альцем по карандашным отметкам:
SOSPRSNRPRKLN[9]
– Здесь написано о пленнике на Парк-лейн. Однако бухгалтер был в отпуске, и потому не смог прочесть адресованное ему послание.
Манфред взял чек, перевернул его и внимательно осмотрел.
– Наверное, миллионер предложил вам хорошее вознаграждение? – с иронией осведомился он.
Ответ пришел только через несколько дней после заседания Центрального уголовного суда в Лондоне – в виде чека на пять гиней.
– Игрок до мозга костей! – с восхищением проворчал Леон.
Мистер Левингроу вынул изо рта длинную сигару и с сожалением покачал головой. Это был дородный мужчина с толстой шеей и обрюзгшими щеками, он не мог позволить себе испортить хорошую сигару.
– Это ужасно… какая жестокость! Фу! Меня буквально тошнит… бедный Хосе!
Его компаньон сочувственно хмыкнул.
Хосе Сильва потерпел крах. Судья, старательно сохранявший бесстрастность, заявил ему, что некоторые правонарушения в глазах закона выглядят просто отвратительно. Например, к женщинам следует относиться с особым почтением, а использовать их слабости в личных целях – злодеяние настолько тяжкое, что лишь длительный срок заключения способен искупить столь вопиющее нарушение прав.
А Хосе и впрямь не было прощения. Он организовал «Латино-американское артистическое агентство», дабы дать возможность юным и прелестным соискательницам славы на подмостках быстро получить выгодный ангажемент на сценах Южной Америки. Они уезжали, полные радужных надежд, и не возвращались обратно. Зато от них приходили письма родственникам, написанные правильным языком и без грамматических ошибок. Они уверяли, что счастливы. Письма, правда, походили друг на друга как две капли воды. Закрадывалось подозрение, что писались они под диктовку; собственно, так оно и было на самом деле.
Но на хвост Хосе села полиция нравов. Одна симпатичная девушка подала заявление о приеме на работу и отправилась в Буэнос-Айрес в сопровождении своих отца и брата – оба были сотрудниками Скотланд-Ярда, и, узнав все, что следовало, они вернулись обратно вместе с девушкой, которая и сама оказалась детективом не из последних. Хосе был арестован. Вскоре о нем выяснилось еще кое-что, и тюремное заключение стало неизбежным.
Но никто не арестовал Жюля Левингроу, не выгнал его из чудесного маленького особняка в Найтсбридже и не отправил в холодную постылую тюрьму. Никто не арестовал и Генриха Люссе, который был его партнером. Они финансировали Хосе и многих других, подобных ему, но были умны.
– Хосе потерял хватку, – вздохнул Жюль, попыхивая сигарой.
Генрих тоже вздохнул. Габаритами он ничем не уступал своему компаньону, однако выглядел намного толще, потому что был ниже ростом.
Жюль окинул взглядом симпатичную гостиную в кремово-золотистых тонах, но вскоре взгляд его перестал блуждать по комнате и остановился на фотографии в рамочке, стоявшей на каминной полке. Его крупное лицо расплылось в улыбке, когда он с кряхтением поднялся, вперевалку подошел к камину и взял рамочку в руки. На фотографии была запечатлена очень красивая девушка.
– Видите?
Генрих взял у него фотоснимок и пробормотал несколько восторженных фраз.
– Недостаточно карош, – сказал он.
Мистер Левингроу согласился. Он еще не видел фотографии, которая целиком и полностью передавала бы хрупкую красоту его единственной дочери. Он рано овдовел; его супруга скончалась, когда Валери была еще совсем малышкой. Дочь так и не узнает, сколько сердец разбито, сколько душ погублено для того, чтобы лелеять ее и растить в роскоши. Но мистеру Левингроу и в голову не приходило задумываться об этой стороне ее воспитания. Он гордился тем, что никогда не давал воли чувствам.
Мистер Левингроу был совладельцем двадцати трех кабаре, а также дансингов, разбросанных по Аргентине и Бразилии, и получал огромные доходы от того, что считал совершенно законным деловым предприятием.
Поставив фотографию на прежнее место, он вновь уселся в глубокое кресло.
– Какая незадача, что это случилось именно с Хосе; но такие люди, как он, приходят и уходят. Правда, еще неизвестно, что получится из этого новичка.
– Как его зовут? – спросил Генрих.
Жюль, пыхтя и отдуваясь, порылся в карманах, нашел письмо и развернул его. Толстые пальцы мужчины засверкали в свете огней хрустальной люстры, поскольку он был поклонником перстней.
– Леон Гонсалес…
– Боже правый!
Генрих вдруг выпрямился в кресле и застыл, бледный как полотно.
– Черт возьми! Что с вами такое, Генрих?
– Леон Гонсалес! – хрипло выдохнул его компаньон. – И вы полагаете, будто он – кандидат на эту работу? То есть вы его не знаете?
Жюль покачал своей огромной головой.
– Почему, ради всего святого, я должен знать его? Он испанец, для меня этого достаточно. Так всегда бывает, Генрих. Как только кто-либо из наших людей совершает глупость и позволяет себя арестовать, его место занимает другой. Уже завтра у меня будет двадцать, тридцать, пятьдесят кандидатов – но они обратятся не ко мне, а по обычному каналу.
