— Богдан мне не жаловался. Он просто рассказал мне все.
— Что — все? — напрягся Сячин.
— Что эта Маша была настоящей шлюхой! Что соседи утверждают, что к ней ходил не один мужчина, а сразу несколько! И быть отцом ее ребенка мог каждый!
— Он и об этом тебе рассказал? О том, что Мария была беременна?
— Конечно!
— Но зачем?!
— Затем, папа, что ранее он думал, что является отцом этого ребенка, понимаешь! Он страдал от этого! И переживал настолько сильно, что…
— Что взял и убил ее, — тихо, скорее для себя, обронил Сячин.
Но дочь услышала. И неожиданно встала у него за спиной и проговорила:
— Нет, папа, он этого не делал. И мы оба это знаем. И ты сделаешь все, чтобы вытащить его из этой гадкой тюрьмы! Ты должен нанять адвокатов, заплатить им, сколько они запросят! Можешь подкупить следователей, судью, весь этот мир с его гребаной системой! Но ты вытащишь Богдана из тюрьмы, понял?!
И ее кулачок, кулачок любимой единственной дочери, врезал ему что есть сил между лопаток. У него, честно, свело шею от ее удара. Сячин медленно повернулся. Уставился на нее, как если бы видел впервые.
Красавица! Даже в растрепанном заплаканном виде — все равно красавица. Она же его дочь! Родная! Плоть от плоти, кровь от крови. Почему она смотрит сейчас на него холодно и отстраненно?! Что? Что произошло?!
— Ты простила ему его измену, так? — спросил он, медленно боком обходя Ирину и отходя метра на два.
— Да, простила.
— Ты простила ему то, что он сделал этой девке ребенка?
— Не факт, что это был его ребенок! — фыркнула она с бешеной злостью. — С этой шлюхой не спал только ленивый!
— И все же… Вдруг это был именно его ребенок? Ты простила ему это?
— Да. Простила.
И вдруг она сказала так надменно, так цинично, что у Сячина мурашки помчались по спине.
— Этот зародыш умер вместе с матерью, папа. Так что прощать мне теперь Богдану нечего. Так что скажешь? — Она снова подкралась и опять встала у него за спиной.
— По поводу? — Он не обернулся, внутренне сжавшись и ожидая от нее удара в спину.
— Что ты намерен предпринять для того, чтобы вытащить Богдана из следственного изолятора, а, папа?
— Я не знаю, дочь… — Сячин зажмурился, втянул полную грудь воздуха. — Я не знаю, что могу сделать. И главное… Главное, хочу ли я!
— В смысле?! — Ирина обежала его и встала перед ним лицом к лицу. Лицо злое, напряженное. — Что значит, хочешь ли ты?!
— А если это он ее убил? Он состоял с ней в отношениях. Он не скрывал это от тебя. Не скрыл и от следствия. Она, возможно, была от него беременна. И, возможно, шантажировала его. Это способно вывести из себя, знаешь! А Богдан парень горячий. И главное… У него нет алиби, Ириша. На вечер убийства Марии Стрельцовой у него нет алиби.
И тут его дочь, его родная единственная дочь, плоть от плоти, кровь от крови, тычет его в грудь пальчиком и говорит:
— Это у тебя, папа, на вечер убийства Марии Стрельцовой нет алиби! А у Богдана оно есть! И поэтому…
— Что ты несешь, дура?
Он не выдержал и ударил ее по руке. Как ему показалось — слегка. Но она ойкнула. Значит, получилось больно. Он не хотел! Честно, не хотел! Просто не рассчитал удара! В нем много силы! Господи, что он наделал?!
— Прости! Прости, милая!
Он хотел поймать ее пальчики и зацеловать, как в детстве, когда ей бывало больно. Тогда папины поцелуи помогали всегда. Теперь не помогли. Она не позволила. Она отскочила от него, как от прокаженного, и повторила:
— У Богдана, папа, есть алиби на вечер убийства, потому что я следила за ним в тот вечер. Я следила за ним каждый вечер после того дня, как мы с ним расстались. Просто ездила за ним следом и смотрела, смотрела, смотрела. Чем он занимается. Чем и кем живет. Так вот… В вечер убийства он не был у Марии Стрельцовой, понял!
Он молчал. Ему нечего было сказать. Он ждал.
— Он подъехал к ее дому, долго сидел в машине, но так из нее и не вышел. Он хотел позвонить ей, но не стал. Он не вышел из машины, папа. Он не вошел в ее подъезд и не пошел к ней. А вот ты…
И она запнулась. А его мир сделался мгновенно пустым и черным. В нем не осталось места ни для чего, и даже крохотного уголка в нем не было, чтобы спрятать там любовь к дочери.
— А что я?
Сячин сузил глаза, уставившись на девушку, стоявшую перед ним. Он не узнавал ее больше. Он не знал ее.
— А вот ты вошел к ней, папа. И я знаю, во сколько ты туда вошел, сколько там пробыл и во сколько вышел.
— И что ты этим хочешь сказать?
Бешеное сердце колотилось, кажется, во всем теле. Его невероятной силы толчки гоняли кровь по венам, мешали дышать, мешали смотреть, мешали думать.
— Что у тебя было достаточно времени, папа, чтобы от нее избавиться. От нее вместе с ее ребенком. У меня вопрос, папа…
Ему показалось или последнее слово она произнесла с издевкой?
