство иногда граничит с наглостью, – ответил Лаблас, глядя исподлобья на своего собрата-актера. – Будьте осторожны, дабы не пересечь эту границу, так как я этого никогда не прощаю.
Турвилль был достаточно храбрым человеком, но и он отвел свой взгляд от гневного взора опытного дуэлянта.
На миг повисла тишина, после чего Лаблас протянул свою руку и сказал:
– Турвилль, прости и забудь. Я не думал говорить столь жестко, но ты ведь знаешь мой проклятый характер. Сейчас я не могу сказать ничего больше. В конце концов, нет ни одной причины того, почему я не смогу назвать ее имя. Мне может потребоваться ваша помощь. Вы, в любом случае, честные люди, и не будете мешать мне в моих планах. Я предполагаю, что никто из вас ее не знает. Ее имя – Роза Латур, и она живет на улице Бертранда.
– Что? Сестра Генри Латура?! – воскликнул Гросье.
– Да, того самого. Ты его знаешь?
– Знаю ли я его? Он играет Лаэрта в твоем «Гамлете» вечером в понедельник.
– Черт бы его побрал!
– Да, старый Ламбертин сошелся с ним этим вечером. Это все усложняет. Он крепкий парень.
– Я не вижу здесь ничего, что влияет на мое желание увезти его сестру.
– Я знаю девушку – она столь же целомудренна, как и красива. Вы никогда не добьетесь здесь успеха, Лаблас. Она ангел на земле, и ее брат не тот человек, с которым можно шутить.
– Дорогой друг, – ответил Лаблас, – разве ты не видишь, что каждое твое слово только усиливает мою решимость? Как ты только что говорил, интрижки становятся монотонными. Есть какая-то новизна в похищении.
– Вы проиграете, – откровенно высказался Гросье.
– Наоборот, я выиграю.
– Я бы поставил свою жизнь на то, что вы проиграете.
– Если ты согласишься поставить десять тысяч франков, это будет ближе к делу. Пусть это будет ставкой, что я обязуюсь увезти юную пуританку в двадцать четыре часа.
– Сделано! – ответил комедиант.
– Вы – мои свидетели, господа, – сказал Лаблас, повернувшись к компании и записывая имена в блокнот, лежащий на доске из слоновой кости.
Все затихли, пока он писал, после чего молодой голос разорвал тишину:
– Я не буду участвовать в этом!
Это был юный офицер.
Он встал со своего стула и теперь стоял прямо напротив Лабласа.
Среди актеров прошел шепот, после того как их мишень и игрушка поднялась и решилась восстать против главнейшего из них. Они хотели было спасти его. Каше ухватил его за рукав и почти усадил на стул.
– Садитесь! – шептал он. – Садитесь же! Он лучший дуэлянт во Франции!
– Вы уверены в том, что говорите? – почти шепотом произнес Лаблас.
– Да, месье. Если вы планируете что-либо сделать с этой девушкой, то сначала вам придется что-нибудь сделать со мной! – повысил голос лейтенант, вырывая рукав из рук Каше.
– Где и когда вам угодно будет встретиться, месье? – холодно прозвучал ответ интригана.
– Завтра, в два пополудни, в Булонском лесу. Любимое место встреч парижан. Оно вам известно?
– Конечно, и лучше, чем вам. Моим секундантом будет Каше. Кто будет вашим?
– Я пришлю записку завтра, месье, – ответил юный офицер. В этот момент казалось, что весь хмель вылетел из его головы, он стоял будто под обстрелом, немного согнув спину и расправив плечи, буравя взором невозмутимо холодного Лабласа.
– Будьте уж так добры, месье.
– Прошу разрешить откланяться! – громко и четко проговорил офицер, поклонился и под взглядами гостей отправился к выходу. Лаблас даже не удостоил его взглядом, не говоря уж о рукопожатии или кивке.
Довольно скоро и остальные гости, кроме Турвилля и Гросье, покинули дом вслед за неудавшимся игроком и завтрашним дуэлянтом.
– Приступим к подготовке наших действий, господа! – сказал Лаблас в тот момент, когда дверь захлопнулась за последним не участвующим в предстоящем событии гостем.
