по инерции, медленно закачалась на собственной волне. Ломая спички от злой дрожи в руках, Маркелыч закурил, взглянул на расстроенных спутников.
— Волга дала, Волга и взяла... Может, в следующий раз обойдется.
— Но в следующий раз у них не обошлось, — усмехнулся Михаил Григорьевич. — Схватили этих мудрых хапуг наши ребята.
Было уже далеко за полночь. Капитан направился в свой кубрик, а мы с Геннадием Яковлевичем расположились в каюте. За бортом тихо плескалась, словно шептала что-то, волжская вода. Матрос, он же кок, неслышно передвигаясь, убирал со стола. Пожилой, сухощавый, он, словно тень, двигался по каюте, потом долго колдовал за стеной в небольшом камбузе. Уже засыпая, я услышал совет рыбинспектора поговорить с матросом.
Лауреат Государственной премии
Ранним солнечным утром я вышел на палубу. «Волжск» отчалил, и капитан, застывший у штурвала, медленно выводил свой катер в Волгу по лабиринту каналов, разрезавших город. Потянулись судоремонтные заводы. Прошли мимо знаменитого на весь мир икорно-балычного комбината. С левой стороны канала растянулись частные домовладения с садами и палисадниками. Возле каждого на берегу лодки, большей частью металлические с мощными подвесными моторами. Заметив мой интерес к мелкому флоту, Геннадий Яковлевич пояснил:
— Личный транспорт наших граждан. У нас маломерных судов, как принято называть эти лодки, куда больше, чем автомобилей. И весь этот флот не только для прогулок, но и для рыбной ловли. Конечно, большинство владельцев лодок соблюдают установленную законом норму лова, но есть и браконьеры, настоящие хищники. Сидит себе в лодке такой хапуга, у него пара удочек, в садке мелочишка, а в стороне утоплена снасть на «красную». Подъезжаем, проверяем — все в норме, все по закону. Отъехали, он огляделся: нет никого, проверил сеть или крючья — и добычу на кукан в стороне, в приметном месте, на якорь, а сам снова за удочки... — рыбинспектор вздохнул. Заметив появившегося на палубе матроса, повторил свой совет:
— Поговорите с ним. Федору Беляницыну за семьдесят, давно на пенсии, а на берегу жить не может, без Волги. На катере служит двадцать пять лет. В свое время был известен на всю страну.
Улучив минуту, когда матрос присел на скамью на баке, я устроился рядом и попросил:
— Федор Трофимович! Расскажите о себе.
— А что рассказывать? Рыбак я. И отец всю жизнь рыбачил, и дед, да, наверное, и прадед. Отца сгубило море, такая уж наша судьба рыбацкая тогда была. Батя полмесяца плавал в относе, застудился насмерть. Мне в ту пору одиннадцать годков было.
— Как это в относе?
— А так. Рыбачил зимой. Льдину вместе со снастями оторвало и унесло в море. В то время ни самолетов, ни вертолетов не было, искали, да без толку, пока не прибило к берегу и сам не выбрался. Стал болеть да и преставился. Пришлось мне, пацану, в море идти, на первых порах весельником. Из-за этого и школу бросил. Всего два класса кончил. Но рыбу ловил. Подрос, стал самостоятельно рыбачить. В колхозе «Ленинское знамя» был звеньевым на парусном баркасе, а с 1938 года пошел в невода.
— А это что значит?
— У нас на Каспии ставные невода появились в начале тридцатых. Специальные звенья ими ловили, вот и меня определили туда. Началась Великая Отечественная, мне и еще нескольким рыбакам бронь дали, так что воевать не довелось. Зато рыбу ловили в любую погоду. На нашей рыбе много народу выдюжило.
— Тяжко было?
— Еще как! Один раз, зимой в сорок третьем было, пришел на берег к своему баркасу движок посмотреть, а ко мне — целая куча пацанов. «Дядя Федя! Дай рыбки, с голодухи пухнем». А у меня и самого ничего нет.
