Губы Малана задрожали.
Внезапно развернувшись, он выбежал из комнаты.
Леон услышал выстрел и выскочил из дома в ночь… В следующий миг споткнулся о простертое тело Корнелия Малана.
Немного погодя прибывшие полицейские взломали крышку люка и на дне колодца обнаружили еще один труп, который сбросил туда сам Корнелий.
– Должно быть, он застукал Джонса в тот момент, когда тот пытался открыть крышку люка, и застрелил его, – сказал Леон. – Ужасное совпадение, не правда ли? И это после моего розыгрыша о том, что я спрятал там еще одно тело? Честно говоря, я рассчитывал, что Корнелий пожелает откупиться, но не позволит осмотреть колодец.
– Действительно ужасно, – сухо заметил Манфред, – но еще более странное совпадение заключается в настоящем имени Джонса.
– И каково же оно?
– Дрейк, – ответил Манфред. – За полчаса до вашего прихода мне звонили из полиции.
Троица «Благочестивых» засиделась за ужином дольше обыкновенного. А Пуаккар оказался необычайно разговорчивым – и серьезным.
– Правда заключается в том, – взывал он к хранящему молчание Манфреду, – что мы занимаемся ерундой. Ведь по-прежнему существуют преступления, за совершение которых нельзя покарать законом, а единственным и логичным наказанием остается лишь смерть. Мы творим добро, как умеем, – это да. Мы даже до некоторой степени исправляем причиненное зло – тоже да. Однако разве не этим же занимается любое приличное детективное агентство?
– Пуаккар не сторонник соблюдения законов, – пробормотал Леон Гонсалес. – Он намерен пуститься во все тяжкие – я вижу в его глазах жажду убийства!
Пуаккар добродушно улыбнулся.
– Все мы знаем, что это правда. Вот я, например, знаком сразу с тремя людьми, каждый из которых достоин быть уничтоженным. Они живут грешной жизнью, но пребывают под защитой закона… И вот что я предлагаю…
Никто не мешал ему, и он все говорил и говорил, а перед внутренним взором Манфреда встал Меррелл, четвертый из «Благочестивых», – тот, кто погиб в Бордо и ценой смерти достиг своей цели. Вероятно, когда-нибудь наступит день и мир узнает историю Меррелла Четвертого…
Манфред хорошо помнил теплую спокойную ночь, когда Пуаккар точно так же излагал те же самые вещи, что и сегодня. Вот только тогда они были моложе: стремились вершить правосудие так, как понимали его, и проявляли невероятную поспешность в его осуществлении.
– Мы – уважаемые граждане, – заявил Леон, поднимаясь на ноги, – а вы пытаетесь сбить нас с пути истинного, друг мой. Но я решительно отказываюсь совращаться!
Пуаккар взглянул на него из-под тяжелых век.
– Интересно, кто первым вернется к старым привычкам?.. – многозначительно обронил он.
Леон ничего не ответил.
Это произошло за месяц до появления медальона. Он тогда был в Берлине, разыскивая человека, который называл себя Лефевром. Однажды солнечным днем, прогуливаясь по Шарлоттенбургу, Раймонд заглянул в антикварную лавку, дабы приобрести что-нибудь из старинной турецкой керамики, выставленной на продажу. Выбор его пал на две большие голубые вазы, кои он распорядился упаковать и отправить в Лондон, на Керзон-стрит.
Первым золотой медальон обнаружил Манфред. Иногда на него нападали приступы домоседства, и в тот день он решил перемыть керамические изделия. На дне ваз скопилась всякая всячина: одна была до половины заполнена обрывками сирийской газеты, и ему потребовалось недюжинное терпение, чтобы с помощью проволоки извлечь их на свет божий. Когда же его задача близилась к завершению, он вдруг услышал металлический звон и, перевернув сосуд кверху дном, увидел, как в кухонную раковину выпал золотой браслет в виде цепочки с продолговатым медальоном, исписанным с обеих сторон мелкой арабской вязью.
Так уж получилось, что в тот момент, когда была сделана эта интересная находка, на кухне обретался мистер Дориан из «Ивнинг геральд», который, как всем хорошо известно, считается лучшим из всех репортеров светской хроники, когда-либо подвизавшихся на Флит-стрит. Он являл собой молодящегося зрелого мужчину сорока с чем-то лет, но выглядел немногим старше двадцати. Его можно было встретить на премьере либо ином мероприятии для избранных, равно как и на открытии воинского мемориала – во время войны он был очень хорошим артиллеристом. Иногда Дориан заглядывал к ним в гости и оставался на ужин, предаваясь воспоминаниям о старых добрых временах, когда работал в «Мегафоне», но до сей поры ему еще ни разу не удавалось извлечь из своих визитов профессиональную выгоду.
– На Пуаккара это не произведет впечатления, зато Леон будет в восторге, – заметил Джордж, внимательно разглядывая браслет звено за звеном. – Золото, разумеется. Леон любит подобные загадки и, как правило, решает их. Эта вполне годится для его ящичка с таинственными историями.
