Оба фиакра остановились перед домом с виду весьма благопристойным. Мадемуазель Фларвиль отвели прекрасную комнату, внесли ее чемоданы и тут же пригласили к столу, где все старались напоить гостью так, чтобы она перестала понимать, что с нею происходит. Не зная вкуса иных крепких напитков, кроме сидра, Розетта дала себя убедить, что вино из Шампани и есть тот яблочный сок, который пьют в Париже, после чего простушка уже послушно выполняла все, что от нее требовали, и в конце концов полностью потеряла разум.
Так как она была не в силах более оказывать сопротивление, ее раздели донага, и мошенники наши, убедившись, что у ней не осталось ничего, кроме сокровищ, подаренных самой природой, и не желая оставлять последние нетронутыми, всю ночь наслаждались ее прелестями самым гнусным образом и удовлетворились наконец тем, что бедная девица утратила все, что имела. Насытившись деянием своим, отнявшим у простушки разум, честь и деньги, они надели на нее лохмотья и на рассвете отвели на паперть церкви Святого Роха.
Несчастная, чей рассудок помрачился от ужасного ее состояния, открыв глаза с первыми лучами солнца, ощупывала себя, щипала и вопрошала, не умерла ли уже она или все-таки еще жива. Ее окружила толпа кривляющихся молодых людей, они долго забавлялись ею, словно игрушкой, пока наконец сострадательный человек не внял ее мольбам и не отвел в полицию, где она рассказала свою печальную историю и умоляла написать отцу. В ожидании же ответа она просила приютить ее где-нибудь в безопасном месте.
Полицейский чиновник, видя, сколь чистосердечны и искренни слова несчастного создания, отвел девицу к себе домой. Достойный нормандец незамедлительно приехал и после потоков слез, пролитых с обеих сторон, увез дорогое свое дитя в родительский дом. Говорят, что дочь его никогда более не имела желания еще раз посетить просвещенную столицу Франции.
Удачное притворство
Есть множество беспечных женщин, воображающих, что если они верны мужьям, то могут напропалую безнаказанно кокетничать с поклонниками. Результатом этого заблуждения часто являются последствия не менее серьезные, чем при подлинной измене. История, случившаяся с маркизой де Гиссак, благородной дамой из Лангедока, проживавшей в городе Ниме, является неоспоримым доказательством того, что мы полагаем за правило.
Взбалмошная, безрассудная, веселая, остроумная и миловидная мадам де Гиссак считала, что несколько любезных писем, которыми она обменялась с бароном д'Омела, не будут иметь никаких последствий прежде всего потому, что о них никто не узнает, а если, к несчастью, они и будут обнаружены, то она легко сумеет доказать мужу свою невиновность и тем самым избежит его немилости. Она ошиблась…. Господин де Гиссак, необычайно ревнивый, подозревая любовную интригу, допросил горничную и с ее помощью добыл одно из писем, которое хотя и не подтверждало его подозрений, но и не рассеивало их полностью. Терзаемый ревностью, не уверенный в себе, он вооружился пистолетом, схватил стакан лимонада и ворвался в комнату жены…
— Я обманут, мадам, — в ярости кричал он, — вот записка, раскрывшая мне глаза; не отпирайтесь, слишком поздно, я разрешаю вам самой выбрать свою смерть.
Маркиза оправдывалась, клялась, что супруг ее ошибается, что она, возможно, и виновата, но лишь в неосмотрительности, и, уж несомненно, ее нельзя обвинить в измене.
— Коварная, вам не удастся долее меня обманывать, — отвечал маркиз. — Поторопитесь с выбором, или это оружие положит конец дням вашим.
Бедная мадам де Гиссак в ужасе выбрала яд, взяла стакан и выпила его.
— Остановитесь, — прервал ее муж, когда она выпила уже половину, — вы умрете не одна. Вы ненавидите меня, я обманут вами — так что же мне остается на этом свете?
И с этими словами он допил остатки жидкости из стакана.
— О, сударь, — воскликнула мадам де Гиссак, — в ожидании ужасной смерти, которую вы уготовили нам обоим, не откажите мне в возможности исповедаться и в последний раз обнять отца и мать.
Тотчас же послали за теми, кого хотела видеть несчастная женщина. Она бросилась в объятия родителей, неустанно повторяя, что ни в чем не виновна. Но можно ли упрекать мужа, уверенного в том, что он обманут, и решившего жестоко наказать жену и самому покончить счеты с жизнью? Отчаяние охватило всех участников этой сцены, слезы лились рекой.
Наконец пришел исповедник…
— В сей страшный час, — говорила маркиза, — для утешения родителей и ради доброй памяти о себе я желаю исповедаться перед всеми.
И она начала громко перечислять все свои прегрешения, начиная с рождения.
Муж внимательно слушал, и так как жена его даже не упоминала о бароне д'Омела, а в подобную минуту у него не было оснований подозревать ее в лицемерии, сердце его переполнилось радостью.
— Милые мои родители, — воскликнул он, бросаясь в объятия родителей жены своей, — утешьтесь, и пусть дочь ваша простит мне тот страх, что ей пришлось испытать из-за меня, ибо я сам пережил из-за нее немало тревожных минут, и это извиняет мой поступок. В напитке, что мы выпили, никогда не было яда. Жена моя может успокоиться, и все мы можем вздохнуть с облегчением, но пусть для нее это будет уроком, ибо честная женщина не только не должна допускать дурных поступков, но и никогда не давать повода быть в них заподозренной.