– Мне кое-что удалось узнать о нашей цели, частью за счет наблюдений, а частью – подкупив слуг. Они рано отправляются спать, в доме кроме Розы на ночь остаются только брат и старая хозяйка. На окнах нет ставней – только жалюзи.
– И каков наш план?
– Все очень просто. Как вы все знаете, эта улица очень тихая. Мы возьмем мою закрытую карету, один из нас будет править лошадьми. Затем, как вы знаете, для подобных случаев у меня есть разборная лестница из трех частей. Ее мы и возьмем с собой. Выйдя из кареты, мы соберем лестницу, поднимемся на нее, откроем окно, заткнем девушке рот кляпом, пока она спит, спустим ее вниз – и все. Если она проснется и сумеет закричать, можно быть уверенным, что мы втроем победим ее брата. У них не будет никакой информации о том, кто мы, или куда мы отправились. Это будет выдающийся триумф.
– Так и будет, – прозвучал ответ, и трое мужчин рассмеялись.
– Маленькая жеманница! Скоро она станет более сговорчивой, я гарантирую. Ладно, мне надо выспаться перед завтрашней встречей, так что я прилягу на несколько часов. Надеюсь увидеть вас на улице Бертранда в два часа ночи воскресенья. Они отправляются спать в одиннадцать. Доброй ночи. – И, выбросив свою почти догоревшую сигару в огонь камина, распутный актер медленно вышел из комнаты, оставив своих партнеров дискутировать на тему дьявольского плана, в котором им предстояло принять участие.
III
Удивительно, как прекрасно англичане приспосабливаются к обычаям страны, в которой они живут, особенно в тех случаях, когда обычаи совпадают с их собственными предпочтениями.
Дома я усердный христианин, но в наступившее парижское утро слабый внутренний голос совести совсем затих, и я отправился сразу на улицу Бертранда увидеть моего нового друга, Генри Латура, надеясь на то, что он пожалеет меня в моем одиночестве и согласится поболтаться со мной по улицам Парижа.
Возможно, прекрасная Роза оказала большее влияние на мое решение зайти в гости, чем ее брат, но увидеть ее мне не удалось, так как, в отличие от меня, девушка с утра отправилась в церковь. Я же был предоставлен мужской части семейства.
– Ты не мог поступить лучшим образом, чем зайти в гости, – сказал Генри, потягиваясь всем своим длинным телом и широко зевая. – Я сижу в этом проклятом кресле с завтрака, разучивая роль, и вот теперь я чувствую, что готов. Столько времени потратил, отрабатывая фехтовальные приемы с партнером, готовясь к последней сцене! Ты же знаешь, я раньше был прекрасным мастером и постоянно удивлял зрителей.
– Полагаю, Гамлет тоже умеет фехтовать? – вставил ремарку я.
– Он известен именно этим, – ответил Генри, и я заметил, что тень пробежала по его лицу. – Но продолжим, Баркер, это мой последний выходной на долгое время, так что мы должны выжать из него все возможное.
И мы выжали из того дня все. Юный актер показал себя прекрасным экскурсоводом, проведя меня по картинным галереям и музеям с забавным чувством хозяина. Он был в чудесном расположении духа, радостный от полученной роли в Национальном, о которой он отзывался как о «прекрасном начале карьеры».
– Есть только один недостаток, – как-то отметил он в разговоре, – это необходимость играть на вторых ролях рядом с этим абсолютным негодяем, Лабласом. Он ужасный распутник. Этим утром прошел слух, что он дрался на дуэли в Булонском лесу, прострелил легкое молодому офицеру-кавалеристу. Чувствую, что у меня будут с этим парнем проблемы, как говорит Гамлет: «Во мне есть что-то чувственное» [36], а манеры этого человека выводят меня из себя больше, чем хотелось бы.
К этому времени уже стемнело, мы оба уже устали и были голодны после долгого путешествия.
– Тут рядом есть кафе, – сказал Генри, – справа, около вокзала. Мы сможем там поесть в спокойной обстановке. Видишь свет в окнах? Это именно то, что нам нужно. Зайдем?
– Да, конечно, – с радостью согласился я. Мы свернули и двинулись ко входу в кафе.
В этот момент высокий молодой человек с саквояжем в руках, выходивший из дверей кафе, поравнялся с нами.
– Пардон, месье, – сказал он, повернувшись и поклонившись на ходу, но когда он уже прошел мимо, Генри дернулся назад и схватил его за руку.
