– Боже правый, силы небесные, доктор Тауэрз! – только и смогла вымолвить я, пораженная до глубины души. – Прекратите играть словами и скажите, что вы изволите иметь в виду.
– Я имею в виду, дорогая мадам, что нам нужна небольшая перемена места.
– Господь с вами! – ответила я. – Вы имеете в виду нас обоих или меня одну?
– Я имею в виду вас, мадам.
– В таком случае, да смилуется над вами Господь, доктор Тауэрз, – произнесла я. – Почему бы вам не обзавестись привычкой выражаться ясно и недвусмысленно, подобно истинному прихожанину англиканской церкви и верному подданному нашей благословенной королевы Виктории?
Тауэрз расхохотался (так всегда бывает, когда он доводит меня до белого каления – одного из моих так называемых состояний), после чего начал:
– Перемена климата, мадам, перемена климата – вот что вам нужно! – Он воззвал к Троттлу, который в тот момент вошел в комнату с ведерком для угля и в своем отличном черном костюме выглядел излучавшим благорасположение слугой, подкладывающим уголь исключительно из добрых побуждений.
Троттл (коего я зову не иначе как своей правой рукой) служил у меня вот уже тридцать два года. Этот человек поступил ко мне в услужение, когда и я, и он пребывали вдали от Англии. Он идеал слуги и воплощение почтительности, но при этом, увы, чрезмерно самоуверен.
– Мадам, – сказал Троттл, спокойно и мастерски разводя огонь, как умел только он, – вам нужна перемена климата.
– Да смилуется Господь над вами обоими! – ответила я, смеясь. – Понимаю-понимаю, вы вступили в сговор против меня, и потому, полагаю, вольны поступать со мной, как вам заблагорассудится; вероятно, задумали отправить меня в Лондон, дабы сменить обстановку.
Вот уже несколько недель Тауэрз намекал на Лондон, поэтому я была готова к этому. Словом, когда сей момент приблизился вплотную, то мы собрались столь спешно, что Троттл отбыл в столицу уже через день – подыскать мне место, где я могла бы прислонить свою старую беспокойную голову.
Троттл вернулся ко мне в Уэллс после двухдневного отсутствия и привез самые благожелательные отзывы об одном милом домике, который наверняка можно будет снять не менее чем на шесть месяцев с правом продления аренды еще на шесть. Особняк располагал всеми удобствами, какие только могли мне понадобиться.
– Неужели во всех без исключения комнатах вы не нашли, к чему придраться, Троттл? – допытывала я его.
– Решительно не нашел, мадам. Они подойдут вам как нельзя лучше. Внутри там просто нечего критиковать. Зато снаружи имеется один недостаток.
– Какой же?
– Они расположены прямо напротив дома-на-продажу.
– Вот как! – ответила я и задумалась. – Но разве это такая уж большая неприятность?
– Полагаю своим долгом предупредить вас, мадам: дом уныл и безрадостен, чтобы смотреть на него. Что до всего остального, то жильем я остался весьма доволен, поэтому непременно заключил бы договор аренды, коль имел бы на то ваше дозволение.
Троттл был настолько высокого мнения о меблированных комнатах, что мне не хотелось огорчать его. В общем, я сказала:
– Быть может, кто-нибудь купит пустующий дом…
– Ни в коем случае, мадам, – заявил Троттл, решительно покачав головой. – Его не купит никто. Его даже никто и никогда не арендовал, мадам.
– Господи милостивый! Но отчего же?
– Никто не знает, мадам. Но я могу лишь повторить – этот дом не купит никто!
– И давно, скажите на милость, он выставлен на продажу? – осведомилась я.
– Очень давно, – ответил Троттл. – Вот уже много лет.
– Быть может, дом разрушен?
– Он пребывает в изрядном запустении, но не разрушен.
Короче говоря, результат вышел такой, что уже на следующий день я распорядилась запрячь в свою коляску пару почтовых лошадей – так вышло, что я никогда не путешествую по железной дороге. Не то чтобы я имею что-либо против нее, исключая факт ее появления в ту пору, когда я пребывала в слишком уж зрелом возрасте, поэтому не могла принять ее с легкостью; да еще то обстоятельство, что железная дорога превратила в бумажки несколько ценных облигаций платных трактов, которые у меня тогда имелись. Так вот, я отправилась лично, с Троттлом на запятках, дабы хорошенько осмотреть эти самые комнаты изнутри и тот самый дом – снаружи.
Как уже говорила, я поехала туда сама, чтобы увидеть все собственными глазами. Комнаты оказались безупречными. Конечно, я не сомневалась, что так оно и будет; потому что Троттл разбирается в удобствах лучше всех моих знакомых. А вот пустующий дом отнюдь не радовал глаз; и в этом я тоже не сомневалась, по тем же соображениям. Однако в противостоянии одного с другим, почти как добра со злом, меблированные комнаты одержали скорую победу над Домом. Мой стряпчий, мистер Скуэарз, из канцелярии Высокого суда, что в Тэмпле, составил надлежащий договор; но его молодой помощник прочел документ так быстро и невнятно, что я не поняла ни слова, за исключением собственного имени. Это, впрочем, не помешало мне подписать его, что сделала и противная сторона, и через три недели я перевезла свои старые кости вместе со всеми прочими пожитками в Лондон.