С превеликим трудом удалось убедить маркизу, что опасность миновала: она была уверена в том, что отравлена, и пылкое воображение ее уже рисовало перед ней картины мучительной смерти. Вся дрожа, она поднялась, обняла супруга, страх сменился радостью, и молодая женщина, смертельно напуганная этой ужасной сценой, поклялась, что никогда более не позволит себе ни малейшей оплошности. Она сдержала свое слово и, прожив с мужем более тридцати лет, ни разу не дала повода упрекнуть ее в чем-либо.
Долг платежом красен
Некий почтенный пикардиец, вполне возможно даже потомок знаменитых трубадуров с берегов Уазы или Соммы, незаслуженно забытых и лет десять-двенадцать назад извлеченных из забвения одним из наших великих ученых, так вот, говорю я, сей достойный и честный горожанин проживал в Сен-Кантене, городке, прославившемся тем, что подарил литературе многих великих мужей. Там же жила и одна его дальняя родственница, монахиня здешнего монастыря. Родственница была маленькой стройной брюнеткой с живыми глазами на смазливом личике со вздернутым носом. Ей было двадцать два года, четыре из которых она провела в монастыре. В довершение всех достоинств сестра Петронилла, а именно так ее звали, имела чудный голос и гораздо более темперамента, нежели набожности. Что же до господина д'Эсклапонвиля, как именовался наш герой, то это был добродушный толстяк около двадцати восьми лет от роду, по уши влюбленный в свою родственницу, что, разумеется, не могло не отразиться на его отношении к госпоже д'Эсклапонвиль, тем более что с последней он делил ложе вот уже десять лет, срок, вполне достаточный для того, чтобы притушить пламя Гименея. Госпожа д'Эсклапонвиль — а мы обязаны подробно изобразить ее портрет, ибо, в противном случае, читатель останется недоволен, потому как в наш век все воспылали необычайной страстью к изображениям, и даже трагедия не будет допущена на сцену, если торговцы ширмами или каминными экранами не найдут в ней для себя по крайней мере шесть сцен, достойных быть запечатленными на их товаре, — так вот, госпожа д'Эсклапонвиль была глуповатая томная блондинка с необычайно белой кожей и довольно красивыми глазами и пышными формами, словом, принадлежала к тому типу толстушек, от которых мужчины обычно ожидают получить приятное удовольствие.
До сих пор госпожа д'Эсклапонвиль не ведала, что неверному супругу обычно платят той же монетой. Добропорядочная, как и ее мать, коя, дожив до восьмидесяти трех лет, ни разу не изменила единственному своему мужу, она все еще была столь чиста и простодушна, что даже не подозревала об ужасном преступлении, называемом казуистами-законниками адюльтером, а мужчинами-обольстителями, привыкшими смотреть на него сквозь пальцы, просто волокитством. Но обманутая женщина быстро усваивает уроки, как мстить мужьям, и, раздосадованная, стремится не остаться в долгу, да еще повернуть дело так, чтобы ее не в чем было упрекнуть.
Госпожа д'Эсклапонвиль в конце концов заметила, что ее дорогой супруг слишком уж часто навещал свою родственницу: демон ревности закрался к ней в душу, она стала следить за мужем, осторожно расспрашивать соседей и в итоге обнаружила, что интрижка ее супруга с сестрой Петрониллой известна в Сен-Кантене всем и каждому. Удостоверившись в измене мужа, госпожа д'Эсклапонвиль заявила ему, что его поведение разбило ее сердце, хотя она вовсе того не заслужила, и во искупление вины умоляет его отказаться от порочной связи.
— От порочной связи, говоришь, — флегматично отвечал супруг, — но разве ты не знаешь, дорогая, что, ложась в постель с монашкой, я спасаю свою душу? Столь святая связь очищает, ты уподобляешься Верховному Существу и приобщаешься к самому Святому Духу. А посему, дорогая моя супруга, нет никакого греха в том, чтобы спать с девицей, посвятившей себя Богу, а ежели и есть в этом вина, так монашка искупит ее, ну, словом, ходить к монашке все равно, что открывать себе путь к небесному блаженству.
Госпожа д'Эсклапонвиль, весьма разочарованная тем, что упреки ее не достигли цели, ничего не ответила, но про себя поклялась найти более красноречивый способ убеждения… А кто не знает, что уж один-то способ у женщины всегда наготове: какой бы дурнушкой она ни была, стоит ей только пальцем поманить да пообещать, как мстители слетятся со всех сторон, словно мухи на мед.
В городе проживал приходской священник, именовавшийся аббатом дю Боске, развеселый малый лет тридцати, волочившийся за всеми юбками и взращивавший лес развесистых рогов на лбах сен-кантенских мужей. Госпожа д'Эсклапонвиль свела знакомство с этим аббатом, аббат также решил познакомиться с госпожой д'Эсклапонвиль поближе, и в конце концов оба так хорошо узнали друг друга, что могли безошибочно описать один другого в чем мать родила с головы до самых пяток. Через месяц после сего знакомства приятели пришли сообщить несчастному д'Эсклапонвилю, что в их полку прибыло, ибо последний всегда хвастал, что в Сен-Кантене только его лоб и избежал сомнительных украшений, раздаваемых повесой-священником.