Терзает сердце Берты
Жестокая беда:
Все ближе неизбежный
И страшный миг, когда
Жизнь Герберта прервется
И растворится в том
Густом и жутком мраке,
Что пал на старый дом.
Но отчего ей больно
Переступить порог
Мансарды, где в болезни
Несчастный Герберт слег?
Коль ее Брат достоин
Последнего «прости» –
Что приказало Берте
Из комнаты уйти?
О, не одна неделя
Ей омрачила нрав;
Не вмиг украли радость,
Отчаянье наслав,
Дни, что тянулись долгой
Унылою чредой,
Уча скрывать страданье
За скорбной немотой.
Минул Сочельник. Полон
Покоя тихий дом,
Но нет отрады Берте,
Вновь вспомнившей о том,
Как Герберт, горд и счастлив,
В звенящей тишине
Представил ее юной
Красавице-жене;
Звал разделить с ним радость,
Что годы не сотрут;
Шутил: вот воздаянье
За ее кроткий труд.
Тот день мог стать началом
Счастливых долгих лет…
О Берта! Чтó безмолвно
кричишь: «Их нет! их нет!
Их нет!» – Когда бы знала,
Что в несколько недель
Жизнь Герберта угаснет,
Ее – утратит цель,
Могла бы – что за горе! –
Забыть, что «могло быть»;
«Так не было» – вот повод
Напрасных слез не лить.
Он тяготился Бертой
День ото дня сильней,
К ее стыду и горю
Был с нею все грубей.
Любовь? – Зачем? Есть Дора.
Забота? – Не нужна,
Коль юная супруга
Ей так раздражена.
Умолкли разговоры
О милых детских днях,
О славе и почете,
Что ждут его в веках;
В них зоркий разум Берты
Мгновенно различал,
Где фальшь и позолота,
Где – подлинный металл.
Так Берта – час за часом,
Не в силах превозмочь
Слепую ревность Доры, –
Лишь удалялась прочь
От Герберта; пытаясь
Хранить их дом, была
Обузой для обоих,
Обоим немила.
Но мысль стократ страшнее
Жгла Берту, точно жар:
То, чем он ей обязан, –
Его высокий дар
Всечасно становился
И ниже, и тусклей,
Его искусство – мельче,
Безвольней и слабей.
Теперь – пред тем, как вечность
Вернет свои права –
Не Берта шепчет брату
Прощальные слова;
Последняя забота
Не ею отдана;
Последняя молитва
Другою прочтена.
Но вот – он умер. Берта,
Целуя воск руки
И видя слезы Доры,
Беспомощно-горьки,
Клянется, вместе с нею
О Герберте скорбя,
Отныне и до гроба
Ей посвятить себя.
Все кончено. Сегодня,
Прогнав тоску и страх,
Она утешит Дору,
Уснувшую в слезах:
Ей не прожить без Берты.
Так Бог, даруя роль
Судьи, дари́т и долгом
Унять чужую Боль.
Дом пуст. Приметы жизни
Истаяли, как дым.
Одна фигура бродит
По комнатам пустым;
Идет от двери к двери,
Стремясь призвать на свет
Виденья дней минувших,
Их радостей и бед.
Есть честное томленье
В тех, кто глядит вперед,
Устало принимая
Грядущих дней приход.
Но глубже и острее
Боль о пережитом,
Знакомая всем тем, кто
Тоскует о былом.
У старого камина,
Где жар давно остыл,
Она замрет; помедлит,
Услышав скрип перил.
Чем стал для нашей Берты
Минувший год? Сейчас
Расскажет нам Сочельник –
В последний, третий раз.
Хоть своенравна Дора –
В беде, невзвидев свет,
Искала в Берте помощь,
Отраду и совет;
А Берте предстояло
Саму себя спасти
И сестринские чувства
Повторно обрести.
Весна приносит новость
С вест-индских островов:
Окончены скитанья,
И Леонард готов
Вернуться. Грусть иль радость,
Надежды или страх
Вмиг расцвели румянцем
У Берты на щеках?
Пришел. Участья полон,
Подробно расспросил
О том, как умер Герберт, –
Он сам его любил.
Назавтра – вновь с визитом,
Открытый и простой;
С ним обретала Берта
Утраченный покой.
И все ж не столько Берту
Тот вечер ободрил,
Сколь Дору, чью улыбку
В минуту оживил,
Из маленького дома
Изгнав несчастья тень
И озарив сияньем
Весь долгий, грустный день.