Подумал, подумал и говорю мальцам: «Найдите санки и айда со мной рыбачить, что поймаю — все вам». Они бросились на берег и притащили сани, не детские, а побольше, у нас на таких зимой воду возят. Погрузил я на них сети, пешню — в общем, всю снасть. Выбрал из компании трех пацанов покрепче да потеплее одетых и потащился с этими санками к одной яме, где всегда рыба стояла. Протянул через лунки сеть и говорю ребятам: «Терпите до завтра». А те взмолились: «Нам бы хоть по одной рыбешечке, но сегодня. Вот у Лешки сестренка, может, до завтра и не доживет». «Ладно, — говорю, — ждите». А сам пробил в стороне от сети лунку и давай шестом шуровать, чтобы рыба к сети подошла. Часа два, а то и побольше колотил. Взмок весь, хотя и мороз. Ну, думаю, была не была, подниму. И на ребячье счастье, рыбы оказалось центнера полтора. Не крупная, один частик. Выбрали ее, а сеть я заново утопил. Собрали улов, целых четыре мешка получилось. Везу на санках к баркасу, а пацанам велел бежать вперед да своих дружков позвать и чтобы они сумки какие-нито прихватили. Оделил ребятню, а тут женщины появились: «Федя, дай рыбки». Старушка одна подошла. Сколько времени утекло, а как вспомню, опять ее вижу. Какая-то баба всех растолкала, кричит: «Никому рыбу не давай, я ее всю куплю», — и бутылку водки сует. Большинство женщин я знал, наши. А вот эту покупательницу да бабушку раньше не видел. Должно, приезжие. Я тогда Пелагею подозвал — с ее мужем, Иваном, вместе год рыбачили, на него еще летом сорок второго похоронка пришла. «Вот что, — говорю, — бабы, рыбу я продавать не буду, тут каждой помаленьку. Не за водку я с пацанами сеть по морозу ставил». Ну, бабы покупательницу ту взяли в оборот, и ее как волной смыло. А бабушка в сторонке так и держится. Нашел я в баркасе кусок проволоки и, как на кукан, нанизал пару лещишек да пяток таранок. Подхожу к старушке. «На, — говорю, — мать, свари себе ушицы». А та еще больше согнулась, схватила меня за руку, целует да шепчет, что отблагодарить-то ей нечем. Взглянул на ее обутку, а она в калошах да в каких-то обмотках, и пальтецо на ней ветродуйное, лицо черное, в морщинах, одни глаза живые, а в них такая тоска, словно горесть со всей Волги ей одной досталась. «Где живешь?» — спрашиваю. «Да еще нигде. Только до вас добралась». — «А вещи?» — «Какие там вещи, вот не знаю, где притулиться».
Оглянулся, а Пелагея еще здесь. Я к ней подошел, прошу: «Возьми бабушку. Мы завтра вниз пойдем на неделю. Вернусь — к себе заберу». Та в ответ только рукой махнула: ладно, мол, чего там. Подошел к баркасу, а старушки нет. Заглянул за сарай, а она там лежит прямо на снегу, и рыбешка возле нее. Взял ее на руки, в ней и весу нету, словно дите малое, донес до Пелагеи, та неподалеку жила. «Ну, говорю, Пелагеюшка, ты тут справляйся, а мне в правление, насчет завтрашнего».
Пришел, а председатель сразу: «Что, Федор, много заработал? Говорят, на колхоз теперь рыбачить не будешь, а только на спекулянтов». Еще много чего наговорил, а я жду, пока у него запал выйдет, а потом уж объяснил все, как было. Он распорядился: «Сетчонку-то сними, а то вместе с рыбой пропадет. С обозом вниз пойдете, и неизвестно, когда вернетесь». Я уже в дверях был, когда он меня остановил: «За сеткой пойдешь — кого-нибудь из тех пацанов прихвати и рыбу им отдай, если она, конечно, будет. Только шумиху не поднимай».