Генрих посмотрел на него невидящим взором, а потом, явно пребывая в большом волнении, заговорил по-немецки, точнее, на том его диалекте, который чаще всего используется в Польше.
– Дайте мне взглянуть на письмо. – Он взял его в руки и внимательно прочел.
– Он просит о встрече, только и всего.
– Вы когда-нибудь слышали о «Четырех Благочестивых»?
Жюль нахмурился.
– Но они ведь мертвы, кажется? Я что-то читал о них несколько лет назад.
– Они живы, – угрюмо отозвался его компаньон. – Английское правительство даровало им помилование. Теперь они открыли агентство на Керзон-стрит.
В нескольких словах он посвятил своего компаньона в историю этой странной организации, которая долгие годы держала в страхе тех злоумышленников, что сумели ускользнуть от карающей длани правосудия; когда он закончил, лицо Жюля Левингроу осунулось и вытянулось.
– Но это… это же абсурд! – наконец выпалил он, брызгая слюной. – Откуда эти люди могли узнать обо мне и о вас?! Кроме того, они не посмеют.
Прежде чем Генрих успел ответить, раздался вежливый стук в дверь и в комнату вошел лакей. На подносе, который он держал, лежала чья-то визитная карточка. Жюль взял ее, поправил очки, прочел означенное, на мгновение задумался, после чего изрек:
– Пригласите его.
– Леон Гонсалес, – благоговейно прошептал Генрих, когда за слугой закрылась дверь. – Видите маленький серебряный треугольник в углу карточки? Точно такой же красуется на двери их дома. Это он!
– Фу! – презрительно фыркнул его напарник. – Явился… Но для чего? Неужели предложить свои услуги?! Вот увидите!
Леон Гонсалес, седовласый и одетый с иголочки, быстро вошел в комнату. Его аскетичное худощавое лицо было настороженным, а выразительные глаза оживленно блестели. Он всегда улыбался, этот Леон. Вот и сейчас на его губах играла улыбка, когда он перевел взгляд с одного мужчины на другого.
– Вы! – сказал он и указал на Жюля.
Месье Левингроу вздрогнул. В столь откровенном жесте ему почудилось обвинение.
– Вы хотели меня видеть? – Он попытался вернуть себе утраченное выражение достоинства.
– Хотел, – спокойно ответил Леон. – К сожалению, мне не доводилось встречаться с вами раньше. Мой друг Манфред, о котором вы изрядно наслышаны, прекрасно знает вас в лицо, а мой очень добрый товарищ Пуаккар настолько близко знаком с вами, что может нарисовать вас с закрытыми глазами, что он и сделал давеча вечером прямо на скатерти за ужином – к вящему негодованию нашей крайне бережливой экономки!
Левингроу насторожился; в глубине этих улыбающихся глаз проглядывала холодная, расчетливая душа.
– Чему имею честь быть обязанным… – начал было он.
– Я пришел к вам с дружеским визитом, – улыбка Леона стала шире, а глаза заблестели, словно от сдерживаемого смеха. – Но вы простите мне такую маленькую ложь, месье Левингроу, поскольку это действительно ложь. Я пришел предупредить вас, что ваше мелкое безнравственное предприятие следует прикрыть, в противном случае вас постигнет несчастье. Полиция пока еще не подозревает о существовании кафе «Эспаньол» и его невинных развлечениях.
Сунув руку в карман своего пальто, он резким движением, столь характерным для него, достал оттуда сложенный лист почтовой бумаги и развернул его.
– Вот здесь у меня список тридцати двух девушек, которые отправились на работу в ваши заведения на протяжении последних двух лет, – сказал Леон. – Можете оставить его себе, – он сунул листок в руки Жюлю, – потому что у меня есть второй экземпляр. Вам, быть может, будет интересно узнать, что этот список – результат шестимесячного расследования.
Но Жюль не потрудился прочесть хотя бы первую фамилию. Вместо этого он пожал плечами, протянул листок обратно гостю, а когда тот не стал брать его, просто уронил на пол.
– Решительно не представляю, что вы имеете в виду, – заявил он. – Если вам больше нечего мне сказать, лучше уходите… Всего доброго.
– Друг мой, – Леон заговорщически понизил голос, а его пронизывающий взгляд, казалось, заглянул в самую душу этого отвратительного человека, который, словно жаба, восседал перед ним в глубоком удобном кресле, обитом роскошным атласом, – вы немедленно отправите каблограммы своим управляющим с приказом освободить этих девушек, выплатить им соответствующую компенсацию и вручить каждой обратный билет первого класса до Лондона.
Левингроу вновь пожал плечами.
– Я действительно не понимаю, о чем вы говорите, любезный. Вы приходите ко мне и рассказываете какие-то небылицы. Очевидно, вас ввели в заблуждение.
Месье Жюль демонстративно потянулся к звонку и нажал кнопку из слоновой кости.
– Думаю, вы просто сумасшедший, и потому я склонен отнестись снисходительно ко всему, что вы тут наговорили. А теперь, друг мой, извините, мы не можем больше уделить вам ни минуты времени.