– для журналистов мировой социалистической и большей части мировой еврейской прессы, как и тем более для большевистского Евобщесткома, в силу их однозначно отрицательного отношения к Доброармии, было тем лучше, чем большее число жертв они указывали;
– кроме того, погромы, учиненные всевозможными атаманами и бандами на территории, номинально контролируемой Вооруженными силами Юга России, все наши источники могли путем самой добросовестной ошибки (впрочем, для Евобщесткома можно смело предполагать и не очень добросовестные ошибки) записывать на счет самих ВСЮР. Сами громимые не всегда могли бы толком отличить одних от других, что говорить об инстанциях, компилировавших их cообщения!.. Между тем только на территории Киевской губернии «под деникинцами» оперировали 22 атамана»[302].
Для нас тут важнее всего то, что какими бы ни были мотивы фальсификаций, но в мировую прессу и мировое общественное сознание систематически и целенаправленно внедрялись представления о Белой армии как армии погромщиков. Что немедленно вызывало напряжение в отношениях Деникина и затем Врангеля с Англией, Америкой и Францией. Правительства белогвардейцев отлично понимали эту взаимосвязь и делали все, чтобы обелить себя от обвинений в потворстве погромщикам. «По яркому выражению Штифа, – замечает Немировский, – противопогромных приказов была «куча» (издавались они Главнокомандующим ВСЮР, всеми командующими армиями, многими комендантами городов); грозили они обычно расстрелом, в том числе расстрелом на месте».
Немировский-Могултай задается, однако, вопросом: «Могла ли военная власть бороться с погромами в большей степени – то есть так, как боролись хотя бы красные, подчас расстреливавшие в таких случаях собственных военнослужащих громогласно и десятками?». И вполне резонно отвечает: «Могла – рискуя немедленным развалом армии или собственным уничтожением в результате военных бунтов». Потому что «именно как целое еврейство проявило себя в 10-е годы таким образом, что просьба к командованию ВСЮР вести специальную пропаганду в защиту евреев как таковых была бы претензией не просто необоснованной, но и довольно бестактной… Меры специально проеврейские могли разве что дополнительно разжечь ярость войск и населения и уж во всяком случае придали бы командованию устойчивую репутацию «продавшихся жидам»…
Почему мы должны были сосредоточиться на проблеме именно белогвардейских погромов, в то время как евреев громили все славянские участники Гражданской войны – русские, белорусы, украинцы? Как метко заметил Немировский, «иметь дело непосредственно с народными массами украинским евреям было опаснее всего – атаманщина на Украине истребила больше всего евреев из всех действующих сторон». На втором месте были петлюровцы-гайдамаки, рядом с «подвигами» которых против евреев деяния добровольцев просто меркнут[303].
Потому что, во-первых, от информации о них зависела политика союзных стран по отношению к белым и красным. А от поддержки или неподдержки, признания или непризнания Англией, Францией и Америкой белогвардейцев или же большевиков – как основных воюющих сторон в Гражданской войне – зависела конечная судьба России в те роковые, решающие годы.
А во-вторых, русско-еврейская война в России, увы, не закончилась с поражением белых в Гражданской войне и с эмиграцией двух миллионов русских за рубеж, и это обстоятельство весьма важно для понимания дальнейшего.
Безуспешный анти-антисемитизм Врангеля
Особенно хорошо сознавал роковую зависимость союзнической помощи от репутационных издержек барон Петр Врангель, который не упускал случая публично заявить о своем анти-антисемитизме, вопреки всем реальным обстоятельствам русско-еврейского противостояния. Ввиду принятых им недвусмысленных приказов и соответствующих жестких мер, среди деяний руководимой им Русской армии сколько-нибудь «исторических» погромов не отмечено.
Врангель принадлежал к особенной части русской интеллигенции, которая в упор не видела и видеть не желала той самой еврейско-русской войны, которая породила и Революцию, и Гражданскую войну. Среди интеллигентов этого сорта мы встречаем как обласканных евреями записных юдофилов вроде Максима Горького, чья политическая оптика была безнадежно искажена, испорчена, так и прекраснодушных русских людей христианской закваски вроде Зинаиды Гиппиус, всем образом жизни связанных с особым еврейским культурным пластом, не замешанным в революции или даже не принимающим оной.
«Антисемитизм, – писал Горький в своей газете «Новая жизнь», выходившей под большевиками, – жив и понемножку, осторожно снова поднимает свою гнусную голову, шипит, клевещет, брызжет ядовитой слюной ненависти.
В чем дело? А в том, видите ли, что среди анархически настроенных большевиков оказалось два еврея. Кажется, даже три. Некоторые насчитывают семерых и убеждены, что эти семеро Сампсонов разрушат вдребезги 170-миллионную храмину России.
Это было бы очень смешно и глупо, если б не было подло…
Есть… тысячи доказательств в пользу того, что уравнение «еврей = большевик» – глупое уравнение, вызываемое зоологическими инстинктами раздраженных россиян.
Я, разумеется, не стану приводить эти доказательства – честным людям они не нужны, для бесчестных – не убедительны.