– Джек, родной, откуда же ты приехал?
– Генри и Баркер, все вместе, вот это да! Удивительно, как это мы все тут встретились! – прозвучал в ответ громкий голос моего старого друга по колледжу, Джека Латура. Мы крепко пожали друг другу руки, радуясь встрече.
– Невероятно, но это случилось, – ответил Джеку его брат. – Почему ты здесь? Мы думали, что ты в Эдинбурге, в сотнях миль отсюда.
– Да, так и должно быть. Но вчера я подумал, что нужно подышать свежим воздухом. Привычная кичливость британских ремесленников стала мне надоедать. Мой портной совсем обнаглел в своих попытках получить с меня свой грязный барыш, так что я решил лишить его облагораживающего влияния моего общества как минимум на пару недель.
– Старый трюк, Джек, – ответил я.
– Да, очень старый. Я полагаю, что вы занимаетесь столь же привычным делом, особенно на основании того, что я встретил вас в первом же пабе, ох, простите, конечно же, кафе, в которое я зашел. «Кафе» звучит даже лучше, чем «паб».
– Сам-то как ты определишь причину, по которой пришел сюда? – засмеялся Генри в ответ.
– Дорогой брат, неужели ты серьезно думаешь, что я зашел в это кафе в поисках выпивки? Нет, в его стены меня завела просто безвредная шалость. А что вы, парни, собираетесь делать сейчас? Мне кажется, что поднимать Розу и маму на ночь глядя будет не очень хорошо, так что я останусь с вами.
– Собственно говоря, нам нечего делать, – сказал я.
– Тогда давайте вместе сходим в «Англез». Там уже сидят два парня из Эдинбурга – Грант и Бакли. Ну же, давайте.
– С радостью, – ответил я.
– И я, – прозвучал ответ Генри.
Выбор был сделан, и мы втроем отправились в отель, где нас представили друзьям Джека, паре безрассудных и беззаботных студентов-медиков, приехавших в Париж вместе с ним.
Нет причины, по которой я должен подробно описывать последовавший вечер, запомнившийся веселым пиршеством. Намекну лишь на то, что именно из-за этого вечера нависавшие над нами печальные события произошли именно так, как они и случились.
Приближался час пополуночи, когда Генри взглянул на свои часы и сообщил всем нам, что настало время расставания.
– Мне надо еще раз повторить свою роль завтра, – сказал он. – Ты пойдешь со мной, Джек, мы можем лечь спать, не разбудив никого. У меня есть ключ от двери.
– Я вас провожу, – вставил я, – хочу докурить трубку.
Должен признаться, что вид одного окна в это время для меня значил больше, чем весь табак Виргинии, но надо же мне было как-то объяснить друзьям свое желание еще раз прогуляться к их дому?
Братья обрадовались, что я пойду с ними, так что мы распрощались с прочими соотечественниками и вместе двинулись в путь.
Мы весело шумели, идя по хорошо освещенным бульварам, но когда свернули на тихие ветвящиеся улочки, странное чувство уныния поразило нас. Смолк даже вечно неугомонный Джек.
Мы медленно шли вместе, каждый погруженный в свои мысли.
Все казалось застывшим, настолько недвижимым, что мы с испугом отпрянули, когда закрытая карета с большой скоростью прогремела мимо нас.
– Он гонит, как сумасшедший, – заметил Джек.
– Без огней, заметьте, – добавил я.
– Интересно, куда это он? Для этого района такая карета редкость, особенно в такое время.
– В любом случае он отправляется не к нам, – хмыкнул Генри, – так что это не наше дело.
Сказав это, он ускорил шаг, и мы все разом свернули за угол, выйдя на улицу Бертранда.
Именно в это время Генри остановился, потрясенный.
– Что это, Гарри? Что это такое? Карета приехала к нашему дому!
Сомнений в этом не было. Луна только что вышла из-за облака, залив улицу холодным светом. Напротив дома номер двадцать два чернела тень, которая могла быть только каретой. Она только что остановилась.
– Что это? – повторил Генри.
– Там двое людей на тротуаре!
– У одного из них фонарь!
– Что за черт! – воскликнул Генри. – Неужели это мой эдинбургский портной?