Шло время. Снова лето
С лазоревых небес
Излило зной полудня
На город, сад и лес;
Вновь звуки сельской жизни
Раздались за окном,
Принесены медовым
Июньским ветерком.
В вечерний час, услышав
Благоуханье роз,
Вмиг догадалась Берта
Кто и кому принес
Цветы. В закатный сумрак
Их аромат вошел
И сладостью манящей
Ее наверх повел.
Он здесь. Застыв у дальней
Незапертой двери,
Она узнала голос –
И замерла внутри.
Он отвечает Доре,
И Берта все верней
Угадывает речи,
Что так знакомы ей.
«Простит ли меня Берта?» –
«Ее суровый ум
Излишне благороден
Для столь житейских дум». –
«Ужели ты и вправду
Любил ее тогда?» –
«Да, как впервые любят:
Однажды – навсегда!»
Дрожащий шепот: «Знаешь,
Я слышала, что ты
И Берта…» – «Дорогая,
Холóдны и пусты
Ее душа и сердце.
Я – глуп и молод был;
Но вырос из иллюзий
И юный вздор забыл».
Меж Будущим и Прошлым,
В пустыне ледяной
Она стоит. Так путник
При вспышке грозовой
Вдруг замечает море,
В испуге отступив,
Но за спиной – лишь бездна,
Зияющий обрыв.
Час сумерек усилил
Цветочный аромат;
На небе блещут звезды,
Внизу – огни горят.
За разговором двое,
Забыв и тьму, и свет,
Лишь в полночь спохватились,
Что Берты в доме нет.
Но вот – пришла: ни взглядом
В мерцающую даль
О Герберте несчастном
Не выказав печаль.
Вины ли, сожаленья
Не видно было в ней;
Был голос тверд и верен,
Слова – еще верней.
Не выдавал страданий
Бестрепетный покой,
Скрывавший стон: «Мой Герберт –
Отныне снова мой!»
Да, смерть их разлучила,
Но пробил час воззвать
Из света – к милой тени:
«Мой Герберт – мой опять!»
Настал Сочельник. Берта –
Одна близ алтаря,
Где Дора, вновь невеста,
Стоит, благодаря
Судьбу. Но в тот же вечер,
Себе поклявшись в том,
Она навек исчезнет,
Оставив старый дом.
Исчезнет? – Нет. Мученья
Произведут свой труд,
И, закалив ей душу,
Упорства придадут.
Она найдет призванье,
Воспрянет к жизни вновь;
И да пребудут с нею
Бог – и ее любовь!
Мне оставалось лишь искренне и тепло похвалить стихотворение, после того как Джарбер закончил читать его; но при этом я не взялась бы утверждать, что оно хотя бы на шаг приблизило нас к разгадке тайны пустующего Дома.
То ли из-за того, что с нами не было несносного Троттла, то ли просто в силу усталости, однако Джарбер в тот вечер показался мне не похожим сам на себя. И, хотя он заявил, что отсутствие успеха в розысках ничуть его не обескураживает и он решительно настроен совершить еще несколько открытий, держался Джарбер с каким-то небрежно-рассеянным видом, а вскоре после этого откланялся в непривычно ранний час.
Когда наконец вернулся Троттл, я устроила ему настоящую взбучку по поводу его волокитства, однако он не только отверг все выдвинутые мной обвинения, но еще и заявил, что выполнял мое поручение, после чего самым беспардонным образом попросил соизволения отлучиться на два дня и даже вытребовал для себя еще и следующее утро, дабы завершить дело, в коем, по его торжественному уверению, я была заинтересована самым непосредственным образом. В память о долгой и беспорочной службе Троттла я, сделав над собой усилие, удовлетворила его просьбу. А он, со своей стороны, подрядился объяснить собственное поведение, к полной моей сатисфакции, ровно через неделю – в понедельник, двадцатого числа, вечером.
За день или два до этого я отправила Джарберу приглашение заглянуть ко мне на чай. Его хозяйка прислала мне извинения от его имени, прочтя которые, я ощутила, как волосы на моей голове встают дыбом. Оказывается, он парит ноги в горячей воде, голова у него обмотана фланелевой нижней юбкой, на глаза ему надвинут зеленый колпак, колени его сводит ревматизмом, а к груди приложены горчичники. Кроме того, его мучает лихорадка и он бормочет нечто бессвязное насчет женитьбы в Манчестере, карлика и трех вечеров (или вечеринок) – его хозяйка не совсем поняла, о чем речь, – в пустом Доме, да еще при неоплаченном налоге на воду.