Пресловутый ящичек был маленькой слабостью Леона. Презирая сейфы и хранилища, он предпочитал сей потрепанный ящик для документов, что покоился у него под кроватью. Да, в нем изначально не хранилось ничего особенно ценного: здесь был собран, по большей части, всякий хлам, начиная от порванных билетов букмекеров и заканчивая двумя дюймами веревки, на которой должны были повесить Манфреда, и каждый предмет был снабжен собственным приложением в виде истории.
У журналиста моментально разыгралось воображение. Он взял браслет и принялся внимательно рассматривать его.
– Что это? – с любопытством спросил он.
Манфред же занимался тем, что изучал надписи.
– Леон владеет арабским лучше меня – это похоже на личный знак турецкого офицера. Когда-то вещица, должно быть, выглядела весьма изысканно.
– Занятно, – громко протянул Дориан.
Здесь, в затянутом смогом Лондоне, обнаруживается купленная в Берлине ваза или кувшин, из которой выпадает предмет, олицетворяющий романтику Востока. Дориан осведомился, не может ли он в будущей статье поразмышлять на эту тему, и Джордж Манфред не нашел, что возразить ему.
Тем же вечером домой вернулся Леон: американское правительство обратилось к нему с просьбой уточнить сведения относительно некоего груза общего назначения, который доставлялся лихтерами[16] в порт Лондона.
– Кое-какое сырье, – пояснил он, – которое может принести немалые неприятности нашим друзьям в Америке.
Манфред в свою очередь поведал ему о находке.
– Здесь был Дориан, и я сказал ему, что он может написать о ней, если захочет.
– Хм! – заметил Леон, читая надпись. – Вы сказали ему, что здесь написано? Впрочем, вы же не в ладах с арабским, верно? Тут есть одно слово, начертанное римскими буквами, – «Коннор»… Вот оно, видите? Итак, что же такое «Коннор»? – Он задумчиво уставился в потолок. – «Англичанин Коннор» – именно ему принадлежал сей небезынтересный предмет. Коннор? Ага, вспомнил – Коннор!
Следующим вечером в рубрике «Человек и город», ежедневной колонке мистера Дориана, Леон прочел об их находке, с некоторым раздражением обнаружив, что педантичный мистер Дориан счел своим долгом упомянуть и о его ящичке с историями. Честно говоря, этот ящичек вовсе не являлся предметом гордости Леона, тайной либо явной; сей предмет олицетворял собой романтику и сантименты, именно те самые черты, которые, как он полагал, решительно не свойственны его натуре.
– Джордж, вы превращаетесь в вульгарного агента по рекламе, – пожаловался он. – Если так пойдет и дальше, то вскоре я получу заманчивые предложения от воскресных газет написать серию из десяти статей под общим заголовком «Рассказы из моего ящичка историй». Если таковое произойдет, я начну хандрить по три дня кряду.
Тем не менее браслет отправился именно в тот самый черный ящичек. О чем еще гласила арабская надпись и при чем тут «англичанин Коннор», Леон наотрез отказался объяснять.
Однако уже в ближайшие дни его друзьям стало ясно, что Гонсалес ведет какое-то новое расследование. Он стал часто бывать на Флит-стрит и в Уайтхолле и даже нанес визит в Дублин. Манфред, не выдержав, принялся донимать его расспросами, но Леон в ответ лишь дружески улыбнулся.
– Картина вырисовывается довольно забавная. Этот Коннор даже не ирландец. Скорее всего, он никакой не Коннор, хотя и прикрывается таким именем. Я обнаружил его в списках очень престижного ирландского полка. Пожалуй, он левантинец. Стюарты, дублинские фотографы, однажды запечатлели его на групповом снимке с однополчанами. Именно для этого я и ездил в Ирландию. В Дублине живет один крупный букмекер, служивший офицером в том же самом полку, и, по его словам, этот «Коннор» разговаривал с явственным иностранным акцентом.
– Но кто же он такой? – полюбопытствовал Манфред.
Леон продемонстрировал ему свои ровные белые зубы, обнажив их в восторженной улыбке.
– Он и есть моя история, – заявил Гонсалес, не вдаваясь в подробности.
Три недели спустя Леон нашел себе очередное приключение.
Было в нем нечто от большой кошки; спал он бесшумно; обладателю самого тонкого слуха пришлось бы напрячься, чтобы услышать его дыхание; просыпался тоже без единого звука. Из глубокого забытья в активное бодрствование он переключался в мгновение ока. Кошка, открывая глаза, моментально и хладнокровно переходит в состояние боевой готовности; то же самое происходило и с Гонсалесом.
Он обладал редким талантом помнить свои сны и мог возвращаться в них, отыскивая причины и следствия, но ему не пришлось напрягать память, чтобы понять, что разбудил его вовсе не стук шнура от жалюзи, поскольку ночь выдалась ветреной и звуки эти стали нормальным аккомпанементом сна, а шорох чьих-то шагов.
Для столь маленького дома комната его была необычайно большой, и все-таки Леону вечно недоставало свежего воздуха, потому, помимо окон, дверь его тоже постоянно оставалась открытой… Он живописно засопел, притворяясь, будто крепко спит, сонно проворчал нечто неразборчивое и повернулся на другой бок; но, когда закончил переворачиваться, ноги его уже оказались на полу и он стремительно и плавно выпрямился во весь рост, покрепче завязывая шнурок пижамы.