– Не может ли быть, что это грабители? – прошептал я, хватая его за рукав. – Давай подождем немного и проследим за ними.
– Боже мой, там стоит лестница, у окна Розы! – прошипел голос, в котором мы с трудом узнали Генри.
Свет упал на его лицо, и я увидел, что оно потемнело от гнева, а оскал рта зачерствел над окаменевшим подбородком. Красивые черты лица исказились, превращая обличье моего друга в страшную маску.
– Злодеи! Пойдемте все вместе, я впереди, но тихо!
Быстро и бесшумно мы двинулись по улице.
Ярость Джека была не меньше, чем у его брата, но он по натуре был менее вспыльчив. Сжав зубы, он двинулся за Генри широкими шагами.
Будь я один, конечно же, бросился бы вперед с воплем негодования. Но в тот момент Генри Латур был главным среди нас, а в такие минуты вождь проявляет себя в полной мере. В тяжелом молчании моего друга было что-то ужасное.
Без колебаний мы двигались за ним.
После прошедшего вечером дождя земля была мягкой, и наши шаги тонули в ней практически беззвучно. На самом деле мы могли шуметь и больше. Лошади были предоставлены сами себе, а люди в палисаднике были слишком заняты самими собой, чтобы заметить нас. Улица Бертранда являлась тупиком, и вероятность, что кто-то проедет мимо кареты, помешав плану, была столь мала, что на нее не обратили внимания. А зря.
Генри проскользнул за карету, мы проследовали за ним. За высокой повозкой мы были скрыты от глаз незваных гостей и могли свободно наблюдать за тем, что происходило.
Двое мужчин стояли под лестницей, прислоненной к стене дома так, что ее вершина упиралась в подоконник одного из окон второго этажа. Они наблюдали за движениями третьего, появившегося в этот момент в проеме окна с чем-то в руках.
Кровь безумным потоком понеслась по моим жилам в тот момент, когда я увидел, что человек влез на лестницу и стал спускаться. Генри поднял руку, показывая нам, что нужно подождать еще немного. Я знал – он видел не хуже меня, что представляла собой маленькая белая ноша, прижимаемая похитителем к груди. Джек исчез с моих глаз, но тихое проклятие, прозвучавшее между колесами кареты, показало, где именно он скрылся.
Предводитель похитителей медленно и осторожно спускался по лестнице. Должно быть, он был весьма силен, поскольку ноша, похоже, нисколько не тяготила его. Лицо его закрывала маска. Собравшиеся внизу приятели подбадривали его шепотом.
Спуск прошел успешно.
– В карету ее, быстро! – командным голосом приказал он.
Весь напряженный, Генри молча поднялся на ноги. Время действовать пришло.
Именно в этот момент кляп выпал изо рта пленницы, и ее жалобный крик разорвал молчаливую ночь:
– Гарри! Брат! Помогите!
Никогда еще подобный призыв не вызывал столь быстрого ответа. Бросок был молниеносен, так что я даже не заметил, как мой друг сорвался с места. Я услышал рык дикого зверя и глухой удар, после чего Генри и человек в маске вместе покатились по земле.
Все это заняло меньше времени, чем потребовалось для того, чтобы рассказать об этом. Джек и я бросились вперед, чтобы помочь Розе скрыться в доме, но двое сообщников похитителя бросились нам навстречу.
Я, стремясь помочь женщине, постарался бы не связываться со своим врагом, но он сам бросился на меня с дикими проклятиями, размахивая обеими руками.
Французы никогда не могли понять, что хорда короче дуги. Однако мне удалось представить своему оппоненту пример из практики, врезав ему по физиономии еще до того, как его руки долетели до меня. После этого окончательно свалил его ударом, известным среди профессионалов как «криббовский удар в висок».
С болезненно искаженным лицом враг повалился на розовый куст, никак не демонстрируя желания подняться. Я повернулся к Джеку.
Именно в это время противник моего друга в отчаянной попытке спасти себя решил проявить свои познания французского савата, этой дикарской драки ногами, но против Джека это не сработало. Он уже имел опыт драк с поклонниками этой системы, так что отскочил в сторону, схватил француза за поднятую ногу и рывком провернул ее в суставе. Выведенный из равновесия противник рухнул на землю, воя от боли.
