«…В народных массах действительно замечается обострение ненависти к евреям. Чувство это все сильнее развивается в народе. В последних своих проявлениях народные противоеврейские настроения буйно разрастаются на гнойнике большевизма. Народ не разбирается, кто виноват. Он видит евреев-комиссаров, евреев-коммунистов и не останавливается на том, что это часть еврейского населения, может быть, оторвавшаяся от другой части еврейства, не разделяющего коммунистических учений и отвергающего советскую власть. Всякое погромное движение, всякую агитацию в этом направлении я считаю государственным бедствием и буду с ним бороться всеми имеющимися у меня средствами. Всякий погром разлагает армию. Войска, причастные к погромам, выходят из повиновения. Утром они громят евреев, а к вечеру они начнут громить остальное мирное население. Еврейский вопрос – вопрос тысячелетний, больной, трудный, он может быть разрешен временем и мерами общественного оздоровления, но исключительно при наличности крепкой, опирающейся на закон и реальную силу государственной власти. В странах, где анархия и произвол, где неприкосновенность личности и собственности ставится ни во что, открыт простор для насильственных выступлений одной части населения против другой. Наблюдаемое в последнее время обострение вражды народа к еврейству, быть может, один из показателей того, насколько народ далек от коммунизма, с которым он склонен ошибочно отождествлять все еврейство»[315].
Врангелю пришлось пускать в ход все средства убеждения:
«Небезызвестный отец Востоков усиленно вел работу как в Севастополе, так и в других городах Крыма. Его проповеди носили чисто погромный характер. Отличный оратор, умевший захватить толпу, он имел, особенно среди простого люда, значительный успех.
В некоторых городах толпа пыталась произвести противоеврейские выступления. Я вынужден был отдать приказ, запрещающий «всякие публичные выступления, проповеди, лекции и диспуты, сеющие политическую и национальную рознь»…
Отца Востокова я вызвал к себе и постарался объяснить гибельность его работы. Не знаю, что повлияло, моя ли беседа или упомянутый приказ, но отец Востоков свои проповеди прекратил»[316].
Однако все многочисленные, последовательные и добросовестные попытки Врангеля противостоять кампании очернения Белого движения в глазах мирового общественного мнения и, что важнее всего, перед лицом Антанты и Америки, не увенчались успехом. Напрасно российский посол в Париже В. А. Маклаков «в письмах к врангелевскому премьер-министру А. В. Кривошеину… неоднократно затрагивал «еврейский вопрос»», рекомендуя ввести в действие 269-ю статью прежнего Уложения о наказаниях, которую применяли в том числе к тем случаям, когда судили за еврейские погромы»[317]. Напрасно также «правительство Врангеля оказалось единственным среди белых правительств, которое пыталось последовательно вести борьбу против антисемитской пропаганды»[318]…
Еврейская пропаганда, преследуя свои задачи и действуя как через сионистов и еврейских националистов, так и через III Интернационал, добилась того, что союзники отвернулись от всех белых армий, от Русской армии Врангеля в том числе, и пошли на признание правительства большевиков. Советская власть победила и на поле боя, и на дипломатическом поприще – благодаря евреям.
Будницкий пишет по данному поводу: «Попытки белых дипломатов и политиков… создать в глазах общественного мнения стран Запада благоприятный образ Белого движения, изобразить белых носителями идей демократии и терпимости полностью провалились»[319].
Еще бы! Задача попросту не имела решения. Возможно, надо было, напротив, многократно усилить антибольшевистски-антисемитскую пропаганду на Запад, показать красную опасность еврейства как она есть, так, чтобы Запад осознал и содрогнулся – и принялся бы не за страх, а за совесть помогать белым. Но на этот смелый ход не пошли ни Колчак, ни Деникин, ни Врангель.
Спасти Россию от большевиков им в итоге не удалось.
Исход Гражданской войны зависел от Запада
Итак, мы получили представление о той этнической русско-еврейской войне, которая протекала в русле войны, именуемой Гражданской. И в которой свою неприглядную роль сыграли страны Запада вообще и герой данной книги Уильям Черчилль в частности. Этническая война была тем фоном, на котором протекали как военные, так и дипломатические события в самой России и вокруг нее, и вне которого понять эти события нельзя.