Идиотизм – болезнь, которую нельзя излечить внушением. Для больного этой неизлечимой болезнью ясно: так как среди евреев оказалось семь с половиной большевиков, значит – во всем виноват еврейский народ…
А посему честный и здоровый русский человек снова начинает чувствовать тревогу и мучительный стыд за Русь, за русского головотяпа, который в трудный день жизни непременно ищет врага своего где-то вне себя, а не в бездне своей глупости»[304].
Не только Горький, долгие годы якшавшийся с большевиками, друживший с Лениным и искавший славы и чести быть «пролетарским писателем» и «буревестником революции», но и такой его политический антагонист, как Зинаида Гиппиус, создавшая в эмиграции «Союз непримиримых <с большевиками, Советской властью>», совершенно искренне не понимали происходящего. Обладавшая тяжелой рукой как критик и политический публицист, Гиппиус, однако, с удивительной легковесностью отрицала всякие основания для антисемитских настроений. Причем не только в эмиграции, но даже и в самой Совдепии, где роль евреев в революционных преобразованиях была уже для всех очевидна. Она писала в 1921 году, едва вырвавшись с залитой русской кровью Родины, в статье «Антисемитизм?», специально призванной утвердить, что «антисемитизма нет»:
«Нормально ли, в самом деле, подозревать русскую интеллигенцию в антисемитизме? В здравой памяти на это способен разве крайний невежда… Нет, если есть какая-нибудь точка «святости» в душе русского интеллигента – она тут, в его кристально-честном отношении к евреям…
Так было, и это было неизменно, а теперь… теперь к этому прибавилось еще нечто новое: ощущение в полноте и внешнего нашего равенства с евреями, одинаковости нашей в несчастии… Мы и евреи – не одинаково ли угнетенный народ? И не наш ли это общий – ленинский, всероссийский – погром?..
Линия разделения – другая. Избиваемые русские, избиваемые евреи – по одной ее стороне, и одно. Избивающие русские, избивающие евреи – по другой, и тоже одно»[305].
Как видно, недаром Василий Розанов с горечью писал в «Мимолетном» 6 мая 1915 года: «Интеллигенция продала русский народ евреям на убой». Впрочем, солидаризуясь в оценке евреев со своим политическим антагонистом Максимом Горьким, Гиппиус в то же время впала в радикальный антагонизм и с еврейскими авторами эпохального сборника «Россия и евреи», сработанного двумя годами позже в Берлине, которые куда проницательнее смотрели в суть дела…
Трудно судить, был ли так же далек от понимания сути происходящего Врангель, или он был вынужден писать и говорить не то, что думал, а то, что нужно было для нормализации отношений с иностранными союзниками, от которых зависел исход Гражданской войны, но он писал, например, перекладывая всю вину за преступления Революции исключительно на голову русского народа:
«По призыву Царя русский народ поднялся на защиту родной земли, и русские воины шли на бой с германскими полками. Теперь тот же русский народ, убивший своего Царя, грабил и жег родную землю. На защиту этой земли стали немногие честные сыны родины. Как преступники, скрытно пробирались они через кордоны немецких войск, занявших часть отечества, для того чтобы под старыми знаменами начать борьбу за честь и свободу родной земли. Эту честь и свободу попирали потерявшие совесть русские люди, их недавние соратники»[306].
Это сказано про 1918 год, когда про движущие силы Революции всем все уже было, в общем-то, ясно. Тем более – представителям имперского офицерства, которое говорит устами штабс-капитана, персонажа поэмы Маяковского «Хорошо!»:
«Господин адъютант, не возражайте, не дам, —
Скажите, чего еще поджидаем мы?
Россию жиды продают жидам
И кадровое офицерство уже под жидами!»
Возможно, в случае Врангеля может идти речь о добросовестном заблуждении, простительном боевому генералу, не вникавшему в политические детали и не владевшему всей полнотой информации. Для него все большевики вообще покрывались определением «красная нечисть», без разбора и без выделения национальных фракций. Однако сама жизнь все время осуществляла за него это неизбежное выделение, подчеркивая негативную роль евреев в судьбе Белого движения. Вот несколько небольших, но ярких и красноречивых примеров, взятых из собственных мемуаров этого лучшего из белогвардейских вождей.
Врангелю в июне 1919 года удалось невозможное: ключевой город Царицын был взят, красные бежали. Но уже в августе в результате стратегических ошибок верховного командования Деникина белым пришлось отступать, и Врангель столкнулся с недостатком вагонов и эшелонов в ходе эвакуации Царицына. И вот «взяв с собой несколько казаков моего конвоя, я лично отправился на вокзал… Осматривая далее грузившиеся на запасных путях эшелоны, я обнаружил ряд вагонов уже запломбированных, где вместо того, чтобы, как значилось по ведомостям, должны были находиться артиллерийские грузы, оказались частные пассажиры, главным образом евреи, торговцы, выезжавшие с принадлежавшими им товарами. Прижатые мною к стене, они признались, что вагоны куплены ими. Деньги поделили начальник станции, составитель поездов и сцепщик. Я тут же арестовал этих лиц и в тот же день предал военно-полевому суду по обвинении в содействии успеху противника. В ту же ночь они были повешены… С этого дня эвакуация шла блестяще»