– Тоби, – сказал он мне с ласковой улыбкой, – сейчас маленький человечек три раза обойдет вокруг кибитки, после чего скроется за занавесом.
Когда мы заглянули к нему поутру, то обнаружили, что он удалился в куда лучшее общество, чем мое или то, что окружало его на Пэлл-Мэлл. Я устроил мистеру Чопсу самые пышные похороны, какие только мог себе позволить, и сам первым шел за гробом, а афишу с Георгом Четвертым велел нести впереди процессии, словно транспарант. Но после этого Дом стал мне казаться таким унылым и мрачным, что я почел за благо съехать и вновь вернулся в свой фургон на колесах.
– Я ничуть не злорадствую, – заявил Джарбер, сворачивая второй манускрипт и в упор глядя на Троттла. – Не злорадствую оттого, что взял верх над этим достойным господином. Я всего лишь спрашиваю его – удовлетворен ли он теперь?
– А разве может быть иначе? – отозвалась я вместо Троттла, который предпочел хранить упорное молчание. – На сей раз, Джарбер, вы не просто рассказали нам занимательную историю, но и ответили на вопрос о Доме. Разумеется, теперь он вынужден пустовать. Кому придет в голову мысль о том, чтобы снять его, после того как он превратился в бродячий цирк? – С этими словами я посмотрела на Троттла, а Джарбер снисходительно махнул рукой в ту же сторону.
– Предоставим слово сему достойнейшему мужу, – изрек Джарбер. – Вы что-то хотели сказать, любезный?
– Я хотел задать всего один вопрос, сэр, – упрямо заявил Троттл. – Не соблаговолите ли вы уточнить для меня пару дат в своем рассказе?
– Дат! – повторил Джарбер. – А какое отношение имеют к этому даты, скажите на милость?
– При всем уважении, я желал бы знать, – стоял на своем Троттл, – был ли этот господин по имени Магсмен последним жильцом Дома. По моему мнению – прошу извинить меня за то, что высказываю его, – совершенно определенно, он им не являлся.
С этими словами Троттл отвесил низкий поклон и тихо удалился из комнаты.
Не стану отрицать, что Джарбер, когда мы остались с ним вдвоем, выглядел ужасно расстроенным. Он явно забыл разузнать насчет дат; и, несмотря на все свои громогласные уверения в том, что совершил целую серию поразительных открытий, было очевидно, что эти два рассказа, которые он только что прочел, истощили его запас. Что до меня, то в знак благодарности я сочла себя обязанной помочь Джарберу выпутаться из неловкого положения и потому предложила ему вновь заглянуть к нам на чай – вечером в следующий понедельник, тринадцатого числа, а за оставшееся время навести кое-какие справки, дабы с полным на то правом опровергнуть возражение Троттла. Он галантно поцеловал мне руку, ответил изысканной речью в знак согласия и откланялся.
Весь остаток недели я старалась не внушать напрасные надежды Троттлу, поэтому не позволяла ему даже думать о Доме. Я подозревала, что он наводит собственные справки насчет дат, но ни о чем его не расспрашивала.
В понедельник вечером, тринадцатого числа, точно в назначенный час явился несчастный Джарбер. Выглядел он настолько измученным, что буквально являл собой живое воплощение усталости и немощи. Одного взгляда мне хватило, дабы понять – вопрос о датах сыграл с ним злую шутку и мистер Магсмен действительно не был последним арендатором Дома, так что причину того, почему он до сих пор пустует, еще предстоит выяснить.
– Нет таких слов, – начал Джарбер, – чтобы описать, что мне пришлось вынести. О Софонисба, я совершил еще одну череду открытий! Примите последние два из них в качестве подношения к вашему алтарю; и не спешите обвинять меня в том, что я не удовлетворил ваше любопытство, пока не выслушаете третье повествование.
Третья по счету история выглядела совсем уж коротенькой рукописью, о чем я не преминула сообщить ему. Джарбер пояснил, что на сей раз нам предстоит иметь дело с поэзией. В ходе своих расследований он переступил порог библиотеки с выдачей книг на дом, желая отыскать кое-какие сведения по одному весьма важному вопросу. Но в библиотеке знали о Доме лишь то, что некая родственница последнего жильца сразу же после того, как он съехал оттуда, прислала им небольшое рукописное стихотворение, по ее словам, имевшее отношение к событиям, произошедшим в Доме. Она желала, чтобы владелец библиотеки опубликовал его. Обратного адреса в письме не было указано; и владелец всегда держал рукопись под рукой, дабы при первом же удобном случае вернуть ее той даме (поскольку публикацией стихов не занимался). Но она так и не заглянула к нему; посему стих был предоставлен в распоряжение Джарбера, который, по его же исключительному настоянию, и прочел эти строки мне.