Я как вернулся с рыбалки — сразу к Пелагее. «Где старушка?» А ее уже схоронили. Одни документы остались. В сельсовет их сдали. Не такая уж она была старушка. Учительница из-под Сталинграда. Вот фамилию ее запамятовал.
Федор Трофимович встал, хотел уйти — видно, воспоминания расстроили его, но я попросил остаться и задал тот же вопрос, с которым обращался почти к каждому собеседнику, стараясь выяснить, как обстоит дело с рыбой сейчас по сравнению с тем, что было в войну и в послевоенные годы. Старый рыбак снова опустился на скамью.
— Красная есть — осетр, белуга, севрюга. Может, и поболе, чем раньше. А вот с частиком, по-моему, беднее стало. Раньше-то неводами помногу ловили. Я уже говорил, что еще до войны стал рыбачить на неводах. Поначалу как было? Каждое крыло невода поболе километра. Ставили его на сваях — по-нашему гундеры — и забивали их вручную. Они где стоят крепко, а где валятся. А я все присматривался, хотел понять, почему рыба часто из невода уходит. Вот и разглядел, что невод опускается неровно и большей частью на грунт не ложится, потому и рыба уходит. Сколько раз говорил об этом своему старшому, тот и слушать не хотел. В конце войны поставили меня звеньевым. А у меня к тому времени все в голове сложилось. Перво-наперво порезал у одного невода крылья пополам, по пятьсот метров. Крепко поставил гундеры, растяжками укрепил и невод положил нижней подборой на грунт. Сразу рыба пошла. Поначалу неводов было тридцать две штуки, мы их сократили, а добывать стали больше — по триста центнеров в день. В первую же путину наловили на двести сорок процентов плана. Приехали ко мне ученые, книжки понаписали, стали опыт наш распространять. В 1949 году вызвали меня в Москву, а в 1950 году вручили Сталинскую премию третьей степени: диплом, медаль и пятьдесят тысяч рублей. Потом меня сделали наставником и стали посылать в соседние колхозы. Жаль, конечно, что образованья не получил, тогда бы полегче было. Помню, приехал в одну бригаду, берут там по шестнадцать центнеров в день. Осмотрел я их снасти, вижу — крылья задраны над водой, словно они собрались чаек ловить. Перестроил все по-своему, и дело пошло. Стали брать по сорок, пятьдесят, шестьдесят центнеров. Да, рыбы тогда много было... Извините, заговорился я с вами, пойду на камбуз чай готовить. Капитан, наверное, сердится.
Подошел мой сопровождающий и поинтересовался, рассказал ли Беляницын, как стал лауреатом.
— Рассказал, но не очень подробно.
— Они с капитаном молчуны. Когда Федор Трофимович по болезни на пенсию вышел, он загрустил дома, и капитан уговорил его пойти на этот катер. Вот четверть века вдвоем плавают. Идемте на нос, выберем место позанимательней, приткнемся к берегу, порыбачим. Нужно на уху рыбешки натаскать. А то и сегодня борщом потчевать станут.
У робинзонов
Бурлаков предложил побывать в Ахтубинской районной инспекции рыбоохраны, и мы направились вверх по Волге. Навстречу шли груженные лесом баржи, торопились за нефтью длинные нефтеналивные суда. Гремела музыка с экскурсионных пароходов — люди, сбежавшие от московских осенних дождей, здесь, в низовьях Волги, наслаждались продлившимся для них летом. Иногда мы обгоняли медленно ползущие вверх баржи с ящиками, наполненными ярко-красными помидорами. На других судах горами возвышались, соблазнительно поблескивая на солнце, полосатые арбузы. Астраханцы слали в центр России свой урожай. Берега то круто, обрывисто поднимались над рекой, то расстилались плодородными низинами. Река поражала множеством островов. На одном из них мы и решили заночевать — у знакомого Бурлакову лесничего.