Вместе мы ввели дрожащую Розу в дом и, передав ее испуганной матери, выбежали наружу, в сад.
Никто из наших жертв еще не поднялся, но схватка между их лидером и Генри Латуром продолжалась с невероятной энергией. Было бессмысленно пытаться помочь нашему другу. Они столь крепко вцепились друг за друга и так быстро перекатывались по дорожке, засыпанной гравием, что различить их было невозможно. Дрались они молча, громко и тяжело дыша. Наконец здоровый образ жизни более молодого из них стал приносить плоды: его выносливость была выше.
Отблеск лунного света мелькнул на запонках Генри в тот момент, когда он высвободил свою руку, после чего прозвучал тяжелый удар. Он на мгновение оглушил врага, но прежде чем мой друг нанес следующий удар, противник сумел вырваться и прыжком подняться на ноги. Генри вскочил вслед за ним.
– Ты, адский ублюдок! Я тебя знаю! – выкрикнул Генри. Он бы набросился на противника, если бы мы не повисли у него на плечах.
– Ma foi![37] Ты узнаешь меня еще лучше до того, как умрешь! – со злобной улыбкой прошипел его противник.
– Ты проклятый злодей! Ты думаешь, что я боюсь твоих угроз? Я буду драться сейчас, если ты этого желаешь. У меня есть оружие! Сбегай за пистолетами, Джек!
– Тихо, старик, тихо, – ответил я, – не рвись так.
– Рваться? – проревел Генри. – Ты что, не понимаешь, что это моя сестра! Дай пистолет!
– Ударили меня, – сказал Лаблас (это был именно он). – Так что именно я назову время и место.
– Когда?
– Услышишь завтра утром, от меня. О, ты получишь от меня удовлетворение: я тебя прямо-таки причащу перед всем Парижем… Я сделаю из тебя пугающий пример для всего общества, мой юный друг!
Все с той же тяжелой улыбкой он развернулся, залез на козлы и взял поводья в руки.
– Если джентльмен, сухожилия которого я с таким удовольствием повредил, считает себя пострадавшим, – сказал Джек, – он всегда может знать, что я готов компенсировать его ущерб еще раз.
– То же относится и к моему другу, стоящему справа, – добавил я. – Я имею в виду джентльмена со странной болезнью, вызывающей кровотечение из уха.
Новые друзья ответили на нашу заботливость потоком проклятий.
Поклонник савата был погружен в коляску, другой горе-похититель залез вслед за ним. Лаблас, все еще белый от испытываемых им чувств, яростно хлестнул лошадей и уехал, сопровождаемый смехом Джека и моим, а также проклятиями Генри. Дикая кровь нашего друга все еще бесновалась в нем, не позволяя представить произошедшее в смешном виде.
– Не забудьте воспользоваться испаряющимся лосьоном для ран[38], – напоследок прокричали наши медики вслед за уехавшей в темноту коляской. Шум колес, гремевших, как в ночном кошмаре, наконец замер вдали.
В это время жандарм, верный традициям своего достойного ордена, прибежал на место преступления, когда оно уже опустело. Как можно было предполагать, он ограничился тем, что вписал номера домов в свою дорогую записную книжку, быстро отказался от попыток что-либо узнать от нас, после чего ушел, пожимая плечами.
На сердце было тяжело, когда я плелся к себе в отель той ночью. Такая реакция всегда следует за подобной бурей эмоций, да и о том, что принесет утро, я думал безо всякой радости.
Воспоминание о том, что Генри рассказал в начале нашего вечера о дуэльных наклонностях Лабласа, в том числе, об ужасном результате его последней дуэли с молодым французским офицером, не покидало меня. Я знал горячую кровь, текшую в жилах моего друга, и понимал, сколь бессмысленны были бы попытки отговорить его от новой встречи с врагом. Я был бессилен, так что решил просто ждать.
IV
Когда я пришел к завтраку следующим утром, оба брата ожидали меня. Генри выглядел счастливым и почти ликующим, когда здоровался со мной, а вот вид Джека был непривычно серьезным.
– Все в порядке, старина, – сказал юный актер.
– Да, посмотри же, Баркер, – пояснил Джек. Было видно, что он возмущен. – Это самое странное дело на моей памяти. Самый невероятный вызов, о котором я когда-либо слышал, конечно, с учетом моего ограниченного опыта. Я так понимаю, что мы не можем отказаться?