На первый месяц я предпочла оставить Троттла в Уэллсе. Подобное решение я приняла не только потому, что нужно было позаботиться о моих учениках и пансионерах, а заодно и о новой плите в холле, поскольку старая, по моему глубокому убеждению, могла в любой момент взорваться; к тому же следовало проветривать дом в мое отсутствие. Но так я решила еще и потому, что подозревала Троттла (самого уравновешенного и надежного мужчину, к тому же вдовца в возрасте между шестьюдесятью и семьюдесятью) в том, что он, говоря между нами, бабник и волокита. Я имею в виду, что, когда ко мне наведывалась какая-либо из моих подруг и привозила с собой горничную, Троттл никогда не упускал возможности предложить ей вместе полюбоваться видами ночного Уэллса; а еще я неоднократно замечала сквозь дверной проем, расположенный почти напротив моего кресла, как на лестничной площадке он своей рукой, словно лисьим хвостом, обвивает талию горничной.
Словом, я сочла разумным, прежде чем начнется лондонское волокитство, дать себе немного времени осмотреться и понять, что представляют собой здешние девицы. Итак, поначалу, после того как Троттл благополучно поселил меня в моем новом жилище, рядом со мной не оказалось никого, за исключением Пегги Фоббинс, моей горничной, самой любящей и преданной женщины, которая ни разу не стала объектом флирта с момента нашего знакомства с ней, и после двадцати девяти лет ее безупречной службы вряд ли что-то могло измениться в этом отношении.
Пятого ноября я впервые вкушала завтрак в своих новых апартаментах. Смешно одетые люди расхаживали взад-вперед в буро-коричневом тумане, напоминая увеличенных чудовищ, коими кажутся мошки в пиве, а один из них расположился прямо на пороге Дома-на-продажу. Я надела очки, желая посмотреть, как обрадуется детвора тому, что я передала им через Пегги, а еще удостовериться, что моя верная горничная не станет слишком близко подходить к тому нелепому объекту для их забав, несомненно, битком набитому сигнальными ракетами, которые могли взлететь и рассыпаться искрами в любой момент.
Вот так и получилось, что впервые после моего переезда в комнаты напротив Дома-на-продажу я взглянула на него сквозь стекла очков. Этого запросто могло и не произойти, между прочим, поскольку для своего возраста зрение у меня остается на удивление хорошим и я стараюсь носить очки как можно реже, чтобы не испортить его.
Мне уже было известно: дом состоит из десяти комнат, очень грязных и пребывающих в запустении; ограда его проржавела, краска с нее облупилась и в ней недостает двух или трех прутьев; окна дома выглядят темными из-за поржавевших старых жалюзи или гниющих ставней либо того и другого вместе; кое-где окна зияют пустыми рамами, а другие стекла забрызганы грязью, которую кидали в них мальчишки (камней в окрýге хватает с избытком, в чем тоже повинны эти юные проказники); на тротуаре перед домом мелом расчерчены «классики», а на входной двери красуются силуэты привидений; таблички «Сдается внаем» покоробились от сырого спертого воздуха, словно с ними приключились судороги, а некоторые так и вообще упали и покоятся в углах, будто стремясь стать невидимыми. Все это я заметила еще в свой первый приезд сюда и обратила внимание Троттла на то, что нижняя часть черной доски с условиями найма треснула и откололась, а остальная надпись вообще стала нечитаемой; даже каменные ступени, ведущие к двери, растрескались напополам. Тем не менее в то памятное утро пятого ноября я сидела за столом и завтракала, глядя на Дом через очки так, словно никогда не видела его раньше.
И вдруг я поняла – в окне второго этажа по правую руку от меня, в самом нижнем углу, сквозь прореху в шторе или ставне вижу чей-то глаз. Должно быть, отражение огня в моем камине коснулось его, отчего он засверкал, но потом тут же исчез.
Глаз мог увидеть, а мог и не заметить меня, сидящую в отблесках пламени камина, – вы вольны выбрать тот вариант, который вам больше нравится, я не обижусь, – но что-то пронзило меня даже через оконную раму, будто блеск этого глаза оказался сродни электрическому разряду, и я была ослеплена. Он произвел на меня такое действие, что я больше не могла оставаться одна и позвонила в колокольчик, призывая к себе Фоббинс, после чего придумала для нее несколько поручений, лишь бы удержать ее в комнате. Недоеденный завтрак уже был убран со стола, однако я осталась сидеть на прежнем месте с очками на носу, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону и пытаясь с помощью отблесков огня, а также изъянов в оконном стекле вновь воспроизвести то самое сверкание, показавшееся мне блеском глаза. Но нет, меня постигла неудача. Я видела рябь и трещины на фасаде Дома-на-продажу, смогла даже искривить одно окно и совместить его с другим; но никакого глаза больше не заметила, как и не разглядела ничего похожего на него. Итак, я убедила себя в том, что действительно лицезрела чей-то глаз.