— Спрашивай, — хрипло отозвался он и потер глаза ладонью, он будто ослеп.
— Это ты убил ее?..
Глава 19
— Послушайте, гражданка Вишнякова… — Следователь Минин глянул на заплаканную женщину с сочувствием. — Ну что вы все время плачете?
— Машу жалко… Так жалко…
Мила судорожно всхлипнула и с особой тщательностью потерла глаза платком. Чтобы были красными, чтобы один вид вызывал сочувствие.
— Она такая… Такая хорошая была! Господи, за что? Ну почему все так? Кому она могла помешать?
Баба ревела на стуле перед ним уже почти двадцать минут, и это его жутко нервировало. Он толком ее даже про расписку не сумел допросить, как она в рев кинулась. Но отрицать, что в долг брала у погибшей Стрельцовой, не стала. Ему теперь подробности, подробности нужны, а она ревет и ревет, что ты будешь делать?!
— Если вы не успокоитесь, я сейчас вызову врача, — пригрозил следователь Минин.
И она неожиданно затихла. Тщательно протерла платком лицо, глаза, глянула на себя в зеркало и со вздохом полезла в сумочку за пудреницей.
— Не надо врача. Я в порядке, — пробормотала Вишнякова, тщательно припудривая щеки, нос, подбородок. И тут же уточнила: — В относительном порядке. Извините меня… Извините, пожалуйста…
— Вот и славно.
Следователь еще раз просмотрел все, что успел записать с ее слов. Выходило не густо. А когда? Она же все время ревела!
— Итак, гражданка Вишнякова, давайте уточним…
— Давайте.
Мила щелкнула пудреницей, убрала ее в сумочку. Села прямо, коленочки свела, сумку на спинку стула повесила. Пальцы в замок и на колени.
— Вы не отрицаете, что брали у Стрельцовой в долг?
— А с какой стати мне отрицать? — изумленно воззрилась Мила на дурно выглядевшего следователя.
Тот выглядел так, будто спал на помойке неделю. Волосы сальные, взъерошенные. Китель в пятнах, измят. Воротник форменной рубашки грязный. Господи, найдет такой убийцу, как же! А и ладно! И слава богу, что не тот ведет следствие, которого по телевизору показывали.
«Вот кого надо бояться», — ткнул в телевизор пальцем ее Сережа, когда они смотрели репортаж.
«А чего его бояться-то? — не поняла она, поглаживая мужа по животу. — Нормальный мужик, спокойный».
«Он не спокойный, Мила. Он матерый! И глаза у него ледяные. Хорошо, что не он…»
Хорошо, что не он, запоздало подумала Мила, рассматривая неряшливого следователя Минина. Тот ее притворство со слезами вмиг раскусил бы. И точно не позволил бы двадцать минут сопливиться, мешая задавать вопросы. А этот морщился, а терпел.
— То есть это ваша расписка? — снова спросил Минин, показывая ей собственноручно ею написанную бумагу, которая теперь красовалась в пластиковой упаковке.
— Совершенно верно. Это моя расписка. Я в ней обязуюсь отдать Маше три тысячи долларов через год, — послушно кивнула Мила.
А про себя подумала, что это она повторяет уже раз в третий, наверное. Когда он уже закончит задавать идиотские вопросы! Они с Сережей целый список вопросов подготовили, которые ей могут в этом кабинете задать. И тщательно выверили ответы. А он одно талдычит и талдычит. Оперативники, которые с ней разговаривали на следующий после убийства день, и то дотошнее ей показались. Но там было все понятно. Они по горячим следам пытались найти возможного подозреваемого. А когда поняли, что это не она, отстали очень быстро. Даже в отдел ее не повезли. Разговаривали в квартире. Но с нее взяли слово, что она явится по звонку в отдел на допрос к следователю, когда это будет необходимо.
Необходимость возникла на четвертый после смерти Машки день. Они успели с Сережей подготовиться. Только зря старались. Этот непромытый следователь оказался очень тупым.
— Как думаете, она еще кому-то в долг давала? — спросил он вдруг.
И Мила забеспокоилась. Такого вопроса они с Сережей не предвидели. Надо было импровизировать. А это ей всегда давалось с великим трудом. Это супруг был мастером импровизации, а она…
Курица! Не зря Сережа ее так обзывает. Курица и корова! Сразу же запаниковала. А муж предупреждал: никакой паники. Как только она начнет паниковать, ей конец.
— Я не знаю, — осторожно ответила она.
А про себя подумала, что Машка запросто могла быть кредитором для кого-то еще. Не работала, а деньги были. Откуда, спрашивается?
— Она ничего такого при вас не говорила?
— О чем?
— О том, что ей кто-то еще должен?
— Нет. Не говорила.
— И никаких больше расписок вы не видели?
— Нет, не видела.
— А вашу куда она положила, видели?
Этот вопрос в списке был, и ответ на него тоже. И она с облегчением выдохнула.
— Конечно, видела! Она же подруга моя была, какие у нас секреты?
Видела, куда погибшая убрала ее расписку, и забрать не попыталась, если приходила ее убивать. Не она это, с печалью подумал следователь Минин. Если бы Вишнякова решила убить подругу, чтобы не возвращать деньги, расписки оперативники не нашли бы. И денег тоже. А они их обнаружили. И приличную, кстати, сумму.
— Подруга, а расписку с вас взяла, — проворчал Минин. — Не доверяла?