– Ни за что на свете! – воскликнул его брат.
– Сядь и успокойся, – отрезал Джек, – прочти для начала это письмо нашему другу.
Письмо было адресовано нашему студенту и звучало так:
«Сэр!
Как мы понимаем, Вы являетесь секундантом мистера Генри Латура. Прошу разрешить мне заявить, что месье Лаблас выбрал в качестве оружия рапиры. Он надеется встретиться с Вашим другом в театре сегодня вечером. Вы будете приглашены на сцену в качестве статиста. Таким образом Вы сможете убедиться, что финальная сцена будет представлять собой дуэль по самым строгим правилам. Мы легко сможем заменить сценические рапиры на наши боевые. Я буду присутствовать в качестве секунданта месье Лабласа.
Всегда Ваш,
Пьер Гросье».
– Что ты думаешь об этом? – спросил Джек.
– Я полагаю, что это абсолютно нелепая идея, и мы должны отказаться.
– Нет, я на это не пойду, – ответил Генри. – Все истолкуют это как трусость. Кроме того, какое значение имеет, где я встречу его, если я его встречу? Баркер, позволь мне поклясться, – продолжил он, положив свою руку мне на плечо, – что поединок будет смертельным. Во всяком случае, я приложу для этого все усилия.
В звеневшем голосе моего товарища было что-то настолько решительное, что я почувствовал: Лаблас, несмотря на весь свой дуэльный опыт, получил в этот раз очень опасного противника.
– Если ты проиграешь, Генри, – прозвучал голос Джека, – я займу твое место и либо сдохну, либо не покину сцену до конца. Это будет сенсационно, не так ли – если Гамлета убьет секундант? – мгновенный оскал исказил его красивое лицо.
– Давай напишем ответ с согласием, Джек, – сказал Генри. – Единственное, чего я боюсь, так того, что во всем этом будет замешано имя нашей сестры.
– Не бойся, – сказал я. – Они не будут распространяться про свои действия этой ночью, поверь мне.
– Ты придешь в Национальный сегодня вечером, Баркер? – спросил Генри. – Я могу достать тебе место в первом ряду партера.
– Конечно, приду. Если вы оба не сможете отомстить за сестру, Лаблас будет вынужден драться со мной еще до того, как опустится занавес.
– Ты хороший друг, – сказал Генри, после чего добавил: – Ладно, мои личные дела не должны мешать моему долгу перед публикой, так что я пойду и повторю свою роль. До встречи, старик! Увидимся вечером.
Итак, братья ушли, оставив меня наедине с кофе.
Как они провели этот день, я не знаю. Думаю, что даже всегда хладнокровный Джек с трудом переждал медленно текшие часы. Что касается меня, я был весь в напряжении от повисшей неопределенности. Единственное, на что я был способен, – ходить туда и сюда по улицам, ожидая вечера.
Двери театра открывались в семь вечера, но уже за полчаса до этого срока я ждал у входа. Группа театралов, жаждущих занять лучшие места, уже собралась там. Я пытался убить время, перечитывая раз за разом плакат, прикрепленный к одной из колонн.
«Лаблас» значилось на нем огромными буквами, в то время как ниже, мелким шрифтом были написаны еще несколько имен, «Генри Латур» – среди них.
Казалось, что дверь не откроется никогда. Однако все имеет свой конец, так что, когда часы пробили семь, мы все вошли в театр, один за другим, в дисциплинированной манере французов. Мне повезло, и я смог занять то место, ради которого и пришел так рано – одно из центральных кресел в первом ряду.
Ничто, кроме оркестровой ямы, не отделяло меня от сцены. Я бы многое отдал, чтобы увидеть Джека, так как мне очень хотелось высказать все то, что лежало у меня на сердце весь день. Но моими соседями были твердолобый английский торговец, прибывший во Францию в поисках чего-либо, достойного быть импортируемым в Лондон, и юная леди, любительница театра, восхищенно взиравшая на артистов под надзором пожилой матери.
Я уже привык, несмотря на короткий срок знакомства, считать Генри своим настоящим другом. Думаю, что и мысли о его сестре заставляли мое сердце биться так тяжело, особенно когда я думал о дьявольской мстительности Лабласа.