Но прежде чем он начал, я позвонила в колокольчик, призывая Троттла; присутствие слуги во время чтения должно было обуздать его упрямство. Между тем, к моему удивлению, на вызов явилась Пегги и сообщила: Троттл ушел, не сказав куда. Я немедленно ощутила сильнейшее подозрение, что он опять принялся за старое и это его вечернее исчезновение без разрешения могло означать лишь одно – он пустился во все тяжкие с очередной пассией.
Взяв себя в руки ради своего гостя, я отпустила Пегги, постаралась подавить негодование и с величайшим терпением приготовилась выслушать Джарбера.
Три вечера в доме
Да, улицы той облик
Был мрачен и суров:
Холодный зимний ливень,
Тревожный стук шагов,
Клубы́ ночных туманов
И тусклый блеск огня
Знаменовали вечер
Безрадостного дня!
Слабеет жар в камине;
Стеная о былом,
Льет слезы безутешный
Дождь за ночным окном;
Зима на сердце Берты:
Лишь на короткий час
Зажегся ее светоч –
И навсегда угас.
Где голос, что мог твердо
Сказать: прощай, мой друг?
Бестрепетная воля,
Бесстрастный сердца стук?
Все сковано страданьем,
Тоска сдавила грудь;
Затянут облаками
Доселе ясный путь.
Долг, Правота и Правда,
Не пожелав помочь,
Тотчас простерли крылья
И улетели прочь.
В жестоком Настоящем
Минувших дней теплом
Спешит согреться Берта,
Тоскуя о былом.
Ей вспомнилось, как в детстве
Она дала обет,
Столь истово хранимый
В теченье долгих лет;
Как брат-художник, Герберт,
Не знал забот; как он
Ее спокойной силой
Был прочно огражден;
Как пыл его исканий
И страсть его игры
Счастливо умерялись
Сердечностью сестры;
Как все ее надежды
Соединились в нем…
Что ж иссушило душу
Безжалостным огнем?
Свой дом и сад у дома,
Вздох ветра, запах роз,
Плюща немолчный шорох,
Реки зеркальный плес,
Тень голубого леса,
Свет дня, ночную тьму,
Что так любила Берта, –
Все отдала ему.
Упорно, беззаветно,
Средь городского зла
Ее душа трудилась,
Его душа – цвела
В довольстве и покое,
Подаренных сестрой,
С советом, рассужденьем
И чуткой похвалой.
Жизнь Берты, ее сердце,
Полны святым огнем, –
Принадлежали брату,
Существовали в нем.
Но что теперь смутило
Ее высокий ум?
Что оскорбило, вызвав
Чреду тяжелых дум?
Оставить брата? Пóлно!
Что за кошмарный сон!
Но отчего так трудно
Прогнать виденье вон?
Что с нею? Стал ли Герберт
В ее душе – вторым?
Ужель нельзя проснуться,
Развеяв сон как дым?
Ибо надежды сердца
Трудней всего забыть:
Дом, что не стал приютом,
Любовь, что могла быть;
И Жизнь: не рой ничтожных
Находок и потерь –
Ту Жизнь, перед которой
Она закрыла дверь!
В мозгу звенит, как эхо,
Привычный монолог
О золотом грядущем,
Где Герберт – новый бог,
Затем – слова обиды,
Упреков и хулы,
Затем слова прощанья,
Презрительны и злы.
Где цель, что направляла
Всей ее жизни ход?
Кто сделал ее речи
Холодными как лед?
Кто дал ей власть и право
Втоптать надежду в прах?
Избрав земную участь,
Забыть о Небесах?
Сегодня! Если утро
Было лишь день назад –
Куда невыносимей
Десятилетий ад!
Зачем велело Небо
Жестокостью облечь
Обиженного сердца
Запальчивую речь?
О Грусть! Зачем теряем
Рассудок, всякий раз
Не слушая твой нежный
И любящий наказ?
Но высыхают слезы,
Светлеет взор, и вновь
Нисходят в ее душу
Смиренье и любовь.
Огонь сияет ярче,
Гроза исчезла прочь.
Никто не потревожил
Дом Герберта в ту ночь;
Лишь Берта, что склонилась
Над ним – без слов, без слез, –
Коснулась поцелуем
Его златых волос.
Пустая мастерская.
В зловещей тишине
Лежит палитра; сохнет
Мазок на полотне.
Безмолвие, что вечно
Лишь новый звук таит,
Теперь глухой стеною
Отчаянья стоит.