Положение Белой армии во все годы Гражданской войны было намного более тяжелым, чем положение Красной армии, поскольку, во-первых, большевикам еще в 1917 году сразу же достались практически все накопленные монархией для Германской войны продовольственные склады и арсеналы – стратегические запасы обмундирования и вооружений. Во-вторых, им легче давалась мобилизация среди распропагандированных рабочих и крестьян, которых революционеры долгими годами заражали ненавистью к высшим классам русской нации, оказавшимся, естественно, в белом лагере. В-третьих, нельзя сбросить со счета те организационные новации, которые применяли большевики к офицерскому корпусу, «застрявшему» на подконтрольной им территории. Об этом, например, главком белых Врангель говорит так в своем воззвании к красным офицерам в двадцатых числах мая 1920 года: «Три ужасных года оставшиеся верными старым заветам офицеры шли тяжелым крестным путем, спасая честь и счастье Родины, оскверненной собственными сынами. Этих сынов, темных и безответных, вели вы, бывшие офицеры непобедимой Русской армии… Что привело вас на этот позорный путь? Что заставило вас поднять руку на старых соратников и однополчан? Я говорил со многими из вас, добровольно оставившими ряды Красной армии. Все они говорили, что смертельный ужас, голод и страх за близких толкнули их на службу красной нечисти»[320].
Разутая и раздетая, не имеющая капитальных запасов вооружений, испытывающая непрерывные трудности как с мобилизацией, так и с сепаратистскими движениями не только национальных окраин России, но и казачества, особенно кубанского и донского (основной опоры выступавшего за «единую и неделимую» Деникина), героическая Белая армия полностью находилась в тяжелой и унизительной зависимости от помощи и вообще благоволения Антанты и Америки. Но чем, кроме обещаний, могла она расплатиться?
Так называемые страны буржуазной демократии, в триумф которых Россия так и не смогла своевременно вписаться, одержали в 1919 году историческую победу над Германской империей и делили теперь обильные плоды победы. Находясь в этот момент на пике торжества и могущества, они могли диктовать свои правила игры всей Европе. В том числе им ничего бы не стоило при желании покончить с большевистской Москвой, с красной диктатурой. Но…
Отношение европейцев к России, неважно – белой или красной, монархической или социалистической, всегда, на всем историческом пути, диктовалось только жаждой наживы, и ничем иным. Так было и на этот раз. В их глазах Россия, в недавнем прошлом верный союзник, оттянувший на себя большую часть вражеских военных сил и спасший своей жертвой от разгрома Францию, внезапно превратилась в предателя Антанты, вышедшего «без спроса» из войны и снабжающего своим продовольствием и сырьем противника, продлевая его агонию и множа тем самым потери союзников. В таких обстоятельствах союзники после победы думали только об одном: как надежнее и полнее компенсировать за счет России свои протори и убытки. А вовсе не о том, чтобы восстановить в нашей стране законную власть и свергнуть правительство коммунистов, угрожающее всему мировому порядку со своими идеями пролетарского интернационала, мировой революции и грядущего тотального коммунизма. Свидетельствует Врангель: «Возрождавшаяся после войны промышленность лихорадочно требовала сырья… Сырья, которое раньше доставляла Россия, теперь уже не было, и пробел этот никем не заполнялся. Запад думал, что если с совдепией будет заключен мир, то из России тотчас же потекут реки меда и молока. Большевистский гипноз был слишком силен, и из-за него Запад не видел действительности»[321].
На словах все было прекрасно. Вновь сошлюсь на Врангеля: «С представителями всех миссий без исключения установились наилучшие отношения. В разговорах с ними я неизменно подчеркивал значение нашей борьбы не только для самой России, но и для всей Европы, указывал, что угроза мирового большевизма не изжита, что доколе в Москве будут сидеть представители интернационала, ставящие себе задачей разжечь мировой пожар, спокойствия в Европе быть не может»[322]. Он провидчески предупреждал лукавых союзников: «При нашем поражении никакая сила не в состоянии будет надолго сдержать волну красного интернационала, которая зловещим пожаром большевизма зажжет Европу и, быть может, докатится и до Нового Света»[323].
Казалось бы логично, но против этой логики работали две силы: жаждавшая наживы английская, французская, американская буржуазия и организованное международное еврейство, самым активным образом вмешавшееся в этническую войну, полыхавшую в России (и роль которого так любил подчеркивать в своих речах и статьях сэр Уинстон Черчилль). Итогом этого противодействия явились, во-первых, английская интервенция и грабительский вывоз ресурсов, например, с Русского Севера или из Баку, вообще Кавказа. А во-вторых, конечное признание союзниками правительства большевиков и отказ от поддержки белогвардейцев, сопровождавшийся экспроприацией русского флота, вывозившего из Крыма новоявленных эмигрантов.