Но главным являлся карлик, и он стоил своих денег до последнего пенни. Он подписывался как «майор Тпсчоффки, Имперская Булградерианская бригада». Имя его не мог выговорить никто; впрочем, на то и было рассчитано. Публика неизменно сокращала его до Чопски. На службе карлика звали просто Чопс – отчасти еще и потому, что его настоящее имя, ежели у него таковое имелось (что было весьма сомнительно), звучало как Стейкс[21].
Он был просто миниатюрным коротышкой, вот вам истинный крест. Правда, не таким маленьким, как на афише, но где же взять-то такого? Словом, росту в нем было всего ничего, зато голова выглядела необыкновенно большой; а уж что в ней творилось, не ведал никто, в том числе и он сам, даже если предположить, что он когда-либо проводил в ней инвентаризацию, что, скажу я вам, являлось для него непосильной задачей.
Однако уж добряком он был таким, каких свет не видывал! Нрава горячего, но не гордец. А когда странствовал в компании с Рябым Младенцем – несмотря на то, что сам был карликом, а младенца раскрашивал в рябые пятна, – нянчил его как заправская мать. От него нельзя было услышать ни одного плохого слова в адрес Великана. Да, когда речь заходила о Толстой Леди из Норфолка, он иногда позволял себе крепкое словцо; но ведь это, в конце концов, дела сердечные; особенно если леди не прочь разбить сердце мужчины, а потом отдать предпочтение краснокожему индейцу, то уж от него трудно требовать благоразумия.
Разумеется, он всегда был влюблен в кого-нибудь; такова уж природа вещей, и ничего с этим не поделаешь. Причем его избранницами неизменно становились женщины в теле; на моей памяти карлик ни разу не увлекся какой-нибудь худышкой. Словом, диковинка, да и только.
Впрочем, был у него еще один заскок, который наверняка что-нибудь да значил, иначе бы его просто не было. Он всегда питал уверенность, что рано или поздно разбогатеет. При этом никогда и ничего не подписывал. Письму-то его обучил один безрукий парнишка, зарабатывавший себе на жизнь тем, что писал ногами (знатный был учитель чистописания и многих обучил этому делу), но Чопс скорее бы умер с голоду, чем принялся зарабатывать на кусок хлеба, взяв в руки перо. Самое забавное состояло в том, что за душой у него не водилось ни гроша, равно как и перспектив на быстрое богатство, если не считать его домика да блюдечка. Говоря о домике, я имею в виду ту коробку, разрисованную так, что снаружи она и впрямь напоминала настоящий дом о шести комнатах; он заползал в нее, надевал на палец перстень с бриллиантом (на вид совсем как настоящий) и звонил в колокольчик, сидя у отверстия, которое почтенная публика принимала за окно гостиной. А блюдечком я называю блюдце из китайского фарфора, в которое карлик собирал пожертвования после каждого своего выступления. Для этого он выходил по моему сигналу – после слов «Леди и джентльмены, а теперь маленький человечек три раза обойдет вокруг кибитки, после чего удалится за кулисы». И если он изъявлял намерение заявить мне что-нибудь важное, ну, приватным образом, то произносил эти же самые слова; а потом уходил на боковую, как и положено по ночам, и больше я от него уже до самого утра ничего не слыхивал.
У него был, так сказать, особый склад ума – поэтический. И потому мысли о богатстве посещали его именно в тот момент, когда он сидел подле шарманки и крутил ее за ручку. И вот, когда его начинало уже трясти изнутри, он, бывало, как примется верещать: «Тоби, я чувствую, как деньги плывут ко мне, – крути веселей! Я считаю свои гинеи тысячами, Тоби, – крути веселей! Тоби, я стану настоящим богачом! Я слышу, как монеты звенят у меня в карманах, Тоби, и я стану богаче Английского банка!» Вот каким образом действует музыка на поэтический ум. Но нельзя сказать, чтобы он был так уж помешан на ней, за исключением шарманки; наоборот, он ее ненавидел.
Да и на публику у него имелся здоровенный такой зуб, хотя именно она служила ему источником пропитания. А больше всего в собственном ремесле его злило то, что оно не давало ему стать своим в обществе. Он частенько говаривал: «Тоби, я непременно должен войти в общество. Но проклятие моего отношения к публике состоит в том, что она не пускает меня туда. Это для индейца, который немногим лучше животного, такие вещи ничего не значат; он попросту не дорос до высшего света. И для Рябого Младенца общество – тоже пустой звук. Только не для меня».
Никто не знал, что делает Чопс с собственными деньгами. Зарабатывал он весьма недурно, получая свое жалованье от меня по субботам, да и кормежка было дармовой – а уж съесть он готов был все что угодно, и непонятно, куда в него столько влезало, – но таковы уж все карлики. Да и с пожертвованиями на круг выходило немало – случалось, накидают ему на блюдечко столько монет в полпенни, что он неделями носит их в кармане, завязав в носовой платок. Но вот куда они девались потом – бог весть. И Толстая Леди из Норфолка была тут ни при чем, хотя я и винил ее в этом одно время; потому что если индеец вам так ненавистен, что вы скрежещете зубами от одного его вида и готовы злорадствовать за его спиной, когда он принимается отплясывать свой воинственный танец, то, разумеется, вы не станете заботиться о том, чтобы он ни в чем не нуждался.