Во время вступительной части я был слишком занят своими мыслями, чтобы обращать внимание на своих соседей, особенно на торговца, высказывавшего все свои мысли по поводу французской театральной сцены.
– Мы, конечно, не можем сравниться с ними в легких комедиях, – разглагольствовал он, – в этом они сильны. Но когда речь заходит о Шекспире, о, тогда они теряются, сэр, полностью теряются. Если Вы видели Гамлета Макриди[39], сэр, и старшего Кина…[40]
Но эти воспоминания прервал поднимающийся занавес.
Первые сцены выглядели какими-то пресными. Перевод потерял суровую силу нашего прекрасного языка. Старые театралы заерзали на своих местах, перешептываясь, что что-то не так с их любимым актером.
Глаза Лабласа, казалось, были прикованы ко мне, взор казался хмурым и угрожающим. Черная обтягивающая одежда подчеркивала статную фигуру актера и была прекрасно подогнана, так что я не мог не думать о приближающемся трагическом акте.
Я воспрянул духом, когда на сцену вышел Генри. Он казался абсолютно спокойным, но я мог видеть опасный отблеск его глаз в моменты, когда он смотрел на своего коллегу-актера.
Яростная речь моего друга зажгла зрителей. От партера до балкона не было ни одного, кто бы не симпатизировал храброму юному дворянину из Дании, и эхо аплодисментов долго гуляло по залу.
Гамлет был забыт, главным в спектакле стал Лаэрт. Я никогда не забуду то яростное возмущение, с которым со сцены гремели слова:
В мрак безнадежный ввержена сестра,
Чьи совершенства – если может вспять
Идти хвала – бросали вызов веку
С высот своих. Но месть моя придет.
– Бог мой! – прошептал торговец sotto voce[41]. – Сама природа звучит в его последних словах…
Генри вызывали на бис после четвертого акта, но именно в сцене на могиле Офелии он превзошел себя. Его гремящее «Отправляйся же к чертям!», брошенное в лицо Гамлета, вызвало аплодисменты, моя же душа ушла в пятки. К счастью, он удержал себя в руках и отпустил горло Гамлета.
Ответные обвинения Гамлета также были самой выразительной игрой актера. Весь зал с замиранием сердца следил за каждым словом, которым обменивались два героя.
– Для настоящей игры все-таки нужен английский актер, – продолжал отпускать реплики торговец, – но здесь и вправду есть нечто настолько настоящее, что я в восхищении!
Его сорокалетний опыт театрала подсказывал: сейчас он увидит что-то, абсолютно ему незнакомое.
Под громкие аплодисменты поднялся занавес: началась последняя сцена. Декорации были прекрасны. Грубая варварская красота датского двора предстала перед нами. Король и королева сидели в глубине сцены, под пологом пурпурного бархата, отороченного горностаем. Стены королевского зала были увешаны странными трофеями, привезенными издалека викингами. Посреди сцены было свободное место, по обе стороны которого столпились воины, придворные и прочие приживальцы королевского двора.
Лаэрт спокойно подпирал колонну, в то время как Гамлет стоял с уверенной улыбкой на лице, разговаривая с каким-то придворным.
Позади Лаэрта я смог увидеть Джека Латура в рыцарских доспехах, плохо подогнанных к его длинным конечностям. Он выглядел в них смешно, но лицо его имело такой вид, что при первом взгляде на безжалостные глаза статиста у любого пропадала улыбка.
Пробежавший было ропот изумления стих, весь зал со странным интересом наблюдал за приготовлениями героев. Ни звука не прозвучало в театре в момент, когда Озрик внес целую охапку театральных рапир. Я предполагал, что среди них скрыты настоящие рапиры, так как Гамлет некоторое время искал свою. Лаэрт же выбрал свое оружие безо всякой задержки.
– Господи! – сказал торговец, – оцените взгляд, выражение лица этого парня! Истинное чудо, никогда такого не видел!
Дуэлянты отсалютовали друг другу, и придворный, с которым говорил Лаблас, отступил за своего господина, в то время как Джек занял позицию за своим братом. Его честное лицо было белым от тревоги, а вместо длинного датского меча у его пояса висела рапира. Я знал, к чему он был готов.
Я оторвал взгляд от сцены в момент, когда дуэлянты стали сходиться, но взор мой сразу вернулся обратно, когда я услышал быстрые шаги и резкий звон столкнувшейся стали. Тишина в зале была столь всеобъемлющей, что дыхание бойцов могли услышать даже сидевшие на галерке.
Профиль темного, дикого лица Лабласа и высокая гибкая фигура его противника впечатались в мой разум, и я снова отвернулся, пытаясь унять свою нервозность.
Наступил короткий момент, когда звон рапир прекратился, и я услышал, как торговец пробормотал: «Какая прекрасная игра! Клянусь, я вижу кровь, текущую по ноге Лаэрта. Прекрасно, прекрасно! Чудесная работа!»
Я содрогнулся, но заставил себя посмотреть на то, как они вновь сошлись друг с другом. Больше я не отводил глаз от сцены до конца схватки.
Уровень бойцов был почти одинаков. Преимущество получал то один, то другой. Опыт и научный подход Лабласа были нейтрализованы дикой яростью атак его противника. По лицу Генри я видел, что он стремился довести дело до конца. Убить или быть убитым было его единственной мыслью.
Он ринулся на своего врага так яростно, что заставил его отступить через толпу придворных. Я заметил, что Лаблас сделал смертельно опасный выпад под рапиру противника, который Генри принял на свою левую руку, затем я увидел, как мой друг бросился вперед, после чего прозвучал стон и ударила струя крови. Гамлет, принц Датский, пошатываясь, прошел вперед, к краю сцены, после чего рухнул лицом вниз.
Зал замер. На некоторое время все потонуло в тишине, после чего от галерки до лож и от лож до партера зрители заревели. Это было спонтанное, общее чувство восхищения. Казалось, в ладоши бьет великан – все встали и аплодировали.
Это было лучшее представление года, лучшая дуэль на сцене, когда-либо бывшая в театре. Мой сосед-англичанин содрогнулся и, схватив меня за руку, сказал шепотом: «Я видел, что клинок вышел у него из спины!» – но все остальные аплодировали и аплодировали.
Конечно же, ведущий сейчас поднимется и выразит свою признательность зрителям? Еще один крик зрителей, несомненно, поднимет его, как может быть иначе? Но нет. Он лежит неподвижно, с гримасой на белом лице, а кровь медленно бежит по доскам сцены.
И еще горячий, тяжелый запах из оркестровой ямы, такой, какой никогда бы не появился из-за условной, сценической, театральной дуэли. А почему юный актер так странно жестикулирует? Маленькая багровая лужица тонкой струйкой собралась на его белой манишке, а он, нетвердо стоя на ногах, смотрит, как багровая жидкость стекает вниз, капля за каплей.
Тишина, казалось, поглотила зал, хотя ложи пока еще аплодировали. Затем замолкли и ложи, странный шепот пронесся между зрителей. Последними замолкли зрители на балконе, после чего весь зал действительно окунулся в полное безмолвие. Тяжелый коричневый занавес медленно опустился, закрыв сцену.
– Ну, мой друг, – сказал Джек, когда я наконец встретил его, – это было ужасно, но закончилось хорошо.
– Неужели не будет расследования?
– Нет, конечно. Те, кому нужно, знают, что это была честная дуэль, а все остальные думают, что на сцену случайно попали настоящие рапиры. Имя Генри как актера стало известно всем – вот наше утешение за все тревоги.
– Как он? – спросил я.
– Достаточно хорошо, чтобы принимать друзей. Ты просто обязан прийти и отобедать с нами. У него легкое ранение ноги и прокол бицепса, но это не слишком серьезно. Роза и мама в ужасном состоянии, однако они уверены, что все это произошло случайно. Они никогда не должны узнать правду.
А теперь, до того как я закончу, позвольте мне набросать еще одну сцену. Это торжественно-серьезная церковь, из тех, в которых обычно заканчиваются приключения в романах, а иногда и в действительности, как сейчас. Мужчина и женщина стоят на коленях перед алтарем, в то время как священник читает слова о том, что двое теперь едины. Вы без труда узнаете юную очаровательную невесту, она мало изменилась за прошедшие полгода. Жених же, мой проницательный и дальновидный читатель, совсем не я. Это молодой французский офицер кавалерии, с мальчишеской улыбкой и следом от пули на груди слева, чуть ниже сердца.