Между тем загадка разрешилась самым неожиданным образом во время скачек в Эдгаме. Публика собиралась на представление неохотно, и Чопс остервенело трезвонил колокольчиком из окна своей гостиной, огрызаясь при этом на меня и стоя на коленях, да так, что ноги его торчали наружу через заднюю дверь, – ведь влезть в свой домишко, не сгибаясь в три погибели, он попросту не мог, а ноги внутри не помещались. Так вот, он злобно ворчал: «Вот тебе твоя драгоценная публика! Какого дьявола они не бегут к нам сломя голову?!» И вдруг какой-то человек в толпе поднял над собой почтового голубя и воскликнул: «Тот, кто только что вытащил лотерейный билет под номером три-семь-сорок два, выиграл большой приз! Три-семь-сорок два!»
Я уже сам готов был проклясть его за то, что он перехватил внимание толпы, – а ведь публику в любой момент очень легко отвлечь от того, что ей демонстрируют сейчас; а ежели вы в этом сомневаетесь, соберите зевак в одну кучу, а потом позовите еще двух человек, да так, чтобы они припоздали, и сами увидите – собравшихся куда больше заинтересуют эти двое, нежели вы сами. К чему я это говорю? Словом, я был готов убить этого горлопана на месте, как вдруг вижу, что колокольчик Чопса вылетел из окна и попал в какую-то пожилую леди, а он встал, перевернул свою коробку, так что ее внутренности целиком обнаружились всем и каждому, схватил меня за лодыжки и сказал: «Отнеси меня в фургон, Тоби, и окати водой из ведра, иначе я умру – потому что я только что разбогател!»
Чопс выиграл двенадцать с чем-то там тысяч фунтов. Он купил полбилета, вознаграждение по которому составило двадцать пять тысяч фунтов, и выиграл. Первое, что он сделал, – предложил краснокожему биться с ним на пятьсот фунтов; сам карлик собирался вооружиться отравленной штопальной иглой, а тот – дубинкой; но, поскольку поддержать ставками индейца никто не пожелал, на том все и кончилось.
Целую неделю Чопс места себе не находил, то есть пребывал в таком помутнении рассудка, что, если бы я позволил ему сесть за шарманку хотя бы на пару минут, он бы наверняка рехнулся окончательно, – но мы держали ее подальше от него. Однако потом он опомнился и снова стал милым и любезным со всеми. Он послал за одним молодым человеком, своим знакомым, который выглядел истинным джентльменом, хотя и подвизался в роли подручного шулера за игорным столом (воспитание сей господин получил самое благородное, поскольку отец его добился выдающихся успехов в содержании платных конюшен, но не преуспел по коммерческой линии – перекрасил старую чалую клячу в гнедую и продал за племенную кобылу). Так вот, мистер Чопс позвал этого щеголя (который заявил, что его зовут Норманди, хотя это было не так) и говорит ему:
– Норманди, я еду в общество. Присоединишься ко мне?
А этот Норманди ему в ответ:
– Правильно ли я вас понимаю, мистер Чопс, что все расходы по переезду вы берете на себя?
– Правильно, – отвечает мистер Чопс. – А еще я положу тебе царское жалованье.
Щеголь взгромоздил мистера Чопса на стул, чтобы пожать ему руку, и, часто заморгав от слез, ответил стихами:
– Мой корабль на берегу,
Он готов уже выйти в море,
Я о большем и не прошу,
Ведь иду я теперь с тобою.
И они отправились в общество в карете, запряженной четверкой чалых лошадок в шелковых попонах. Сняв меблированную комнату на Пэлл-Мэлл, оба принялись прожигать жизнь.
Получив записку, которую следующей осенью доставил мне на ярмарку в Барслем слуга, вырядившийся в молочно-белые плисовые штаны и сапоги с отворотами, я привел себя в порядок и в назначенный час отправился на Пэлл-Мэлл. Джентльмены потягивали винцо после ужина, причем, судя по остекленевшему взгляду мистера Чопса, набрался он куда сильнее, чем это было полезно для его здоровья. Их было трое (имею в виду в компании), к тому же третьего я знал очень хорошо. Когда мы виделись с ним в последний раз, на нем была белая католическая блуза и епископская митра, обтянутая леопардовой шкурой, и он безобразно наяривал на кларнете в оркестре «Шоу диких зверей».
Этот франт притворился, будто не знает меня, а мистер Чопс произнес:
– Джентльмены, это мой старый добрый друг.
Норманди, обозрев меня в лорнет, заявил:
– Магсмен, рад вас видеть!
Готов поклясться, он опять соврал. Мистер Чопс, чтобы дотягиваться до стола, восседал на троне (очень похожем на тот, что был у Георга Четвертого на афише), но что-то он не показался мне тамошним королем, потому как двое других джентльменов вели себя подобно императорам. Вырядились они как на парад – шикарное зрелище! – а что до вина, то они едва ли не купались в нем.
Я также воздал должное каждой бутылке, сначала по отдельности (дабы не отстать от них), затем смешал их вместе (чтобы было, о чем рассказать), а после соединил первые две, потом – остальные две, тоже поровну. В общем и целом, вечер выдался приятным, хотя я и перебрал изрядно. Наконец, как того требуют хорошие манеры, я встал и попрощался: